Разбитые сердца

— А потом он просто взял и ушел. — То есть, тебе из-за него сломали нос, и, когда он героически спас твою задницу, то просто ушел? — Рад, что у тебя все в порядке со слухом. Сидение у Тартальи от нежелания возвращаться домой стало вредной привычкой, от которой Скарамучча не хотел избавляться. Потому что этот клоун живет как настоящий мажор, но сам в этом никогда не признается. Сказитель мог бы поселиться у него навсегда, если бы у этого говнюка не было раздражителя в лице трех спиногрызов. Конечно, братья Тартальи обожали доставать Скарамуччу своими идиотскими вопросами, параллельно просясь поиграть, а младшая сестра ну просто не отлипала от него, стоило шагнуть на порог. И в этом всем была одна проблема. Скарамучча не переносит детей. Поэтому каждый раз, когда приходится случай заглянуть к Чайлду, он проходит по коридору аки вор, дабы не наткнуться на надоедливых детей. Сегодня, благо, мелкие пошли гулять, дав Сказителю возможность выговориться о произошедшем всем спектром своего красноречия. В присутствии младших Скарамучча получает за маты много и больно. — Окей, ладно. Это...сюр какой-то, — Тарталья хмурится, подперев ладонью подбородок. — Правда что ли? Для своего уровня интеллекта ты очень наблюдателен. — Нет, ну он молодец, конечно. Классно съебался, — когда в Тарталье просыпается сплетница, у Скарамуччи напрочь отпадает желание с ним общаться. Но он мазохист. — Испугался он сильно, че непонятного? Они с этими мудаками, по словам Кадзухи, старые одноклассники. Видел бы ты его, когда они взглядами пересеклись. Просто неподдельный ужас. И скрыть это еще пытается, артист хренов. — Знаешь, я бы тоже обосрался, если бы увидел, как в темном переулке моему однокласснику ломают нос, — как будто весомый аргумент привел. — Ужас, говоришь? Травля в прошлом? — снова задумывается. — Да нет, выглядели очень дружелюбными. Наверное, встреча старых приятелей. Я туда, видимо, случайно попал, — бетонирует свое нарастающее раздражение обилием сарказма, потому что срываться не хочет. Но, к сожалению, Тарталья — слишком внимательный и слишком его лучший друг. — Да не психуй ты так, — участливо бросает, откинувшись на спинку дивана. — Я не психую, — необоснованная злость начинает копошиться где-то под легкими, еще больше выбешивая. Даже непонятно, из-за чего. — Я знаком с тобой четыре года, Скар, — и говорит с таким лицом, будто ему приговор подписали. «Пожизненное общение со Сказителем". — Ты на кого хоть злишься: на меня или на Кадзуху? — вот же говнюк. — Ты-то тут при чем? — Поня-я-я-я-ятно, — тянет довольно, будто загадку решил. На размышление давалось тридцать секунд, а он уложился в пять. — Наш маленький Скар обиделся? — изменяет свой голос издевательски по-дебильному, и хочется его ударить. Нос неприятно ноет. — На что, простите? — напряженно дребезжит, как старая стиральная машина, отгораживаясь скепсисом. Не любит он, когда его читают, как дешевый второсортный роман. — На то, что Кадзуха тебя бросил. — У него были причины. — Хватит пытаться себя в этом убедить. Не отрицай, что тебе обидно, — секунда упрямого молчания, и в Тарталью летит подушка. — Да не кипятись ты так! Я уверен, он тоже сейчас без понятия, что делать. Он, вероятно, поступал на эмоциях, а когда очнулся, сам охренел. — Может, журналистика — не твое? Шел бы ты на психолога, — шипит Скарамучча, складывая руки на груди. — Я просто тебя хорошо знаю, — улыбкой своей чеширской светит. "Я тебя хорошо знаю" — передразнивает Скар в голове, как пятилетка. Хоть что-то он знает. — Ой, иди нахер, — обреченно сдается, слыша победный смешок. Сказитель ложится на пол, раскинув руки. Пожалуй, проблема в дружбе с Тартальей состоит даже не в том, что он тот еще клоун, который ни за что не упустит возможности отпустить самую тупую шутку в мире, над которой Скарамучча уперто старается не засмеяться, сломав свой невозмутимый мрачный образ. Главная проблема в том, что он до скрежета в зубах эмпат. Пусть это видно не всегда. Пусть иногда он выглядит как самый аморальный антоним слова "эмпатия". Если Сказитель старается спрятаться от реальности за колючими иронией и сарказмом, Тарталья как идиот лезет к нему сквозь все уровни защиты, сверкая тихим сочувствием в небесной радужке. Нет, Скарамучча не хочет сказать, что его это прямо-таки не устраивает. Просто за четыре года их дружбы он не может привыкнуть к излишнему участию в его проблемах. А еще, наверное, он слишком заботливый. Когда Сказитель приполз к нему до чертиков злой и с, вероятно, сломанным носом, Чайлд, на секунду блеснув в глазах беспокойством, молча пошел на кухню за льдом. Даже спрашивать с порога не стал. Наверное, привык. Не успел Скар по-хозяйски завалиться в комнату друга, на кухне зашипел чайник. У Тартальи всегда было уютно: и диван огромный у него в комнате, и приставка у него дорогущая, и отравы всякой достаточно в виде чипсов, мармелада и шоколадок. В общем, понятно, почему Скарамучча не хочет возвращаться домой. У Сказителя в квартире даже близко не было такой атмосферы, поэтому количество визитов Чайлда к нему можно пересчитать на пальцах. Но никто не жалуется. Разве что Сказитель. На жизнь. — Да не нервничай ты так, — пока Скарамучча провалился в мысли, Тарталья успел сходить на кухню и вернуться оттуда с двумя кружками. Себе — чай, Скару — кофе, потому что никакой другой напиток его желудок не переносит. — А то прям на голову вылью, — останавливается прямо около головы лежащего на полу Сказителя. С его чувством юмора, даже непонятно, шутит он или нет. — Я надеюсь, ты заварил мне цианистый калий, — рывком поднимается и, игнорируя резкую головную боль, перебирается на диван. Тарталья протягивает ему кружку в темной субстанцией внутри. — Какая жалость. — Не расстраивайся, там растворенная ртуть, — со вздохом поддерживает шутку, плюхаясь рядом со Скарамуччей. — Все у вас нормально будет, рожу попроще сделай, — по-братски хлопает его по плечу, и Сказитель действительно задумывается над предложением Кадзухи пойти в медпункт. — Никто не паникует, отъебись, — брезгливо отодвигается на другой край дивана, недовольно фыркнув. Он просто не заслуживает такого друга.

***

Кадзуха сейчас испепелит Скарамуччу своим взглядом. Сказитель в принципе не знал, что взгляд у людей может быть таким пронзительным, даже его мама так не умеет. Но он не предполагал, что у кого-то могут быть настолько красноречивые глаза. Потому что рубиновая радужка Каэдехары так и мечется сочувствием, плещется где-то в зрачках тысячей молчаливых извинений. И простому человеческому глазу не уловить эту многомиллионную палитру эмоций в одних лишь глазах. Кадзуха со стороны кажется почти спокойным. Вот только взгляды, которые он осторожно бросает на Скарамуччу, досадливо поджимая губы, искрятся, кричат недосказанностью и от этого становится жутко неловко. Конечно, Скар понимает, что вправленный с горем пополам нос (спасибо Тарталье) несколько выбивается из его привычного внешнего вида. Просто обычно все предпочитали тактично промолчать, опасаясь получить язвительный ответ. Игнорировали его, проще говоря. Это уже и не задевало, а входило в обыденность. И только чужие тревожно мигающие рубины не давали ему покоя. Что ж ему надо-то, а? Каждый раз, когда Сказителю удавалось перехватить беспокойные бегающие зрачки, он, сверкнув своими яркими аметистами, без слов просил Каэдехару отвязаться от него. На это Кадзуха осекался и сконфужено отводил взгляд, но через две минуты гляделки продолжались. И Скарамучча попытался включить режим «Полное игнорирование всего живого». Получалось плохо. Когда их взгляды снова пересеклись, Сказитель развел руками и губами произнес «Что?». Вопрос, вроде бы, обычный, но Кадзуха шарахнулся так, будто его прокляли. Может, артикуляцию плохо понимает. А Сказитель глаз не сводит, ждет хоть подобия ответа. Однако Каэдехара только судорожно мотает головой, спешно отворачиваясь. На следующих уроках Скарамучча чувствовал, какие усилия прилагал новенький, только бы снова к нему не повернуться. Просто титаническая работа, медаль ему. За выдержку и за бег. На Олимпиаде цены б ему не было. Такая невероятная скорость, а он ее тратит на каких-то Сказителей, бегая по подворотням. Такими темпами Скар медленно отвел мысли в нейтральное русло, пытаясь концентрироваться на уроке. Даже на какие-то мгновения начал забывать о нервных гляделках. А потом урок закончился. И, пока все его одноклассники спокойно собираются домой, Скарамучча наспех кидает вещи в рюкзак, только бы сбежать от вишневого взгляда. Все это выглядит до смешного абсурдно, но чувствовать, как на тебя кто-то смотрит, довольно неприятно. Это противное ощущение под кожей идет прямиком из детства, забилось в подкорке. Поэтому Сказитель нервно сверлит своими аметистами пол, насильно не поднимая глаз. Выходит из кабинета самым первым, агрессивно топая на выход. Угрюмо засовывает руки в карманы, награждая всех проходящих мимо взглядом исподлобья. Вот чего они смотрят? Плывет в потоке учеников, ощущая себя рыбой в косяке. На суше. Потому что воздуха не хватает, невыносимо душно. Солнце беспощадно плавит кафель, макушки школьников и, видимо, сам воздух, который жаром растекается в легких, копотью оседает внутри, ложась мерзким осадком. Ощущаешь себя в террариуме, из которого медленно выкачивают весь кислород ради какого-то эксперимента. Как быстро сдохнет человек, если оставить его умирать под солнцем? А если его оставить не одного, а с половиной школы? Когда-нибудь Скарамучча перестанет внезапно задумываться над всяким бредом. Стоит покинуть злосчастное учебное заведение, солнце бьет по глазам еще сильнее. Кажется, даже воздуха больше не стало, и тут невольно задаешься вопросом, а в чем, собственно, разница? Но, плюнув на попытки нормально подышать, Скарамучча медленно шагает к лестнице. Даже ветерка, как назло, нет, поэтому вариться приходится еще и на улице. Просто блеск. Надев маленькие беспроводные наушники, Сказитель поспешил направиться домой. Но периферическим зрением улавливаются вновь прожигающие его рубины. Почему. Снова. Он? Теперь воздух в легких Скара проходит еще и через мясорубку раздражения, дробясь на россыпь вопросов. Но ответ на них он искать не сильно хочет, а они неприятно зудят в мозгу, синопсы снова беспорядочно разгоняются, пульсируют где-то в черепной коробке. И почему он так злится? На факт чужого взгляда, направленного на него, или на самого обладателя этого взгляда? Скар редко слушает Тарталью, поэтому не собирается соглашаться с тем, что он на Кадзуху обижен. Он вообще редко обижается. Он почти не общается с людьми, чтобы на них обижаться. И на Каэдехару злиться причин нет. Но почему-то под ребрами ворочается что-то необъяснимое, что-то потустороннее и непонятное. Поэтому Скарамучча зло ускоряет шаг. Если его шаги слышно в радиусе километра, потому что те своей аурой уничтожают все на своем пути, то шаги Кадзухи тихие и осторожные, как у преступника. Сказитель бы и не почувствовал их, если бы не знал о факте его преследования, и не имел потрясающий слух на шаги. Привычка детства, укоренившаяся, видимо, навсегда. Поэтому шагающий за его спиной одноклассник медленно и верно вызывает нервный тик. Возможно, у него просто паранойя и нахрен он Кадзухе нужен, но шестое, или сколько их там, чувство его не подводит никогда. Скар терпит метров пятьдесят, а потом еще пятьдесят, крупицы чужого сочувственного взгляда благоухают сожалением, и в какой-то момент Скарамучча не выдерживает. — Что?! — звонко и неровно, лезвием уничтожает плотный душный воздух. Интонация недосказанного «Что тебе надо?» застревает в горле. В напряженных глазах бьются черти, выплескивая из омута вообще все живое. Даже у них засуха. — Что? — Каэдехара испуганно округляет глаза, вцепившись в лямку своего рюкзака. Он либо не ожидал, что его спалят, либо вынырнул из своих мыслей. Судя по растерянным, беспорядочно бегающим зрачкам, второе. Он беспокойно мечется, то проходясь руками по волосам, то сконфужено шаркая кроссовком по асфальту. И Сказитель уже не так злится. — Что тебе от меня надо? — шумно выдохнув носом, сдержано спрашивает. Боится разозлиться опять и, наткнувшись на непонимающие вишневые глаза, продолжает. — Ты целый день пилишь меня взглядом, будто хочешь что-то мне сказать, — Кадзуха стыдливо закусывает губу. — Может уже хватит пытаться прожечь во мне дыру? Скажи наконец, чем обусловлено такое повышенное внимание ко мне, — выжидающе складывает руки на груди. Кадзуха обескураженно замирает, приоткрыв рот. Безнадежно краснеет, опуская взгляд. В его глазах, кажется, видно, как он судорожно ищет, что сказать, перебирая что-то в своей голове. Возможно, они выглядят странно со стороны: два школьника стоят столбами посреди улицы и молчат. Сказитель даже ловит парочку недоуменных взглядов прохожих и закатывает глаза. Ну и ладно, пофиг. Однако Каэдехаре, видимо, не сильно-то комфортно. Он все еще молчит, напряженно перебирая цепочку на руке, и выглядит довольно мило. Стоп. Скарамучча подумал что...? Он бы сейчас вскинул брови, удивляясь самому себе, но эмоции остаются внутри, бушуя негодованием. Молчание затягивается пленкой неловкости, и Сказителю вдруг приходит в голову, что, вероятно, не стоило так в лоб допрашивать новенького. Вон он, весь распереживался, слов подобрать не может. — Слушай, если не хочешь говорить, можешь не... — Я просто хотел извиниться! — выпаливает так, будто все это время не дышал. Скар даже удивленно отшатывается, потупив взгляд. — Просто...я хотел извиниться...за вчерашнее, — поднимает глаза, судя по всему, ожидая реакции Сказителя. И он дожидается: аметисты в глазах наливаются металлом, тяжелеют, а губы сжимаются в тонкую полоску. — За то, что ты пострадал...по моей вине, — нос неприятно ноет, на что Скарамучча хмурится. Кадзуха, на удивление, это замечает и виновато полыхает рубинами. — И за то, что ушел, ничего не сказав, — говорит настолько сдавленно, что приходится прислушаться. — Я правда не хотел, чтобы так получилось...Я растерялся и... — Сказитель на эмоциональном уровне чувствует, как трудно даются эти слова Каэдехаре, но останавливать его не спешит. Он просто несколько ошарашен фактом того, что новенький может так сбивчиво разговаривать. Что он вообще может разговаривать. Длительное время. — и испугался...Поэтому... — звонко выдыхает. — Прости меня за то, что все так вышло. За то, что я ничего не предпринял и сбежал, и за то... — он почему-то резко осекается, на мгновенье взглянув на Скарамуччу. — Прости...Думаю, я не должен был все это говорить, - неловко потирает шею. — Прости. Просто забудь все, что я сказа... — Перестань, — Сказитель оторопело выставляет ладонь вперед, не выдерживая поток извинений. — Я...все понял, — кажется, Каэдехара нагло забрал все слова себе, потому что Скару до жути нечего сказать. В голове даже перекати-поле спешно ретируются, оставляя глухую пустошь. Но один вопрос все же скребется на задворках сознания: с какой стати Скарамучча подумал, что Кадзуха милый? Однако эту мысль он с размаху швыряет куда подальше, сосредотачиваясь на этом нескладном диалоге. Он с самого начала не клеился, не сшивался, не собирался. Слова никак не сходились, неровные края не подходили друг другу, поэтому заштукатуривались клейким молчанием. Сказитель выдыхает. — Ты не обязан был это говорить. Не ты виноват в том, что я получил по лицу, — криво усмехается. — Но они... — Редкостные отморозки, — недовольно перебивает Каэдехару. — Только не говори, что ты винишь себя за то, что тогда попросил у меня помощи, — складывает руки на груди, скептично щурясь. Скарамучча не понимает, зачем он все это говорит и откуда в нем столько мерзкой искренности. Она зудит в глотке, скребется невысказанными эмоциями. Настолько запылившимися, что Сказитель уже и не помнит, когда он их запечатал. И вот, когда его одолевают мимолетные чувства, он снова проглатывает их, и они ухают куда-то вниз. Достаточно. Получили немного воздуха, и хватит. — Ты, конечно, выбрал наихудшую кандидатуру себе в защитники, но я не настолько бессердечный мудак, каким кажусь. — Ты мне таким не кажешься, — тихо парирует Кадзуха и испуганно осекается, потупив взгляд в асфальт. — Ну...в смысле... — спешно машет руками перед собой, подбирает слова. — Я имел в виду... — О, вот как, — замедленно реагирует Скар, недоуменно хлопая глазами. Это было похоже на очень завуалированный комплимент. Но я вас умоляю. Сказитель, кому ты нужен? И под ребрами неприятно колет. — Спасибо...? — больше похоже на вопрос, чем на утверждение, потому что Скарамучча не имеет представления, как реагировать на любые положительные слова в его адрес. А Каэдехара тупо молчит, не поднимая взгляда. Видимо, тоже не знает, что сказать. Вот они, собрались два до удивительного эмоциональных и разговорчивых человека. Беседа года. — Ладно, если это все, что ты хотел сказать... — начинать разговор трудно. Но еще труднее его закончить. Молчание с каждой секундой тяжелеет, наливается неловкостью и смущением, густеет на глазах. Даже электричество аметистовых глаз безнадежно тонет в нем, намертво застревая. Все это смешивается в дикую субстанцию, уничтожая кислород. Мерзость. — Думаю, я пойду, — неловко откашливается, делая шаг назад. — А, да, — Кадзуха заторможено хлопает глазами, выбиваясь из своих мыслей. — Конечно, иди, — цепляется пальцами за завязки на куртке, пытаясь, видимо, повязать морской узел. — Еще раз извини. — Перестань извиняться за то, в чем не виноват, — твердо бросает Сказитель, смерив новенького серьезным взглядом. Тот опасливо вжимает голову в плечи, закусив губу, жмурится. Вдруг его вишневые глаза мимолетно сверкают мыслью, наливаясь сочувствием. — А как...нос...болит...? — бессвязно и тихо бормочет, не глядя завязав ну шнурках куртки бантик. Даже не заметил. Смысл вопроса не сразу доходит до разума Скарамуччи. А когда, хромая, доходит, брови удивленно поднимаются. — Нормально, — рука невесомо касается носа, который все еще периодически ноет. Внимание со стороны новенького неприятно жжется на щеках, вызывая глухое раздражение. — Все, пока, — спешно отворачивается, параллельно махнув рукой. Скрывает кипящие неловкостью щеки, постепенно злясь. Уходит, пока не сорвался. Пока не сделал еще хуже. — А...пока... — запоздало слышится сзади. Кажется, кремация выглядела бы гуманнее, чем этот разговор.