Рисуешь сетку острых линий.
Мне почерк твой не разгадать.
Ты в эту клетку ловишь души...
— Кадзуха, — приходится вновь очнуться от своих глупых фантазий, руша и без того хрупкий мир грез. Умеренный женский голос из другой комнаты доносится тихо и приглушенно, отчего до Каэдехары не сразу доходит смысл обращения. Прошло несколько секунд, прежде чем заржавевшие шестеренки в мозгу заторможено начали обрабатывать информацию. — Ты сегодня вообще собираешься спать? — буднично продолжает голос, спрашивая, кажется, больше для приличия. — Мне кажется, время уже довольно позднее. — Знаю, леди Нин Гуан, — идти в другую комнату представляется ну просто непосильной задачей, тело отягощено высокими думами, а ноги просто ощутимо затекли, поэтому Кадзуха слегка повышает голос, развернувшись к двери. — Как раз собирался идти. — Что еще за "леди Нин Гуан"? Я что, твой начальник? — Каэдехара ментально ощущает, как скептично поднимается ее бровь, выражая весь спектр скупого возмущения. — Ты, если не ошибаюсь, не первый день здесь живешь. — Прости, мам, — сконфужено бросает Кадзуха, притихнув. Да, ему все еще неловко обращаться на «ты» к тем, кто старше его. Его уже четыре года как усыновили, а он все еще разбрасывается почтительным «вы». — Действительно, Казу, не такая она и старая! — пока с кухни слышится недовольные причитания Нин Гуан, в его дверь дружелюбно стучат. Стучат громко и задорно, уже понимая — впустят. Но эти формы приличия были негласно установлены в доме с появлением Каэдехары, за что он им бесконечно благодарен. Не задумываясь, скромно кидает «Можно». И дверь ураганно распахивается. — И, клянусь, если я от тебя услышу это официозное "леди Бей Доу", я буду минимум оскорблена до глубины души, — театрально ставит руки на пояс, со всей важностью прикрыв глаза. Каштановые локоны собраны в неаккуратный хвост на макушке, а черный топ гармонирует с сиреневыми спортивными штанами. Каждый раз Кадзуха не понимает, чем заслужил таких прекрасных опекунов. — А если серьезно, то время и правда уже позднее. Поэтому давай, друг, ложись спать, — без зазрения совести сокращает расстояние, отчего Каэдехара неосознанно хмурится. А потом на голову ложится мягкая ладонь и тепло треплет волосы. Нет, ну серьезно, чем? — В таком случае, спокойной ночи, — смущенно отводит взгляд, борясь с приступом восхищения. — Не засиживайся, — и, кинув короткую улыбку, Бей Доу удаляется из комнаты, осторожно закрыв дверь. Когда из воздуха выветриваются частицы заботы и доброты, Кадзуха спокойно выдыхает, развернувшись на стуле к столу. На нем по-прежнему лежит раскрытая тетрадь Сказителя, сверкает остротой, мерцает углами, приковывает глаза аметистовыми цепями. Воздух скручивается, тяжелеет и электризуется, а эпицентром всего становится на первый взгляд до обыкновенного простой конспект по химии. Почерк человека — отражение его души, вот только тетрадь Скарамуччи, видимо, нацелена на ловлю этих самых душ. Дурманит сознание, как хищное растение, и с каждой буквой поглощает все больше и больше, оставляя после человека только жалкую кучку атомов. Интересно, скольких людей Сказитель уже так загипнотизировал? Правда, судя по его общению с одноклассниками, нисколько. Каэдехара один тут такой простодушный дурачок, не замечающий опасности. Вот и возвращается к своему увлекательному занятию, которое, вероятно, является апогеем продуктивности при нахождении дома, — подпирает щеку кулаком, уткнувшись серьезным взглядом в геометрически ровный почерк. Будто действительно читает. Будто он вообще задумывается над написанным. Время скучающе густеет, заполняя пространство: стекает со стола, хлюпает на полу, нависает унылой тучей с потолка, капая на мозг секундами. Может, Кадзуха бы и зевнул в приступе сна. Однако спать он сегодня не собирался. И в ближайшую неделю тоже. И в этом не было ничего удивительного для Каэдехары. Потому что такого режима он придерживается всю сознательную жизнь. Может не спать неделями, кутаясь в холодные объятья Ночи. И только когда мир начинает рябить и глючить, а ноги не чувствуют сцепления с землей, гравитация берет контроль, и свинцовые веки закрываются крышкой гроба, позволяет себе вздремнуть пару неспокойных часов. Ведь как можно спокойно спать, если тебе всегда снятся вездесущие кошмары? Когда призраки прошлого, сомнения настоящего и опасения будущего сдавливают горло, садистски припечатывают к земле, а ты отчаянно пытаешься проснуться. Тот самый редкий момент, когда невыносимо хочется вернуться в реальность. Пытаешься нащупать ту прозрачную грань сна и бодрствования, вынырнуть из ужаса, начинающего казаться осязаемым. Он липнет эфемерной материей, пристает гнилой копотью, разъедает стенки разума. А ты не можешь проснуться. Поэтому Каэдехара предпочитает ничтожное существование в этом мире своему отравленному страхом миру грез. Поэтому не смыкает глаз, спасая свой хрупкий островок разбитых фантазий, сторожа границы мнимого сжигающего света и всепоглощающей дегтярной тьмы. Поэтому не спит больше трех часов в месяц, проваливаясь в него, как в бесконечную пытку адского пекла. Поэтому досадливо поджимает губы на заботливые напоминания Нин Гуан и Бей Доу о том, что все нормальные люди в это время ложатся спать. Но Кадзуха не нормальный. Он понял это еще давно, не без помощи одноклассников и детей из детдома. А подростки, как мы знаем, довольно жестоки. Порой даже более жестоки, чем взрослые. Они и показали маленькому Каэдехаре мир во всех его красках. В большей степени в грязных, темных и мрачных тонах, отзывающихся зябкой мерзлотой в сердце. Сквозняком, вихрем, ураганом, смерчем, сносящим все живое и все светлое, что было в душе. И оставляющим только пустоту. Вечную разруху, руины. Остается только искать под обломками останки тепла, собирая по осколкам треснувшее сердце. Остается только искать выживших. И вновь возвращаться к одной и той же одинокой могиле. Кадзуха щипает себя за плечо. Он запрещал себе к этому подбираться. Запрещал вновь об этом думать. Он сам себе надзиратель. И сам себе палач. Поэтому, хмуро сдвинув брови, почти демонстративно захлопывает тетрадь и, фыркнув, отбрасывает ее на край стола. Складывает руки замком, подпирает ими подбородок, а потом задумчиво сверлит окно расфокусированными рубинами. Там расцветает холодная Ночь, тихо трещит ветвями деревьев, неосторожно рассыпав звезды по темному полотну, а Луна только раздосадовано причитает, бледно мерцая и не очень симпатизируя тесному соседству. Оба упрямо молчат, пуская по небу еле заметные электрические вспышки, обижаясь. Но оба так очаровательно гармонируют, обреченные на вечное существование вдвоем, что короткая улыбка разрядом пробегает по лицу, окрыленная своим больным полетом фантазии. Летит, летит... И с глухим стуком разбивается об окно. Так, Кадзуха вроде собирался "спать". Обычно под этим подразумевается вечное бодрствование, с редкими перерывами на дрему. Поэтому, максимально тяжело вздохнув, будто на каторгу идет, — что, в принципе, недалеко от реальности, — Каэдехара поднялся с насиженного места, хрустнув спиной. Да, не молодой он уже. Потирая шею, бредет к выключателю и медленно по нему щелкает, попав не с первого раза. Комната погружается в приятный лунный мрак, пробегаясь холодком по кончикам пальцев. Кадзуха трепетно их ловит, прикрыв вишневые глаза, не желая мешать Ночи царствовать в его обители своей вызывающей радужкой. На ощупь, на мышечную память пятится к кровати и, слабо стукнувшись бедром о ее край, валится на спину, раскинув руки. Незаинтересованно кидает на бесцветный потолок лишенный бликов взгляд, но тот не долетает и тлеет на полпути наверх, осыпаясь пеплом на фарфоровые щеки. Каэдехара на это недовольно цыкает. Нин Гуан и Бей Доу уже видимо, легли спать, если уже не спят. Потому что дом погружается в удушливую тишину, оседающую пылью темноты и тяжелым слоем сакрального молчания. И она несравнима с тишиной улицы. Потому что там ее никогда не бывает, только умиротворенный штиль. Там всегда что-то издает свой уникальный звук: не гудение редких машин, так аккуратный шепот деревьев, мирный треск вывесок маленьких магазинов и нескончаемый щебет Ветра, зовущего с собой. И Кадзуха действительно готов пойти с ним. Только чуть позже. Ему нельзя просто так взять, да и сбежать к своему безалаберному другу. Чтобы спокойно уйти, нужна подушка безопасности в лице мягкого, тягучего времени. Поэтому, решив отдать очередные часы своей жизни приевшейся прострации, наушники успокаивающе затыкают звон квартирной тишины. Пожалуй, музыка — поистине лучшее творение этой планеты. Столько жанров, столько направлений, столько настроений. Порой кажется, что песни намного эмоциональнее людей. В каждом тексте своя история, свой эфемерный мир, пестрящий миллиардами оттенков. Музыка будто затрагивает сразу все органы чувств, вдыхая в них жизнь, кровь шумит и стремительно несется во венам. Однако бывает и так, что внутри все застывает, леденеет, сковывает болью и печалью, и тогда музыка тоже оказывается рядом, разделяя твое горе. Разделяя твою душу, растворяя ее в себе. Музыка — это хамелеон, подходящий под любое настроение: с ней можно веселиться и плакать, злиться и смеяться, кричать в агонии и металлически молчать, умиротворенно думать и ловить безликое спокойствие. Музыка — это что-то за гранью духовного восприятия. Ну, или Кадзуха просто больной. Когда ему плохо, он не слушает музыку, которая заставит успокоиться и выйти из этого состояния. Он слушает музыку, которая его добьет. Не песни определяют его настроение. Он сам определяет настроение песен, слушая их через призму своих эмоций. Пропуская через все клетки мозга, которые то приятно покалывает от живых ритмов, то безнадежно коротит вселенской апатией. А иногда Каэдехара не знает, что чувствует. Не понимает ритмы своего глупого сердца, содрогаясь от вакуумной пустоты, витающей между ребрами. Нет ничего, как между электронами и ядром. Поэтому атмосфера мелодий меняется с невероятно огромной частотой, скачет как попрыгунчик, отскакивает от стенок души и не может найти покоя. Одинокая броуновская частица, обреченная на вечное движение. И только музыка дает хрупкую стабильность, иллюзию, что он в порядке. А потом музыка выключается, и все возвращается обратно. И, когда бесцветные рубины уже меланхолично изрисовали серый потолок хаотичными узорами, Кадзуха, устало приподнявшись на локтях, рассеяно фокусирует взгляд на режущем глаза экране телефона. Миниатюрный циферблат в углу безразлично показывает «2:43». Каэдехара удовлетворенно кивает. Пора. Рывком поднимается с кровати, но тут же медленно оседает обратно. И без того темная комната плывет темнотой, мигает пятнами, пульсируя в висках. Да, ему лучше делать как можно меньше резких движений, иначе он так долго не проживет. Хотя, может, оно и к лучшему. Вторая попытка выходит более удачной, и Каэдехара, не включая свет, на ощупь сгребает в руки огромную белую ветровку. Сует телефон в карман домашних серых штанов, ловко подцепляет носками тапки и, окинув прищуренным взглядом комнату, будто правда что-то видит, осторожно выходит в просторный коридор. Тишина холодом пробегается по позвоночнику, от чего Кадзуха неуютно ежится. Мельком заглядывает в приоткрытую комнату опекунов, откуда доносится еле слышное сопение. Каэдехара улыбается уголком губ. Улыбка-умиление в перемешку с улыбкой-извинением. Встряхнув головой, направляется к выходу и накидывает ветровку. Не переобуваясь, старается максимально беззвучно отпереть дверь, и, когда та издает тихий протяжный писк, недовольно жмурится. К счастью, он остается незамеченным, как профессиональный ниндзя, а затем, прихватив ключи, покидает квартиру. Здесь несколько холоднее, поэтому Кадзуха решает ускориться. Ему повезло жить на предпоследнем этаже. Легче подняться на крышу. Он подходит к двери, ведущей на нижнюю ее часть. И она, очевидно, оказывается закрыта. В первый свой поход сюда у Каэдехары не получилось найти ключ и выйти на злосчастную улицу, но на следующий день окно около двери при загадочных обстоятельствах оказалось открыто, вероятно, по вине одного из жильцов. Не воспользоваться такой удачей он не мог. Поэтому в тот же день около окна лежала маленькая записка с просьбой оставлять окно открытым. И Кадзухе, как оказалось, несказанно повезло с соседями, потому что вот уже четыре года это самое окно почти стабильно не закрывается. Если дверь закрыта, выход все равно есть. Можно неметафорично выйти в окно. Это, собственно, и делает Каэдехара, аккуратно перекидывая ноги через оконную раму. Чувствует себя заключенным, сбегающим из тюрьмы, от чего по лицу пробегается тень ироничной улыбки. Обычное стекло, встроенное в обычную стену ощущается как портал в иной мир. Свободный, вольный мир, где границы — настолько условное понятие, что о них уже просто не вспоминают. Стоит Кадзухе осторожно коснуться домашними тапками холодного бетона, спрыгнув с подоконника, в волосах тут же нагло путается Ветер, обвивает Каэдехару с ног до головы, жадный до внимания. На это остается только снисходительно фыркнуть, убрав челку за уши. Что с него взять, глупого. Проходит вдоль ровной стены, ведя по ней рукой. Впереди ненадежно, зазывающе мерцает пожарная лестница, ведущая на самый верх крыши. Кадзуха не был похож на руфера или паркурщика, поэтому взбирание по этой лестнице — было самым большим испытанием. Хоть там и не было настолько высоко, руки каждый раз начинало покалывать, стоило прикоснуться к черным прутьям лестницы. Но, проглотив сомнения, Каэдехара каждый раз на свой страх и риск лез на встречу прекрасному. Ступенька за ступенькой, короткий вдох за коротким выдохом. Перелезая через бетонное возвышение, Кадзуха от легкой усталости улегся спиной прямо на ледяную крышу, вытаскивая из легких весь кислород, который мгновенно рассеивается сизым паром над его головой. Складывает руки на животе, воткнув вишневый взгляд в ежевичное небо. Звезды скромно мерцают, стесняются отдавать свой свет, робко мигая. Нарушитель ночного спокойствия ободряюще им улыбается, нервно посмеявшись. Звездам улыбается, вот придурок. С умиротворенным вздохом поднимается обратно на ноги, посильнее кутаясь в свою ветровку. Что-то сегодня он сильно переоценил погоду, потому что пальцы рук и ног неприятно обдает холодом. Но возвращаться обратно уже не хочется. Глубоко втянув ночь носом, пропустив ее через легкие, заполнив голову сумрачной мглой, делает несколько шагов вперед, оказываясь по центру крыши, и, раскинув руки, заливисто смеется. Этот смех — рассыпавшаяся коробка лезвий, трещание поленьев в пожаре, металлический щелчок замка и обреченные раскаты грома. Кровавые рубины печально отражают в себе Ночь, безразличную до низменных людских чувств, и понимающую Луну, сочувственно сияющую чистым серебром. Каэдехара благодарно ломает для них улыбку, неестественно выгибая уголки губ. Вообще, хочется закричать. Выпотрошить из сердца все мысли и эмоции, оставив лишь тряпичность своей души. Выдохнуть разом все звуки, смешать их с густым воздухом, чтобы они гулко повисли где-то высоко над домами и деревьями, где-то в космосе. Да только Каэдехара не настолько вандал, чтобы портить сон всем своим соседям. Поэтому остается только сдержано забыться в осколочном молчании. Двигается ближе к противоположной стороне крыши, к его излюбленному месту. Трепетно подходит к самому краю, устремляя взгляд вниз, на серый-серый асфальт. Каждый раз желание прыгнуть патокой растекается по легким, заставляя их липко и противно сжаться, подав сигнал сердцу, которое в предвкушении замирает, падает вниз раньше Кадзухи. Но каждый раз приходится его жестко одергивать, раздосадовано поджав губы. Как бы желание ни было велико, есть люди, которым он клятвенно обещал этого не делать. Клятвенно обещал жить несмотря ни на что, потому что своим опекунам он обязан по гроб жизнью. По их словам, в гроб ему еще рано. Поэтому, как настоящий послушный мальчик, он покорно садится на самый край, свесив ноги и предварительно сняв с них тапки. Ночь обдает обжигающим холодом, прогоняя по телу табун мурашек, треплет волосы, безнадежно их путая, и заставляет бледные щеки налиться застывшей кровью. Но Каэдехара почему-то снова улыбается, задрав голову к блестящему звездами небу. Из головы все мысли медленно утекают, оставляют приятную пустоту. Все углы и неровности сглаживаются, как стекло в море. Острые линии тревожных мыслей смягчаются, растекаются. Кажется, становится до тошнотворного и до непривычного хорошо. Даже музыку включать не хочется. Но Кадзуха тут же почти срывается вниз, испуганно дергается от звука пришедшего уведомления. И он бы, возможно, не сильно удивился, приди ему это сообщение днем, даже несмотря на то, что Каэдехара не сильно-то общительный человек. Но оно пришло в половину четвертого ночи. И он бы, возможно, не сильно удивился, если бы ему написал кто угодно из его небольшого окружения. Кто угодно, но не Сказитель. Вдохновение изломано бросает к ногам Каэдехары забытые ночью и эйфорией строки, вызывая глухое возмущение.Рисуешь сетку острых линий.
Мне почерк твой не разгадать.
Ты в эту клетку ловишь души...
Сердце все же неуверенно дергает Кадзуху за струны его душонки, предлагая все же прыгнуть. Никогда не поздно сделать первый шаг. Однако Каэдехара раздраженно отмахивается от своего опрометчивого органа, как от назойливого насекомого. Оно возмущенно ускоряет ритм, затрудняя дыхание, но приходится упорно это игнорировать. Все мысли опять неприятно наполняются оттенками тревоги и настороженности. Что понадобилось от него Сказителю посреди ночи? Хочется стоически проигнорировать пришедшее уведомление, но любопытство сжигает изнутри похлеще околоморозного воздуха. И Каэдехара терпит техническое поражение, спустя секунду цепляя мобильный из кармана ветровки. Конечно, он заметил, что Сказитель на него подписался. Конечно, он был в культурном шоке. И, конечно, он без понятия, какая у этого поступка природа. Все это недоверчивому мозгу ой как не нравилось, но интерес каждый раз играл с ним злую шутку, подначивая все больше запретно проваливаться в мысли о до электрической дрожи загадочном однокласснике. Все это было не к добру. Дрожащими от холода (или любопытства) пальцами заходит в приложение и удивление медленно и верно растет в геометрической прогрессии. от: Сказитель 3:41 [Как дела? Почему не спишь?]...Ну как же можно так писать?!