Разбитые сердца

— То есть, все настолько плохо? — Нет. Да. Ну что плохого в том, что он не общается с матерью? Что плохого в том, что она не обращает на него внимание и не пытается выполнять функции родителя? Что плохого в том, что Скара это устраивает? Да вообще все. Да только это не имеет значения. — Но, — Кадзуха, болтая ногами над пропастью, над двенадцатым этажом, задумчиво смотрит на серое небо. Где-то за плотными шторами облаков пробивается жалкий блеклый рассвет, неохотно высовываясь. Смотреть на это почти тошно. Но Скар смотрит не на небо. — По-моему, это не совсем нормально. Ну да. Открыто пялить на такого очаровательного Кадзуху, пока тот не видит, — это не совсем нормально. — Я сам решу, что нормально, — обрубает, как тесак. Как лезвие гильотины. Приговор: виновен. — Она не лезет в мою жизнь, я не лезу в ее. Полная идиллия, — сомнение в рубинах действует, как растворитель. Разъедает все мысли Скара, выводит подчистую. И больше никаких ненужных пятен! Никаких нежелательных мыслей! Теперь там просто дыра. И Скар начинает сомневаться, имеют ли его слова хоть какой-то смысл. — Ну, если ты так считаешь, — опускает взгляд так низко, что, казалось, это невозможно. Там, на дне, в обители желтого света тонут улицы. Жизнь будто прекратила свое существование, оставив этот мир им двоим. — Да я вообще отлично считаю, — о, как закручивает, выкручивается, скручивается в желудке. — Так что не переживай. — Не переживу, — бормочет невнятно, не всерьез, почти в шутку. Да только у Скара нет чувства юмора. Поэтому он награждает Кадзуху предостерегающим прищуром. Тот ежится, заметив это периферийно, и кажется, едва не прикусывает язык. Скар бы тоже так хотел. Прикусить ему язык. Блять. Да он сейчас хуже Тартальи. Вот бы откусить язык себе. Все равно от него толку нет. Только все портит, путает и путается. Но у Скара получается прикусить только губу. Молчит, смотря вниз. Вот бы спрыгнуть... — Ты когда-нибудь хотел умереть? Упал. Почти упал вниз, потому что Кадзуха либо умел читать мысли, либо только о смерти и думал. И то, и другое звучало не очень. — Знаешь, меня несколько напрягает твое пристрастие к подобным вопросам, — голос спокойный, покойный. Ровный, как полоска сердцебиения, идеальная и недостижимая. — К чему все это? — Каэдехара поджимает губы. Обиделся? — Да, извини, — он снова уходит, уплывает мыслями в другой мир, другую реальность. И снова оставляет Скара здесь. Одного на крыше многоэтажки, одного на двенадцатом этаже, в одном шаге от бездны. Сказитель вглядывается в рубины, хочет понять его местоположение. Открыть карту или навигатор, он же наверняка должен быть? Да только в географии он не силен. Но это и не требуется, потому что он заглядывает в туманные рубины и понимает. Кадзуха не здесь, не с ним на крыше. Он там, на четыре года раньше, на крыльце. Около двух разбившихся машин. Скар хмурится. — Я, наверное, и правда слишком много думаю о... — Кадзу. — Да? — Не надо, я все понимаю, — даже спокойной интонацией не вытряхнуть из этой фразы весь пафос. — Поэтому, отвечая на твой вопрос, — Кадзуха смотрит на него так странно. Будто снег, колючий и больной, очищается, начинает искриться, почти горит. Пожар, пожар! Всем срочно эвакуироваться! Только Скара не трогайте. Он останется тут. — Возможно, у меня было такое состояние, когда я не хотел существовать. Хотел исчезнуть. Но, наверное, не умереть, — слова льются слишком легко, Сказитель почти взлетает. Каэдехара слушает его слишком внимательно, слишком вдумчиво, это вызывает в голове сбой, перегрев системы. — Но гребанный Тарталья возвращал меня в реальность. Говорил, что не будет скидываться на мои похороны, — Кадзуха сжимает пальцами бетонный край крыши. Скар продолжает. — Но какая разница, будут ли у меня похороны, если я умру? Мне уже будет не до этого, — мысль теряет форму. Растекается, выходит за берега. Его Стикс, превращающийся в хаос. — Вся эта мишура нужна живым, не так ли? — и теперь он боится ответа. Потому что по глазам видит, не так. — А что насчет тебя? — но Скар, знаете ли, — любитель острых ощущений. — А что насчет меня? — Кадзуха либо не слушал, либо слушал слишком хорошо. Скар фыркает. — Ты правда, — тяжело выдыхает, потому что слова не проходят через ком в горле. — Ты правда хочешь умереть? Каэдехара округляет глаза. Он выглядит так, будто вот-вот спрыгнет. — Нет? — не смотрит на него. Не смотрит, снова пытаясь уплыть, уйти, бросить. Поэтому Сказитель цепляется за его ладонь, вынуждая обратить на себя внимание. — Ты ведь врешь, — наклоняется ближе, слишком запретно, слишком неправильно. А Скар и не следует правилам. Он — сплошное исключение, неудобное. Нацело не делится и корни не выделяются. — Нет, — брови над рубинами изгибаются домиком. Стоит терем-теремок, он не низок... Пиздец как не — низок. Двенадцатый этаж — это охуеть как высоко. — Я не вру, просто, — ну вот, идиот, ты его напугал. — Просто я не до конца уверен. — В том, хочешь ты этого или нет? — В том, получу ли я за это или нет. Скар отстраняется. — Чего? Честно, он ожидал чего угодно, но не этого. — За что? Глаза у Кадзухи круглые-круглые. Сектор-приз на барабане! Вы получаете сильнодействующую порцию ахуя! Не ждали? Еще бы. — Томо это никогда не нравилось, — пока в голове Скара все смешивалось в дикий круговорот, он уже успел забыть, кто такой Томо. — Я всегда шутил про смерть, — усмехается. — И всегда за это получал, — усмешка трескается, как лед. Холодно. — Я его не оправдываю, но очень понимаю, — не смотрят друг на друга, потому что Скар боится. Боится замерзнуть насмерть. — Это ведь... Не совсем нормально, согласен? — Да, я ненормальный, — заключает, сверля рубинами фонари внизу. Удивительно, как они еще не потрескались. — Только и могу, что говорить об этом. На деле же я ни на что не способен. Боюсь причинять себе боль, — снова усмешка, короткая, урезанная. — Слабак. И тут Скар чувствует, как что-то не сходится. Что-то в словах отдает фальшью, в рубинах, в воздухе, только вот... Гром и молнии бьют его прямо в голову. Ну конечно. — Дай руку, — неожиданно холодно даже для самого себя. Кадзуха и вовсе вздрагивает. Склонив голову вбок, он неуверенно протягивает ладонь. — Зачем тебе... Скар резко одергивает рукав его легкой куртки и подцепляет толстовку пальцами. — А это тогда что? — Каэдехара едва не отшатывается, но Сказитель крепко цепляет его за запястье. Запястье, опутанное плотным слоем бинтов. Как он мог забыть? — Боишься боли, говоришь? — злость, первородная, первобытная, необъяснимая, бурлит в нем, нагревается. Да так, что даже грешники с опаской поглядывают на него из своих котлов. — Что это? — Ты ведь и так знаешь, зачем спрашивать? — голос едва ли слышно. Он сдавленный и хриплый, тихий, будто и вовсе мираж. Будто сон, кошмар, долгий и слишком реалистичный. Скар так хочет проснуться. — Это доказательство моей слабости, — задумывается, уткнувшись взглядом в небо. Оно, продырявленное, едва открывает взору рассвет. Да только нет до этого рассвета никакого дела. — Зачем? — Глупый вопрос, тебе не кажется? — смотрит на него, впивается рубинами, Скар чувствует. И так пристально, стально, сталью. Сталью наливается воздух, тяжелый и плотный. И давит, давит вниз, на двенадцать этажей ниже. — Кажется, — все кажется, все нереальное, ненастоящее. Рассыпается, разбирается, растекается. Втянув воздух через стиснутые зубы, Сказитель пытается все стабилизировать, вернуть назад. Не выходит. Зачем ты вообще об этом заговорил, а? — Тогда, пожалуйста, отпус... Кадзуха не успевает договорить. Он обрывается на полуслове, полувдохе, когда Скар сильнее притягивает его ладонь к себе. — Можно? — и поддевает пальцем край бинта. И падает. Все падает. Воздух не выдерживает и, стальной, летит вниз. Или вверх. Уже непонятно, потому что эти понятия стираются, крутятся в центрифуге, выцветают, теряют свой смысл, становятся прозрачными, призрачными, неосязаемыми. Осязаемы только белые полосы бинтов вокруг чужой руки. И мир сужается, неустойчивый и шаткий, стальной и тяжелый. Сужается до точки соприкосновения двух рук. И так тихо. Обычно в такие моменты не должно быть тихо. В такие моменты трагичная музыка, оркестр захлебывается в звуках и эмоциях, зрители рыдают, утопают в своей боли, и все так громко и торжественно, напоказ и в открытую. А тут тихо. Может, Скар оглох? Оглох от непрекращающегося стука в груди, шумом бьющего по вискам. И стучит, стучит, как заведенное. И даже без ключа. Ключ давно потерян. Скар давно потерян. Без вести пропавший. Ушел в рубины с головой и не вернулся. И, закрутившись в своих роящихся мыслях, он едва не пропускает, как Кадзуха кивает. Тихо, беззвучно, бесцветно. Будто и вовсе не двигался. Будто это мир наклонился, создавая иллюзию движения. Наклонился, скинув Скара вниз. Он сглатывает. Ничего не слышит. Ничего, кроме крови в ушах и холода под пальцами. Он аккуратно распускает неаккуратный узел у предплечья, и концы расходятся, разбегаются, свободные. Кадзуха бледнеет, будто вся кровь в его теле разом исчезла, испарилась, хотя что может испариться на таком морозе? Разматывает, прикусив губу. Сантиметр за сантиметром. Будто он — первооткрыватель, путешественник. Колумб, которому, однако, повезло больше. Потому что Скара прибило к тем берегам. Пришибло насмерть. И похорон не надо. Они нужны только живым. Бинты тают, стекают по равнинам фарфоровой кожи, и Сказитель морщится. Бояться неизвестности — это нормально. Бояться того, что стало известно, — непривычно. Бинты, до этого сливавшиеся с кожей, впадают в резкий контраст с красными полосами. И все они, разноцветные, как калейдоскоп, переливаются в фантомном отблеске рассвета, далекого и безразличного. Полосы эти, словно живые, режут, режут где-то глубже, чем сердце, громче, чем звенящая тишина. Какие-то совсем белые, отголоски боли, блеклые, но не менее жуткие. И их так много, что разбегаются глаза. Так много, что слов не хватает. Они излишни, бесполезны, как похороны для мертвых, они отпали как рудимент. Скар задерживает дыхание, — если оно у него до этого, конечно, было, — ведет онемевшим пальцем от локтя до кисти. Загипнотизированный, запутавшийся в обилии белого и красного. Кадзуха вздрагивает, и это срабатывает как сигнал. Как выстрел. Предупреждающий: первый — вверх, следующий — в голову. А в голове пусто, болезненно пусто, как на улице внизу. И тянет так странно. Вроде, там, где должно быть сердце. Но, — Скар прислушивается, — там тоже пусто. И надо бы отпустить, отдалиться, чтобы глотнуть хоть немного кислорода. Но Сказитель не хочет дышать. Он хочет ближе, хочет срастись с этими шрамами. Да так лихорадочно, что самому жутко. Он сплетает их пальцы, поддавшись порыву, приступу. Щеки Кадзухи наливаются кровью, теплеют, и приобретают оттенок этих полос. Перестают быть статичным фарфором, рубиново блестят под падающими рассветными бликами. Все будто оживает, отмирает. И Скар отмирает вместе с ним. И теперь ему нужны похороны. Потому что он неожиданно воскрес. — Они отвратительны, — Каэдехара кривится, жмурится, двигается. Такой живой живой живой. Кусает губу, брови изламываются домиком, поэтому он опускает голову ниже, и теряется в пепельных прядках. И Скар в них теряется, без вести пропадает. И, даже если его найдут, то никогда не опознают. — Не говори так, — выдавливает, как прессом. Слова, скомканные и мятые, еле выползают через адскую мясорубку в его горле. И так больно, словно ножом. — Я идиот, — и блестят, блестят красные щеки. Слеза скатывается по ней, оставляя мерцающую дорожку, и капает куда-то вниз, разбиваясь о тишину. Скар падает вместе с ней, с трудом фокусируясь на реальности. Потому что она никак не приживается, не укладывается. Есть здесь какие-нибудь реальностеукладчики? Сказитель заплатит сколько угодно, только заставьте его очнуться. — Неправда, — да, это все неправда, одна сплошная неправда. Красная и полосатая. Жуткая. Скар отпечатывает в своей голове их сплетенные пальцы — единственное, что он ощущает. Единственное, что доказывает ему реальность происходящего. — Не надо, не ври, — и Кадзуха так ровно-ровно говорит, без запинки. Сказитель застывает, потому что он неровный, целиком и полностью. Весь раскроенный, расклеенный, разворошенный. И такой пустой-пустой. Смотрит в соленые рубины, будто от этого хоть чем-то наполнится. — Не делай вид, что тебе не противно, — переводит взгляд, красный внутри — в радужке, красный снаружи — от слез. — Потому что это, — снова смотрит на свою разбинтованную кисть и жмурится. — Ужасно. И так стыдно. Я бы отдал все, чтобы они исчезли. Чтобы их можно было вывести, как татуировку, — еще слеза, Скар внимательно ведет по ней взглядом. — Но я — малолетний идиот. Клоун, не справившийся со своей ролью, — проводит своей ладонью по исполосованному запястью, задевая руку Скара. Холодные. Какие же холодные у Кадзухи пальцы. — Они ведь навсегда, — усмехается, горько и холодно. Так холодно, что бегут мурашки. — Это как клеймо. — Перестань, — Скар больше не может, не может это слушать. Это совсем не то, о чем нужно говорить на рассвете, сидя на краю крыши. — Это не так, ты просто... Просто перестань, — сдается. — Нет, — Каэдехара выдергивает ладонь так резко, что сердце едва не пропускает удар, когда тело теряет хрупкую точку равновесия. — Это ты перестань! — вскакивает на ноги и почти отбегает от края (или от самого Скара). — Перестань пытаться меня заткнуть! — голос срывается, вниз вниз вниз, летит, как ветер. — Отрицанием ты ничего не добьешься! Не делай вид, будто их нет! Вот они, — яростно задирает рукав толстовки, ткань трещит, словно в любой момент порвется. — Все здесь! Навсегда! И ты ничего не изменишь! И я не изменю! Никто не изменит! — кричит и кричит, у Скара закладывает уши. И сердце заложило. Заминировало. Он в вакууме, в небытие, где угодно, но не здесь. Он сорвался в эту пучину мути, погряз в этом омуте, и чувствует, как черти раздирают его в клочья. Но он не знает, что делать. Не знает, как остановить шторм в рубинах, как его утихомирить, чтобы не разнес пол Инадзумы. И боязно так, что можно и вниз, всмятку. Но он только растеряно глядит, как рубины мечутся, топорятся, катянятся, и все слова смешиваются в бессвязную круговерть. И глаза у него блестят так разбито, расколото. И как их сколоть-то? Как... О, нет. Скару не нравится то, что он придумал. Скару не нравится факт того, что это может сработать. На стальных ногах поднимается с края, в секунды, долгие и тягучие, подходит к Кадзухе. Тот будто и не слышит, он — первородный хаос, отчаянный и разрушительный. И Скару достаточно одного мгновения: чтобы подумать, собраться, пожалеть, решиться и схватить чужие запястья. Вцепиться крепко, чтобы не упасть самому. И все резко затихло. Опять. Звуки умерли, упали ливнем, сорвались вниз и пропали. Остались только Скар, Кадзуха и их соприкоснувшиеся губы. И так странно, и так горько, и так охуенно. Сказитель никогда не был мастером слова, он наврал. Он врал, врал всем, так долго, что потерялся. Стерся. Файл потерян. Потерян в ощущении чужих губ. И ему не верится. И мир — галлюцинация. И рассвет — галлюцинация. И бинты, шрамы, Кадзуха, Скарамучча — все! Все нереально. Мертво. Без похорон. Хотя плевать. Сейчас Скар так чертовски мертв, и ему нужен гребанный гроб. Но даже плотная деревянная крышка не скроет его горящие кровью щеки. Кадзуха отстраняется, и мир падает. Обратно вниз. Или вверх. Все вторично. Треично. Не существует такого числа. Кадзуха отстраняется, и все еще тихо. Скар не слышит своего сердцебиения. Он умер. И тишина давит, душит, нависает сверху. Но Кадзуха разрубает ее, как катаной. — Уходи.