Разбитые сердца

— Уходи. — Нет. — Уходи! — Нет. — Уйди отсюда, Скар! Он снова кричит. Кадзуха так ненавидит кричать. Потому что связки как под напряжением. Электрическим. Одна неверная тональность — взрыв. Кадзуха взорвался. И он теперь не знает, кто вытащит его из-под обломков. — Кадзу, послушай... — Нет! — вырывает запястья с такой силой, что на следующий день наверняка останутся синяки. Архонты, хоть бы следующий день не наступил. — Отстань от меня! Уйди! — толкает в грудь, отходит на пару шагов назад. Как жаль, что сзади него не край. — Уйди! Уйди, уйди! — зажмуривает глаза, закрывает уши. А по щекам течет отвратительно-мокрое и горячее. Так стыдно. Горящие обломки трещат над ним костром. — Уйди! Он пропадает с радаров Тейвата, абстрагируется настолько, что на мгновение забывает, где он вообще находится. Насильно отключает все ощущения. Потому что перегрузка. Слишком много этих ощущений, и вместе они разрывают на части изнутри. Что странно, ведь он уже взорван. Падает в омут своих же криков, мерзких и хриплых. Боится открывать глаза. — Уйди, — теперь почти шепчет, потому что сил уже нет, голоса уже нет, потому что все звуки пропали за стеной его всхлипов. — Уйди, — беззвучно, одними губами. И открывает глаза. Скара нет. Каэдехара на крыше один. Скар действительно ушел. Каэдехара медленно оседает на бетон. Пытается заткнуть себе рот ладонью, только бы не слышать этих жалких вдохов. Воздух неровными порциями циркулирует в легких, выходит молочным паром с покусанных губ. И так пусто. Каэдехара усмехается. Он реально ушел. Опорная рука почти подкашивается, едва не роняя Кадзуху на землю. Лучше бы, конечно, уронила. Может, хоть так его вернет в человеческую реальность. Чертов инстинкт самосохранения. Хреново что-то он работает. Каэдехаре не хватит пальцев, чтобы пересчитать все его ошибки, которые стали фатальными. Чувства, слабость, открытость, и эта, самая жуткая, самая злостная, убийственная лю... Всхлип. Человеческий организм способен выдерживать сорок пять единиц боли. Кадзуха не знает, сколько это, но чувствует, что давно преодолел этот порог. Потому что внутри все наизнанку. Внутри все скручено, всмятку, вдребезги, не собрать. Прошли времена собирательного образа жизни, люди давно эволюционировали. Одно сердце Кадзухи, глупое и безрассудное, осталось на низшей ступени эволюции. И оно переполнено, перекачано, вот-вот лопнет. Или уже лопнуло. Каэдехаре все равно на него, на этого предателя. Устав держаться, роняет себя на ледяной бетон. Холод. Ну, хоть что-то он теперь чувствует кроме всепоглощающей черной дыры. Он даже не до конца понимает, почему плачет. В голове ни одной связной мысли, ни одной фразы. Только ощущения. Хаотичные отрывки, с разным временным интервалом: от четырех лет назад до предыдущих пятнадцати минут. И только образы, размытые слезами, размазанные, искривленные. И все смешалось с какой-то грязью. И все в этой грязи тонет, захлебывается вместе с самим Кадзухой. Он теряет счет времени, потому что счет становится слишком утомительным. Потому что в голове все его время превращается в одно бесформенное целое. Часы вытекают в секунды, минуты — в сутки. А сердце его плавится, растекается по холодному бетону. И так теперь пусто. И больно. Расфокусировано, на грани сознания, нащупывает телефон в кармане. По крайней мере, он должен быть там. Включает, горящие от слез глаза слепнут. Аккуратно закрывает один глаз. Экран кричит «12:17». Тяжело поднимается, опираясь на свободную руку. Теперь боль моральная смешивается с болью физической в какой-то убийственный коктейль. Но доза, видимо, слишком маленькая, поэтому Кадзуха просто корчится на холодном бетоне. Еле заметно мелькает иконка сообщения от Бей Доу. Спрашивает, наверное, где он. А он в бездне. В могиле, если точнее. Могиле, которую выкопал сам. Щеки красные, но потому что онемели под ледяным ветром, потеряли чувствительность. Интересно, можно так же сделать с сердцем? Пальцы и вовсе ощущаются какими-то инородными, чужими, не двигаются, застыв в одном положении — сжатые кулаки. И он весь — инородная часть, раздробленная, разобранная. И не собирается обратно. Поди, не конструктор. С усилием выталкивает из груди кислород, тут же застывающий паром перед глазами. Поднимается на онемевшие ноги, отряхивается деревянными движениями. Поднимает глаза на небо, серое, безжизненное и безразличное. Пора возвращаться. В этот мир. В эту реальность. Но Кадзуха не хочет.

***

— Кадзуха! — голос за дверью приглушенный, еле слышный. — Да? — Ты точно в порядке? В порядке ли он? Да без понятия. Что вообще такое порядок? — Я не хочу разговаривать, — выдавливает тихо. За дверью, наверное, не слышно. Но он и не собирается повторять. Просто закрывает глаза. Из-за двери тоже больше ничего не слышно. Тишина. И даже неясно, пугает она или успокаивает. Хотя, — смотрит в потолок, — его сейчас вообще ничего не способно напугать. И успокоить. Он вообще, кажется, больше ничего не чувствует. Не хочет. Спасибо, ему хватило. Начувствовался. На шестнадцать лет вперед. Теперь Каэдехара Кадзуха — пустая оболочка. Тело без души, серое и бесформенное. А была ли у него вообще эта душа? Или она осталась там, на крыльце детского дома, четыре года назад? Или там, на крыше, несколькими часами раньше? Или ее не было изначально? Что вообще такое душа? Есть ли от нее смысл, если она ничем ему не помогает? Хотя, сердце, кроме циркуляции крови, тоже ничего особо полезного не делает. И легкие тоже халтурят. Воздуха с каждым вдохом становится все меньше. Дыра где-то, наверное. Наверное, там, где должна быть душа. Вокруг тоже пусто. Вся материя в комнате будто пропала, скомкалась, сломалась. И Кадзуха вместе с ней. И то жарко, то холодно. То Натлан, то Снежная. То крыша, то кладбище. И бросает то вверх, то вниз. И вестибулярный аппарат уже на пределе, едва не выворачивается наизнанку. И Кадзуха вместе с ним. И темно. Каэдехара открывает глаза. Темно. Он часто моргает, скользя взглядом по комнате. Свет включен. А все равно темно. Как на кладбище. Как под крышкой гроба. И Кадзуха чувствует, как на него кидают землю. Улыбается, пусто и бесцветно. Он бы, знаете, и сам кинул горсть. Что-то вибрирует на краю кровати. Кадзуха даже не хочет смотреть. Не поворачивая головы, нащупывает телефон. Нажимает на пришедшее уведомление. И ему не страшно. Потому что у него дыра. Там, где должна быть душа. от: Скар 19:07 [насколько сильно ты обиделся..?] Усмешка. Нет, нет, он не обижается. Конечно, не обижается. Ну как он может обижаться, когда перестал чувствовать что-либо, кроме черной дыры? Усмешка. «Обиделся»... Смешное слово. Что вообще такое обида? Обида — это что-то детское. Что-то мерзкое. Что-то, о чем хочется промолчать. И Кадзуха смеется. Давит свой смех в подушке. Или себя душит, кто знает. Жмурится крепко-крепко, будто от этого исчезнет. Не исчезает. Бьет себя по лбу через мягкую материю. И еще. И еще. Возможно, без подушки было бы эффективнее, но он не хочет думать, как эффективнее. Он вообще ничего не хочет. Только умереть. Только исчезнуть. Потому что он дал сбой. Он — вирус, оставшийся без души. Без чувств. И, вероятно, без друга. Кусает щеку изнутри. Снова бьет по голове. Мысли, воспоминания, чувства встряхиваются. Землетрясение на все двенадцать баллов. Эвакуация бесполезна. С силой зарывается рукой в волосы и утыкается лицом в лежащую подушку. Просто исчезнуть, он так много просит? Просто исчезнуть просто исчезнуть просто... Закрывает глаза. И больше не открывает. И ничего не чувствует. Чувствует слишком много.

***

— Кадзуха! Его имя всегда так отвратно звучало? — Кадзуха! А это точно его имя? — Кадзуха, просыпайся! А зачем? Зачем ему просыпаться? Какой вообще сейчас день? — Кадзуха! В школу опаздываешь! Медленно открывает глаза. А в глазах — песок всей пустыни Сумеру. И горит, как в Натлане. Голос куда-то пропадает вместе с душой, и слова складываются только пустыми обрывками, сиплыми и беззвучными. — Выглядишь неважно, — Бей Доу смотрит на него из дверей. Давно она там стоит? — Я, кажется, заболел, — отворачивается, потому что не может на нее смотреть. И не потому, что стыдно врать. Стыд был привязан к душе, а ее теперь нет. — Не пойдешь в школу? — Угу. Бей Доу коротко кивает и уходит. Ничего не спрашивает. Кадзуха мог бы быть благодарным, да только пустота разъела все, как белизна. Подтягивает к себе телефон. 7:59. Неужели он спал все это время? Поразительно. Но удивляет его не время. Его, конечно, вообще ничего сейчас не удивляет, но внимание его привлекают уведомления. С десяток сообщений. И все от одного контакта. от: Скар 2:15 [прочитал и не ответил? все настолько плохо?] от: Скар 2:52 [серьезно, кадзу, ты правда обиделся?] от: Скар 3:34 [я же знаю, что ты не спишь] от: Скар 4:07 [архонты, прости. я знаю, что я мудак] от: Скар 4:47 [так, это уже не смешно] от: Скар 5:09 [кадзу, ответь] от: Скар 7:56 [ты вообще собираешься в школу, нет?] Выключает телефон. Поджимает губы. Нет, не собирается. Он вообще больше не выйдет из этой комнаты. Он срастется с ней, пустит в нее корни, пусть его хоть хоронят прямо здесь. Он не выйдет. Больше. Никогда. Закрывает глаза. Засыпает.

***

— Кадзуха, ты точно в порядке? — Говорю же, я болею, — почти не врет. Он правда болен. Безвозвратно и, надеется, смертельно. — Ты болеешь уже неделю, — вслед за Бей Доу в комнату заглядывает Нин Гуан. — Ты точно успеешь поправиться к Новому году? Новый год? Точно. Неужели он так скоро? Через неделю, кажется? — Идите спокойно, я поправлюсь, — теперь врет. Нагло и мерзко. Женщины переглядываются. Возможно, их смутили нетронутые лекарства, лежащие на тумбочке. Но они не комментируют. И слава архонтам. Опекуны, бросив какой-то постыдно-жалостливый взгляд в его сторону, удаляются в коридор. Замок щелкает. Ушли. Выдавив из груди спертый кислород, садится на кровати. Осматривается, хмыкает. Все точно такое же. Точно такое же, как и неделю назад. Он вообще трогал хоть что-то, кроме телефона? Вряд ли. Да и на телефоне он смотрит только время. Он не прочитал ни одного сообщения. Число уведомлений уже перевалило за пятьдесят. И все от одного контакта. Но он не читает. Перестал уже на второй день. Звук выключил на третий. И ему не стыдно. Стыд остался там, где была душа. Опять окидывает взглядом комнату, размазывая сон по лицу. Стены, кажется, уже протерлись до дыр от ежедневных взглядов на нее. Но он все равно продолжает смотреть. Потому что больше некуда. Заглядывать в окно бесполезно — там тучи давно поглотили все краски. Там просто серое полотно, однотонное и безжизненное. Прямо как Кадзуха. Звонок в дверь сначала кажется галлюцинацией. Звучит в вакууме, в голове. Только спустя минуту доходит, что звучит он из коридора. Хмурится, прислушиваясь. Действительно звонок. Бей Доу и Нин Гуан что-то забыли. Придется открыть. Поднимается с кровати, и вселенная наклоняется набок. Смазывается, растекается. Кадзуха часто моргает, но делает шаг вперед. Так странно. Когда он в последний раз ходил? Он вообще умел ходить? Едва не запинаясь о порог, выходит в коридор. Он, длинный и узкий, кажется совершенно незнакомым. Но ноги, его странные ноги, ведут его куда-то, кажется, интуитивно, поэтому он слушается. Подплывает ко входной двери, остановившись в прихожей. Он так давно тут не был. Будто целую вечность. Да он и не считал, сколько прошло. Может, так оно и есть. Больше держится за ключ, чтобы не упасть, чем чтобы открыть дверь. Даже не задумывается, почему опекуны не открыли своим ключом. Желтоватый свет давит на мозг, Кадзуха стискивает зубы. Дверь открывается. — Архонты, Кадзу, я... Дверь захлопывается. Кадзуха прислоняется к ней спиной, игнорируя стук с другой стороны. Потому что он напрочь заглушается барабанной дробью в груди. Дыхание разгоняется в мгновение ока, он задыхается. Зажмуривается. Но перед глазами все равно сверкнувший в дверном проеме разряд аметистов. С силой зарывается хватается за волосы, сползая на пол. Ничего не чувствует, как же. Как же нагло он наврал.