***
Он не пришел в школу. И все еще не ответил. Вчера, как только Скар убежал с крыши, он почувствовал, что никогда в своей жизни так не проебывался. Как только двери лифта отрезали его от двенадцатого этажа, он понял, что должен был вернуться. Не должен был уходить. Не должен был бросать. Потому что... Кто знает, что Кадзуха вообще способен вытворить в таком состоянии? Архонты, только бы он не спрыгнул. И вчера, когда Скар шел по улице, которая постепенно и лениво просыпалась, все еще скрытая от лучей рассвета, он чувствовал, что должен вернуться. Но его несколько успокоил факт того, что он не увидел труп, когда вышел из подъезда. Значит, все не так уж и плохо? Да. Все еще хуже.***
Он снова не пришел. И снова не отвечает. Слава архонтам, никто из одноклассников не спрашивает у Скара, где Кадзуха. Потому что уже второй день подряд, когда на перекличке после «Каэдехара» стоит гробовая тишина, все недоуменные взгляды обращаются на него. Слишком не комфортно. Внешне он только еле заметно хмурится, уткнувшись в телефон. Внутри него оглушительно воет сирена. И он не слышит ничего кроме этого звона. Каждый урок тянется мучительно медленно, каждая минута растягивается на час. Каждые пять минут он заглядывает в телефон. Ничего. Как только раздается звонок с последнего урока, Скар пулей вылетает из кабинета. В висок, навылет. Идет так напряженно, что, кажется, от его ног сейчас начнут отскакивать молнии. Может, и его убьет ненароком. Как только знакомый дом показывается из-за угла, Скар останавливается. С опаской глядит на крышу, боясь увидеть Кадзуху у самого края. Никого. Каждая минута раздумий растягивается на час. Воздух жвачкой прилипает к горлу. Сказитель стоит. Сердце отчего-то пропускает удар, и он делает шаг назад. Нет. Не сейчас. Скар разворачивается и идет к Тарталье, параллельно набирая сообщение, которое заведомо не будет прочитано.***
Дверь захлопывается. Прямо перед носом. Грубо. Хотя так ему и надо. Надо было вообще голову прищемить, чтоб дошло. Архонты, как же он проебался. Надо было приходить не через неделю. Надо было приходить к нему на следующий же день. Нет, не так. Вообще не надо было уходить. Потому что одной секунды, одного сантиметра в дверном проеме ему хватило, чтобы понять что он натворил. Скар никогда не видел живых трупов, как бы парадоксально это ни звучало. Но, тем не менее, Кадзуха идеально подходил под это описание. Сказителю хватило одного сантиметра, чтобы увидеть, как из рубинов напрочь пропал цвет. На долю секунды он успел увидеть только серые-серые глаза, которые потрескались в то мгновение, когда их взгляды встретились. На долю секунды он успел увидеть темные мешки под глазами. Если бы Кадзуха не спал, то подобное было бы довольно странно. Неужели спал? Да только сейчас от этого факта вообще не спокойнее. Потому что дверь захлопнулась. Прямо перед его носом. И Скар теперь совершенно без понятия, что ему делать. — Кадзу, — прислоняется к двери почти вплотную, пытаясь услышать за ней хоть что-то. — Открой, пожалуйста. Тишина. Он слышит только тяжелое дыхание. — Кадзу, — стучит костяшками. Аккуратно, почти невесомо. Боится. — Я же знаю, что ты там. Тишина. Скар прислушивается. Ну же, хоть что-то. Хоть... — Зачем ты пришел? — на грани слышимости. Будто у Скара галлюцинации. Будто он сам — галлюцинация. — Поговорить, — припадает спиной к двери. По лицу пробегается тень улыбки. Есть контакт. — Я не хочу говорить. — А я хочу. — Поговори сам с собой, — приглушенно и откуда-то снизу. Сидит в прихожей? Скар съезжает на холодный бетон. — А я хочу с тобой. — А я не хочу. Вздох. — Я больше никуда не уйду, слышишь? — прикрывает глаза, концентрируется на голосе за дверью. Хриплый и бесцветный, как сломанное радио. — Давай поговорим. — А давай нет? — надломанный, как спичка. Сгорел. Дотла. Скар прикусывает губу. — Я... Мне очень жаль, — Кадзуха за дверью хоть и препирается, но не уходит. Поэтому Скар начинает говорить, собираясь с мыслями. — Я не хотел, чтобы так вышло, правда. Я идиот. — Не прибедняйся, — глухо звучит за дверью. Холодно как-то. Единственный оттенок, который просачивается сквозь стену между ними. — Я не, — понимает, что оправдываться бесполезно. — Я знаю, почему ты обижен. — Я не обижен. — А что тогда? В чем тогда дело? — о, Скар, ты прекрасно знаешь, в чем дело. Невольно оборачивается, будто увидит перед собой ледяные рубины. Но перед ним только темная поверхность двери. — Ты не отвечал мне неделю! — добавляет с толикой обиды. И тут же хочет прикусить себе язык. — Я просто в замешательстве. Кадзу, я... — Знаешь, в каком я замешательстве? — возможно, Скару показалось, но он готов поклясться, что слышал усмешку. — Я даже не знаю теперь, что я вообще чувствую, — теперь точно усмешка. Холодная, потрескавшаяся. Как корочка льда. Скар поджимает губы. — Я тоже не знаю, — врет. У него ложь вместо кислорода. Он соткан из лжи. И теперь медленно расходится по швам. — Да ну? — Да, это была моя ошибка, — устремляет взгляд в серый потолок. — Ошибка, — эхом повторяется за дверью, и до Скара доходит, как это прозвучало. — Нет-нет! Я не это имел в виду! — едва не подскакивает на месте, будто Кадзуха сейчас убежит. А ведь он может. — То, что я сделал, не было ошибкой. — Неуже... — Стой, я не договорил! — и нервы, его тлеющие нервы, снова оголяются, снова под напряжением. По ним опасно перекатывается электричество. — То, что я сделал, не было ошибкой. Ошибкой было то, как я это сделал. Тишина. Электричество покалывает на кончиках пальцев. Не лезь, убьет! — Что? — и оттенок чужой интонации непонятен. Он смазывается, разбивается о преграду в виде двери. Скар боится отвечать. — Я должен был спросить тогда, я прав? Снова тишина. Сказитель слышит, как внутри сердце отчаянно бьется о металлические прутья своей тюрьмы. Проломит сейчас, и ничего не останется. — Спросить о чем? — Скару кажется, или он его провоцирует? — Не заставляй меня это говорить. — Говорить что? — Издеваешься? — Немного. Скар в замешательстве. В бетонозамешательстве. Потому что все мысли крутятся, как в бетономешалке. Сейчас они выльются из его рта неровными словами, да так и застынут в воздухе. Потому что с каждым словом дышать становится все труднее. — Так я прав? — спрашивает аккуратно, пока слова не застыли. Пока они, пластичные и мягкие, еще поддаются его мозгу. — Я не знаю, что ты хочешь услышать, — пусто и зябко. Скар обхватывает себя руками. — Я не был в подобных ситуациях, поэтому не могу ответить. — Так было бы правильно. — А разве не ты решаешь, как правильно? — с издевкой. С бесцветной, бесформенной издевкой. — Вот именно. Я не подумал о тебе. — А я о тебе думал, — внезапно. Каменно, статично и могильно. Скар недоуменно глядит на дверь. — Думал столько, сколько ни о ком другом не думал. — Даже о... — Да, даже о Томо, — голос надламывается на последнем слоге, но Скар больше не смеет перебивать. — Думал о тебе столько, что мог бы написать об этом несколько трактатов, и никакие бы Аристотели со мной не сравнились. Думал о тебе слишком долго, — с каждым словом щеки неприятно вспыхивают, а в сердце как-то странно тянет. — И мне было страшно. Все это время. Начиная с того момента, как ты размотал бинт, — Сказитель вздрагивает. — Я был так чертовски напуган, что забыл, где находился. В тот момент... я был не там. — Ты был с ним. — Верно, — пауза. — Я был на другой крыше. Когда я... когда мы... Проклятье, — он замолкает. У Скара в голове все скручивается в тугой узел, будто вот-вот вывернется наружу. Холод подъезда оседает на него пеплом, инеем. Погребает его под собой. Но уже как-то все равно. Сейчас он сосредоточен только на тихом сбивчивом дыхании за дверью. — Я идиот, — выдыхает Скар, стукаясь затылком о твердую поверхность, морщится. — Неправд... — Нет, послушай, Кадзу, — поднимает руку вверх, будто Каэдехара его видит. И слава архонтам, что не видит. Потому что, посмотрев в его глаза, тот бы сразу все понял. — Я не должен был этого делать... так. Я должен был спросить у тебя, хочешь ты этого или нет. Я понимаю, почему ты был напуган. Но знаешь, мне тоже было страшно. Очень. Я... не мог смотреть, как ты кричишь... — Поэтому решил заткнуть меня поцелуем? Оу. Окей, ладно, в мыслях это звучало не так смущающе. Но эта фраза из уст Кадзухи была... непривычной. Очень непривычной. Кажется, вся кровь в теле Скарамуччи мигрирует, приливая к щекам. Он горит. Кто-нибудь, вызовите пожарных. Пусть его добьют огнетушителем. — ...Да, — голос дрожит, предатель. Язык теперь вообще отказывается его слушать, революционер несчастный, и деревенеет, не двигаясь. — Это была глупая идея... — Неправда! — вскрикивает и моментально замолкает. Скар удивленно выгибает бровь. — В смысле... Мне сложно все это принять. Но я не злюсь. Ну да, он не злится. Он разбит. Все еще хуже. — То есть, ты меня прощаешь? — Я не имею привычку долго держать зло. На лицо против воли ползет улыбка. И Скар не сопротивляется. Потому что в нем сейчас слишком много эмоций. Слишком много за одну секунду, он не выдерживает. Перегрев. Перегрев в области щек. Возможно, летальный. Возможно, он уже улетел. Пылая и искрясь, Сказитель расслабленно съезжает ниже. За дверью тишина. Тягучая и топкая. Скар не знает, как стереть с лица эту гребанную улыбку. Куда ее деть и куда деть себя. — Я больше не уйду, слышишь? — уверен, что слышит. Потому что он спиной чувствует, как за дверью Кадзуха резко вздыхает. И все еще молчит. — Что, под дверью ночевать останешься? — а когда говорит снова, Скар чувствует, как краски сменились. — Если не впустишь, останусь, — и... о, архонты. Он слышит смех. Тихий и почти беззвучный. Но этого достаточно, чтобы схватить остановку сердца. На тягучие пару минут он тонет в сладком молчании, в котором он теперь хочет утонуть безвозвратно. — Слушай, Кадзу. — Да? — А если бы я... Спросил... Тебя. Ты бы согласился? Время останавливается. Он чувствует. Все звуки застывают, превращаются в ничто. Ну, или Скар просто их игнорирует. Потому что слишком усиленно прислушивается к движениям за дверью. В первые секунды не слышно совершенно ничего, будто Сказитель и вовсе потерял слух. Но потом, спустя каких-то пару