Храни свои секреты

      Грызет Камило не только любопытство, но и совершенно нелепая зависть. Нелепость заключается в том, что он сам же отказывается от того, чему завидует, раздражается потом, дуется втихую, но ничего не предпринимает. До недавнего времени даже внимания не обращал на это, а теперь — стоит заметить, аж зубы скрипеть начинают. Каждый раз одно и то же: если дядя в комнате — Мирабель обязательно там. Как ни подойдешь к двери, слышны ее смешки и тихий гул голоса Бруно.       Который день Камило не может поговорить с дядей без лишних ушей — с ними он тихий больно. А сейчас, когда небо стало ясным, а воздух вновь — щедро прогретым солнцем, началась пора сбора урожая, и все уходят на поля работать, так что с беседами стало еще сложнее. Либо вокруг толпа людей, которые пусть и заняты выкапыванием картофеля или сбором кукурузы, но глухими от этого не становятся — где что скажи, кто-нибудь услышит. Да, глобальных секретов между Камило с Бруно не было (хотя, быть может, дядя и иного мнения), но беседа не уйдет дальше обсуждения дел насущных — уже проходили это. А если не на полях, так дома постоянно теперь кто-то есть: в гостиной то кузины маячат, то Антонио бегает, а в его присутствии дядя не говорит о серьезных вещах, он травит байки разные — услышанные или придуманные им самим, сказки или легенды пересказывает, играет с маленьким племянником — с Камило или Мирабель ему ведь повозиться не довелось, как он признался между делом, вот наверстывает упущенное и радуется этому.       Но стоит только закончиться ужину, и Бруно — уйти к себе, как Мирабель уже суетится на кухне, заваривает чай, кладет на блюдечко немного сладостей и бежит с этим всем в башню. Или же вот так, как сейчас, не вечером, а прямо с утреца. Камило уже смотреть на это не может без раздражения и желания съязвить. Чего она повадилась к нему ходить?       – Что, к Бруно опять идешь? – спрашивает он, прислонясь плечом к дверному косяку.       – Ага, – разливая чай по чашкам, отвечает Мирабель, даже не глядя на Камило.       – И что же, как он там, чем занимается по утрам?       – Так зайди тоже и сам спроси у него.       – В смысле, зайди и спроси?! – взрывается Камило. – Ты же постоянно у него сидишь!       Точка кипения была достигнута слишком быстро — контроля над эмоциями ноль, и сейчас за это становится стыдно.       – А что не так? – оборачивается Мирабель, растерянно прижимая к животу опустевший чайничек. – Я тебе мешаю что ли? Мы же можем все вместе поговорить. Что в этом такого?       – Может, у меня с ним свои секреты? – хмыкает Камило, за недовольным прищуром пряча сожаление, ведь если злиться, то, наверное, до конца?       – Он о тебе не говорил такого, – парирует она.       Камило чувствует легкий укол обиды, пусть и не от кузины, а от дяди, который ни сном, ни духом об этом даже, но виду не подает — он здесь по сущности актер.       – Конечно, не говорил. Я же сказал: секреты.       – Ох, боже, Камило, ты же можешь поговорить с ним в любой момент! Утром и вечером он всегда у себя. Если так хочется посекретничать о чем-то, возьми и сходи. Если тебя, конечно, не пугает эта чудовищная лестница... Ладно, – выждав паузу, вздыхает Мирабель, берет поднос и пихает ему в руки. – Иди, благословляю.       Но Камило не берет, отводит руки и делает шаг назад. То ли это обида взыграла, то ли гордость, то ли простое упрямство — он и сам не знал, — но предложение Мирабель вызвало лишь отторжение.       – Не нужно.       – Да что с тобой такое? – Мирабель, может, и пытается преисполниться мудрости и спокойствия, но и у нее выдержка не бесконечная. – Встал не с той ноги сегодня?       – Не с той ноги и не тем собой, – буркнул Камило, но от недавнего мутного марева негодования остались только неловкость и чувство сожаления.       – Прости.       – Что такое случилось? Чего такие лица?       От голоса вернувшейся со свежей зеленью в руках Джульетты Камило едва не подпрыгнул, непроизвольно сменив несколько обличий, даже понять не успев, чьих именно.       – Не пугайся ты так, – подбадривающе треплет она его по плечу свободной рукой.       – Да ничего, мам, – отзывается Мирабель.       Камило и хотел бы сказать ей спасибо, что не проговорилась о его дурном поведении — сожаление продолжает давить хомутом на горло, — да только искусственность этой отговорки за версту можно учуять.       – Может, ты мне скажешь? – обращается тетя уже к нему.       – Просто хотелось поговорить с кем-нибудь, а тут Мирабель, так что я не смог промолчать и выплеснул все свои переживания на нее. Но ничего серьезного, переживать нет повода, – тетя верит, видно по ее лицу, и Камило обращается уже к кузине: – Только я, похоже, подпортил ей настроение этими россказнями. Мне жаль.       Мирабель смотрит с пониманием и кивает.       – У всех бывают сложные моменты, – говорит она одновременно маме и ему — каждый поймет свое.       В один из выходных дней Камило таки выпрашивает у бабушки альбом и уносит в свою комнату. На первой странице она и дедушка Педро по отдельности, совсем молодые. Дедушка улыбается так открыто и счастливо. Бабушка выглядит сдержаннее, улыбка мягкая, кроткая, но вот глаза аж светятся, выдавая, сколько задора и веселья в ней. И эти косички… Кажется, Камило успел немного позабыть, что эта строгая пожилая женщина, которую он привык видеть, когда-то была вот такой девчушкой с косичками, юной и беззаботной. Дальше она с дедушкой на свадебном фото. Вот тройняшки Джульетта, Бруно и Пепа. Камило перелистывает страницу, другую, пока не добирается до фотографии, где все трое детей Альмы стоят у нее, сидящей на стуле, за спиной. В парне по центру Камило узнает дядю Бруно. С большими щенячьими глазами, пушащейся шевелюрой и едва заметной улыбкой, в отличие от сияющих радостью сестер. Здесь им на вид лет пятнадцать, и Камило посмеивается, видя, что его мать уже тогда всех перегнала в росте, Бруно — так вообще почти на голову.       Он рассматривает своего дядю, и вновь ощущает, как нутро затапливает каким-то непонятным чувством, от которого тяжелее дышать. Камило легонько проводит пальцем по фотографии и перелистывает. Вот свадьба тети Джульетты. Ей тут всего восемнадцать, еще так юна. А ведь Долорес сейчас самой восемнадцать… Представить ее замужней женщиной кажется диким. На этом фото и Бруно, рядом с Пепой, по правую руку от нее. Чуть вытянувшийся, худой, пока еще без щетины, но уже больше похожий на себя нынешнего. Особенно глазами: губы довольно растянуты, демонстрируя радость, но глаза его не улыбаются, они все такие же усталые и печальные.

–––

      Место незнакомое, какой-то маленький городок, но будто бы Камило здесь уже был, видел эти дороги, этот перекресток и пустырь выше. Он не один, кто-то, одновременно знакомый и незнакомый, говорит ему, что здесь находится братская могила, прямо здесь, у них под ногами, на этой самой дороге. Камило не верит, говорит, что здесь такого быть не может, что здесь же не было боевых действий. Но собеседник говорит, нет, здесь были окопы, в которых погибли десятки солдат почти разом. И откуда ни возьмись перед глазами Камило как на черно-белой зернистой пленке возникают картины прошлого. Здесь и правда все иначе: улицы дальше, но все дома, что видно, либо разрушены, либо сожжены, а прямо у него под ногами окопы, заполненные людьми. Еще живыми. Они суетятся, что-то говорят, теснятся, пытаясь куда-то пройти по узкой рытвине в земле. Где-то рядом гремят взрывы, и земля сыплется прямо на головы этих людей. Они закрываются, сутулятся, прячась от летящих на них земляных брызг, отряхиваются и снова, казалось, как ни в чем не бывало, но что-то меняется. Суета становится нервознее, на лицах проступает беспокойство, постепенно превращающееся в страх. А после эти люди вдруг начинают кашлять, хвататься за горло, за грудь, за руки и плечи товарищей. Кто-то падает сразу на дно, продолжая биться в конвульсиях, выпучивая в предсмертной панике глаза и с хрипами разевая рты. На лицах нечеловеческий ужас и вздыбленные вены. Эта чудовищная гримаса остается на лице каждого. У них нет противогазов, нет респираторов, нет ничего, и они остаются мучительно умирать от стелющегося по низинам газа. Хотя кто-то пытается выбраться из окопа, наружу выныривают головы и груди, по которым тут же стреляют. Тела валятся обратно в окоп. Когда предсмертные корчи отпускают последнего солдата, Камило видит то, о чем говорил его собеседник: люди в неестественных позах, скрюченные, вывернутые, с простреленными головами лежат, наваленные друг на друга, как мешки с картошкой. Откуда-то он знает, что их так и оставили. Знает, какими они стали после недели или даже больше вот такого лежания под дождями и солнцем: желто-синюшные, местами с полезшей, размякшей от дождей кожей, словно потекший воск, и белыми распахнутыми глазами, которые, казалось, все смотрели на Камило.       Камило просыпается, подскакивает до сидячего положения и в ужасе оглядывает комнату. Улавливает боковым зрением в большом зеркале отражение и едва не вскрикивает, пока в этом теле, синюшном в темноте, не узнает самого себя. По спине пробегает холодок. Перед глазами так и стоят эти люди из окопов. Камило нервно оглядывается и натягивает одеяло на себя повыше, неосознанно желая спрятаться. Убеждения самого себя в том, что все в порядке, что дома безопасно, никто на самом деле не умер, ломаются под давящим иррациональным ужасом. Это заставляет его все же встать и выйти из комнаты в поисках успокоения.       Камило подходит к комнате сестры и приоткрывает дверь. Раньше он при каждом кошмаре мог прибежать к ней. Ну, или к родителям. Но к родителям идти сейчас просто стыдно и странно. А сестра… Глядя на спящую Долорес, Камило все не решался ее будить. Лохматая, сопит во всю, ногу свесила с кровати. Стало совестно немного будить ее: она весь день трудилась в поле, в отличие от него. «Пусть спит», – сделав над собой усилие, решает Камило, но страшно оставаться сейчас одному с этими образами перед глазами, с этим чувством страха и подступающей паники от ощущения пропитавшего все вокруг тлена, словно смерть просочилась в стены и пол этого дома, в землю, на которой он стоит, в самого Камило и во всех членов его семьи. Нужно с кем-то поговорить, просто хотя бы побыть рядом, лишь бы это все прошло хоть немного.       Он нерешительно подходит к комнате бабушки, собирается взяться за ручку, но рука замирает. Ей нужно отдыхать в таком возрасте, нельзя ее дергать среди ночи.       Камило готов расплакаться от окатившей его стылой водой безысходности. Почему пока он маленький, он может прибежать со своими кошмарами к кому угодно в доме, и его успокоят, обнимут, помогут снова заснуть, но сейчас словно бы нет ни одного человека, к которому он может так же прийти, не чувствуя при этом стыда, и быть утешенным. Теперь так всегда будет, ведь когда ты взрослый, ты сам по себе в своих страхах и боли. Дядя Бруно мог бы понять это чувство лучше всех, растерянно думает Камило. В груди огонечком вспыхивает надежда, и он торопливо идет к башне.       Как и к Долорес, Камило входит к Бруно без стука. Здесь темно, хоть глаз выколи, и каждый шаг шуршит песком. Камило и представить не мог, какой жуткой может быть комната дяди ночью. Она предназначена для предсказаний, но не для жизни. Преодолев последнюю ступеньку, он тихо зовет дядю по имени, постепенно делая голос громче, чтоб не напугать спящего человека.       Бруно спит на трех подушках сразу, обложив ими голову, которая едва-едва видна из-под одеяла.       – ... Бруно. Дядя Бруно, – зовет Камило, осторожно подходя ближе к кровати.       Бруно не реагирует, по всей видимости, привыкший спать под шум и гомон домочадцев днем, пока жил в застенках. Решимость понемногу затухает вместе с тем робким огоньком надежды, который едва уже может осветить холодную темноту внутри. Он не знает, что будет делать, если последний, на кого надеется, не отзовется: пойдет ли обратно к себе, останется ли здесь и просто разревется — а слезы подступают к горлу уже — или попытается добудиться вновь.       – Пожалуйста, дядя Бруно, – делает еще попытку Камило, преодолевая стыд и сомнения в себе. Бруно шумно выдыхает, вошкается, сопит и вдруг резко подскакивает на кровати, отшатнувшись к стене и вытянув вперед руку.       – Простите, что напугал, это я, – Камило уже сожалеет, что разбудил дядю и думает, что, может, лучше было бы посидеть одному, как-нибудь все же справиться самостоятельно.       – Камило? – Бруно облегченно вздыхает, и рука с пружинным стуком опускается на матрас. – Что случилось?       – Простите, наверное, не стоило будить, просто я не знаю, к кому пойти, я не хочу сейчас быть один, меня преследует это жуткое чувство смерти, и только я закрою глаза, как опять вижу всех этих людей...       – Иди сюда, —прерывает его Бруно, хлопает рукой по кровати и двигается. – Что случилось? Расскажи все.       – Кошмар, – выдыхает Камило, забравшись с ногами на постель, и вновь начинает тараторить. – Там была война, они так страшно умирали, я до сих пор чувствую это и помню их лица…       Камило рассказывает все от начала до конца, стараясь как можно детальнее и точнее все описать. Ему хочется быть понятым — нужно быть понятым, а не просто услышанным. Дядя трет чуть опухшие сонные глаза, прячет зевки в локтевом сгибе, но угукает на каждое сказанное Камило предложение, старается слушать внимательно, а к концу смотрит так проникновенно, серьезно, будто в душу прямо, и кивает понимающе, словно сам подобное пережил и чувствовал.       – Я не хочу это чувствовать, – подводит итог Камило и замечает, как несмотря ни на что стало немного легче, спокойнее, лишь от того, что видит перед собой сейчас живого дядю Бруно, который слушает, кивает, мычит в ответ, просто находится рядом, будто доказывая одним только фактом своего существования, что все кошмары и пугающее веяние смерти, ощущавшееся до недавних пор во всем, здесь будут не властны. Этот живой, немного сонный человек может пересилить все, у него больше власти, ведь он реальный и он здесь, в отличие от пугающего морока и образов прошедшего сна.       – Ну да. Я могу представить. По-своему, конечно, но могу, – говорит Бруно, немного хмурясь. – Я видел смерти. В основном не такие, как ты описывал, но было и нечто подобное. Не знаю, какого черта меня тогда дернуло посмотреть на будущее человечества. Это было, когда мне было лет примерно как тебе, может, чуть больше или меньше. Не помню точно. Там было нечто страшное. Тоже были взрывы, стрельба, массовые смерти в каких-то комнатах, где люди задыхались. Совсем не похоже на то, о чем рассказывала мама, ну, бабушка твоя. Меня после этого видения с неделю трясло. Я боялся на улицу выходить даже. Потом стало полегче. По крайней мере, нас это не коснулось, – тише сказал Бруно и постучал по изголовью кровати. – Больше я на такие вещи не смотрел. К черту.       Интересовался ли кто-нибудь тем, что видит Бруно в своих предсказаниях и что при этом чувствует? Камило об этом и понятия не имел. А ведь догадаться было несложно: провидец может узнать что угодно, как хорошее, так и плохое, и того не желая даже, ему с этим знанием приходится жить. Мысли об этом человеке вытеснили страх, принесенный сном. Думалось уже не о своих кошмарах, а лишь о Бруно: что он видел за свою жизнь с даром, что он чувствовал при этих видениях, насколько страшно ему было, мог ли его тогда кто-то вот так же поддержать? Камило хочется однажды отплатить дяде тем же теплом.       – Чувство жуткое, да, – вновь заговаривает Бруно, – но мы живы. Вот, видишь, и я, и ты. Все не так беспросветно, как кажется.       Он берет Камило за руку и сжимает его ладонь. Руки у дяди теплые после сна, приятные, немного мозолистые от работы и надежные. По сравнению с теплом, окружившим ладонь, остальному телу стало немного зябко, и Камило непроизвольно поежился.       – Через несколько часов вновь солнце встанет. Днем все покажется совсем другим. Вот увидишь.       – Спасибо, что поговорили со мной, – неуверенно улыбается Камило уголком губ. – Если честно, я никогда не думал, что вы видели нечто такое. Да и вообще не думал толком о ваших видениях. Теперь понимаю, кажется, почему вы больше не хотите этого.       – Ничего. У тебя не было же повода думать о таких вещах. Так что не переживай, – отмахивается Бруно и зевает, вызывая у Камило ответный зевок.       – Но я рад, что мы смогли поговорить.       – Пожалуй, я тоже этому рад.       – Просто знаете, – поджал на пару мгновений губы Камило, собираясь с духом, – я думал об этом, когда шел к вам. Что пока ты маленький, всем есть дело до твоих страхов, кошмаров, переживаний, но стоит вырасти, как все, ты сам по себе, ты взрослый, и никто не пустит вот так к себе в постель среди ночи, чтобы успокоить. Это ведь так печально.       – Проза жизни, – флегматично пожал плечами Бруно, лениво моргнув. – Может, это еще один повод для того, чтобы жениться или выходить замуж.       Дядя усмехается и отпускает руку. Отогретую и чуть влажную от долгого касания, ее охватывает холодок, и Камило невольно тянется обратно. Бруно замечает это движение и легонько прихватывает за кончики пальцев с вопросительным «м».       – Я хотел спросить: могу я побыть еще тут? Да, я знаю, завтра много дел, а я не даю спать…       – Я разве упрекал тебя? – мягко прерывает его Бруно.       – Вы же спать хотите? Но я не уверен, что когда я вернусь к себе, это чувство не вернется.       – Ну, я не знаю, как мы тут улечься сможем удобно, но давай попробуем. В конце концов, будет неудобно, уйдешь к себе.       – Спасибо.       Бруно разворачивается, заново взбивает подушки и пытается разложить все три штуки так, чтобы на них могли одинаково комфортно уместиться две головы, поправляет одеяло, выдернув край из-под зада Камило, и наконец укладывается, похлопав по месту рядом с собой.       – Последний раз, – говорит он, смущенно посмеиваясь, – я спал с кем-то на одной кровати лет в пять. С сестрами. Неловко немного. Я не намекаю, что вот, уходи. Просто непривычно, что кто-то рядом лежит. Ну, и кровать не огромная, так что…       Повисшая тишина смутила обоих.       – А я в детстве с кошмарами к родителям бежал, – влезая под одеяло, решил развеять атмосферу и поделиться воспоминаниями Камило, осторожно, стараясь не соприкасаться с дядей. – А потом, когда подрос — к Долорес.       – Ну, пока не женишься, можешь бегать ко мне, – смеется Бруно. – Потом уже спасение от всех кошмаров будет всегда лежать под боком.       Камило ничего не отвечает, улыбается лишь и осторожно устраивается удобнее. От подушек, одеяла и от самого дяди приятно пахнет им самим и сонливостью, и Камило тонет в этом мягком, уютном запахе.       Просыпается Камило от легких тычков в плечо и возни. Даже с закрытыми веками понятно, что уже рассвело. Солнечные блики пробиваются меж ресниц, из открытого окна пахнет только-только нагревающимся воздухом.       – Камило, – осторожный хрипловатый шепот в макушку. – Камило, проснись.       Обнаруживает он себя лежащим привычно на животе, но с плечом Бруно под подбородком. Нос немного щекочет на вдохе, а грудь неудобно прижимается к какому-то продолговатому бугру — видимо, одеяло скрутилось за ночь. Но эту мысль опровергают.       – Камило, ты мне руку отдавил, слезь, слышишь?       – Ой, простите, – бормочет Камило, приподнимаясь, и нехотя открывает наконец глаза.       Бруно шипит, вытягивая руку, крутит плечом, из-за чего Камило вынужден отодвинуться подальше, чтоб не получить по носу. У дяди взлохмаченные, разметавшиеся волосы — вот от чего так щекотно было — и на лице следы от подушки. Камило щурится, искоса разглядывая Бруно. В груди тепло, и отчего-то так радостно, улыбка так и лезет на губы.       – Ну и как тебе спалось?       Бруно вновь теснится к краю, возвращая изначальную дистанцию.       – Очень даже хорошо. Но наверное, досыпать мне лучше уйти к себе.       Камило поднимается медленно, сам от себя желая скрыть надежду на то, что его остановят.       – Можешь, конечно, но вообще-то пора уже вставать.       – Да ладно? Никто ж не проснулся.       Бруно качает головой.       – Отсюда не слышно. Коридор, лестница, зал, – обрисовывает он пальцем в воздухе план своих покоев, – далеко, чтобы было слышно.       Камило издает удивленный звучок и все же встает, потягивается, растирает лицо руками и наконец салютует дяде.       – Тогда встретимся уже на завтраке.       В дверях Камило сталкивается с удивленной его появлению Мирабель. Та сжимает в руках небольшой поднос с двумя чашками, пробегает взглядом по кузену с ног до головы и вопросительно смотрит. Но тот молчит, вздергивает бровь и улыбается шкодливо и загадочно. Хотелось сказать «вообще-то он кофе любит», уязвить, но вовремя прикусывает язык, сам не отдавая отчета этому порыву.       Время бежало слишком быстро, чтобы можно было успевать постепенно делать выводы, подмечать детали, но стоило немного притормозить, не бежать в его темпе и оглянуться назад, как произошедшие перемены казались едва ли не огромными, словно из маленьких камушков сложился целый курган. Слишком много прошлого, привычного было погребено под ворохом этих изменений, которые, как и маленький камушек, сразу можно не заметить, пока их не наберется целая гора.       Бабушка однажды пошутила, что у Камило появился третий родитель, Бруно, за которым он мог хвостом увязаться куда угодно — хоть на работы, хоть на прогулку, хоть просто примоститься под боком, чем бы тот ни был занят. Этот комментарий смутил всех. И родителей, в которых будто бы вспыхнул крохотный, но яркий огонечек ревности — как это их дитя стало привязано к другому родственнику не менее, а даже более, чем к ним? И Бруно, который, кажется, почувствовал эту ревность и вслед за ней — чувство вины, что, пусть и сам того не желая, отнимает у них сына. И самого Камило. Бруно интересен ему, он притягателен. Его увлечения, его вкусы, его особенности, манера речи, этот флер таинственности и все то, чему Камило не дал названия, — все в Бруно привлекало его, вызывало желание чаще видеть, больше говорить, узнавать о нем, участвовать в том, что важно для Бруно, стараться вклиниться во все доступные сферы его жизни. Камило не смущал сам факт того, что он привязан, но то, насколько это заметно для семьи, вызвало в нем не только смущение, но и туманное чувство тревоги. Пусть смотрят, хорошо, пусть видят, они его семья, но было нечто, что Камило хотел бы спрятать ото всех. Все то, что приходило осознанием и все, что еще не обрело четких форм. Все то, что не должно стать ни для кого заметным.       Камило наслаждался обществом дяди, его близостью и вниманием. Наслаждался и собственной реакцией на этого человека: ему откровенно нравилось ощущать, как волна в груди набегает, обдавая горло, легкие и солнечное сплетение чувством, от которого хотелось закрыть глаза, откинуть голову и со стоном выдохнуть, он наслаждался тем, как учащалось сердцебиение и словно воздуха становилось мало. Он мог смотреть на дядю, подвязывающего томаты на грядке или читающего какого-нибудь Мольера, и чувствовать, как учащается дыхание, как вновь хочется тихо застонать, и улыбаться. В сотый раз мог подумать, какие у Бруно красивые руки, по-своему изящные пальцы и запястья, как красиво проступают и движутся мышцы на жилистых предплечьях. И бывало, что вот эта самая волна ощущений могла хлынуть дальше — к животу и паху. И Камило вновь как заведенный смотрел и смотрел на дядю, отмечая, как красиво у него движутся губы, когда говорит, как очаровательно изменилась его манера улыбаться — немного застенчиво, как и раньше, но теперь с этим будто бы смущенным опусканием ресниц. В самом его облике Камило находил поэзию, которую некогда открыл для него Бруно одной книжицей.       Сонеты Шекспира перекочевали в кровать Камило, надежно спрятались от чужих глаз, став откровением для него, совсем юного и неискушенного, и настоящей тайной, но не личной, а будто бы негласно разделенной с Бруно, с этим необыкновенным мужчиной, который сам для него не меньшая тайна. Томик выныривал из-под подушки ближе к ночи, когда все укладывались спать, всегда в свете пламени свечи. Это становилось для Камило настоящим таинством, и ожидание свербило под кожей мальчишеских ладоней. Это был будто бы его секрет ото всех, пусть и все видели эту книгу, знают, что она хранится в семейной библиотеке, но знает ли ее кто-то так же, как знают Бруно и Камило? Будто бы между строк или даже в них самих, где-то в глубине он нашел то, что было скрыто от глаз других, и теперь таил свою находку, не решаясь даже взглядом намекнуть Бруно на то, что теперь ему известно. Эта мысль была легко доступной любому уму и простой, но одновременно сложной и обжигающей своей запретностью, непостижимостью, что выстроили вокруг нее стеной другие люди; она своей невысказываемостью пылала в груди Камило и в его глазах, обращенных на выразительный профиль своего дяди; она пульсировала в висках сомнениями и страхами и так противоречиво облизывала низ живота первым имеющим форму и смысл желанием; она, словно порыв сильного ветра, распахнула в его юной душе все окна настежь, просквозила и осветила каким-то совершенно особенным светом. Эта мысль: «я могу быть влюблен в тебя, Бруно».       Еще ни разу в жизни Камило не читал поэзию с таким упоением, стараясь найти новый отклик в своем сознании и душе, даже в теле, что первым среагировало на стихи, посвященные мужчине. Да, именно тело отозвалось первым, окатив щеки румянцем и сжав что-то в животе в тугой узел; оно напряглось мышцами и сухожилиями, стоило только представить, какими могли быть проявления любви одного мужчины к другому. Это одновременно взволновало, напугало, обнадежило и даже, пожалуй, обрадовало. Если Шекспир, таинственный, великий и известный на весь мир Шекспир, мог любить другого мужчину, мог испытывать к нему влечение, мог посвящать ему стихи, ревновать его и с болью в сердце отпускать от себя, то это может кто угодно. И в число кого угодно входит и Камило. «Я могу любить Бруно», – проговаривал мысленно Камило, немо пробуя на вкус эту новую истину. «Я могу любить мужчину, который родился на двадцать девять лет раньше и раньше стал стареть. Я могу считать его привлекательным. Я могу считать его красивым. Я могу смотреть на его тело и хотеть касаться. Я могу хотеть касаться его так, как это делают любовники», – Камило развивает эту мысль дальше, оплетает подробностями, деталями, оттенками желаний, пусть под конец и тушуется, смущаясь такой откровенности перед самим собой. «Я могу его любить, – резюмирует Камило, – а если так, значимо ли то, что он брат моей матери? Быть может, нет?» Быть может, для самого Бруно это могло бы быть не такой уж важной деталью, если он создал пьесу, где племянник влюблялся в свою тетю с амнезией, которая рожает ему потом ребенка? Правда, эта история заканчивается трагично, потому что родство раскрывается, все тайны и замалчивания становятся достоянием общественности, и кроме как умереть, тетя не находит выхода.       Он перелистывает страницу, другую, следуя вспять, вновь перечитывает строчки о красоте, которую хочется у времени отвоевать, вернуть, вернуть и молодость, и светлый день тому, у кого шаги неумолимых лет пооттоптали их, отдавили и отняли. Камило не всесилен и не смог бы вернуть Бруно его молодость, но красоты, пусть и своеобразной, у этого мужчины не отнять было даже годам лишений.       Но было в этих стихах нечто печальное, обреченное даже. Сколько раз Уильям — да, он велик, но он такой же человек, как и Камило, и потому сейчас он просто Уильям — говорил своему возлюбленному жениться, создать семью и завести детей? Не единожды упоминая это в своих стихах с легкой грустью, едва просачивающейся в эти строки болью, но и с непоколебимой уверенностью человека, знающего, что даже в постели с другой женщиной сердце его возлюбленного будет биться лишь для него, для Уильяма, и будет любить только его. Он готов отпустить, готов видеть, как его человек нянчит своих детей одного за другим, ходит на званые ужины и променад со своей женой под руку, но довольствоваться знанием того, что любят лишь его — не эту женщину, законную жену, не кого-либо еще, а только его одно. Ведь важнее сохранение статуса этого человека, важнее то, что он продолжит себя в своих детях и будет иметь ту стабильность и благополучие, которых заслуживает, но которых никак не сможет дать ему Уильям. Быть может, такова цена подобной любви?       Полночи как не получается заснуть из-за всех мыслей и эмоций, захвативших Камило, но уже под утро усталые веки все же смыкаются, и, будто навеянные спрятанным под подушку сборником стихов, Камило снится колючий щетинистый подбородок и мягкие, влажные от поцелуев губы.