Знаю, как вы печётесь об этике, поэтому исчезаю. Считайте, что вы помогли мне в момент кризиса. Спасибо за сэндвичи.
ШХ
Я скомкала декабрьские дни и выкинула их в мусорку, к использованному шприцу и завядшим без воды лилиям. Не понимая, что сам для себя опасен, он ещё и входил в чужие жизни, как болезнь. Едва я собралась потушить раздражение свежим кофе, как в дверь позвонили. Смешным это перестало быть давно, но у меня задрожали руки и мелькнула мысль открыть сейф с нелегальным, но успокоительным Браунингом. Не моим. Но я сдержала трусливую пробежку и глянула, кто пришёл. Калейдоскоп лиц. Тут же зазвонил телефон. Номер определился — это была соседка, старушка, которая редко подавала признаки жизни и ещё реже собиралась с силами для разговора. — Алиса, запри все замки! — громко проговорила она в трубку. — У твоего дома рой журналистов, чёрт бы их разодрал! Никогда не слышала, чтобы миссис Розмуд ругалась. — Откуда они взялись? — Ты не смотрела новости, да? — сочувствие из динамика окатило меня ледяным душем. — Это всё из-за твоего пациента, Мориарти. Такая шумиха! Кошмар. Ещё и всё твоё прошлое вытащили, су... — Миссис Розмуд, — почти закричала я, перебивая поток нецензурщины, — спасибо! Дальше я как-нибудь сама. — Никому не открывай, — напоследок тяжело уронила старушка. — И свет не включай. Пусть думают, что тебя нет дома. В дверь застучали, и я вздрогнула, сбрасывая вызов. Идиотизм какой-то! Если я им не открою, они выломают дверь? Я просочилась сквозь гостиную, избегая окон, и прокралась на второй этаж, будто была вором. Дом забаррикадирован, у меня выходной, делать нечего — поэтому я вытащила из-под кровати бутылку вина и старые фотоальбомы, стащила на пол колючий плед и предалась воспоминаниям. Я собирала этот альбом годами, как потом собирала останки памяти и сердца. Сорок страниц, около ста шестидесяти фотографий — наверное, это была Его щедрость. Наверное, это было много. В одном альбоме — только мы. Остальные запечатлели просто мгновения жизни. Первым мне в руку упало фото родителей — выпускники Оксфорда, в мантиях поверх твидовых пиджаков, они совсем не были похожи на самих себя сейчас, особенно мама. Папе удалось сохранить прежнее чудачество за маской аристократа. В детстве я мечтала найти такую же, как у них, любовь, и домечталась, когда на вечеринке в Оксфорде Крис Моран познакомил меня со своим братом. Я была на втором курсе, Себастьян — почти выпускником, блистательным физиком, обожающим все квантовые теории. Мы с Крисом сходили с ума от метода КПТ, который тогда только развивался, и искали подопытных. Мой бывший этой одержимости психологией не выдержал, и на студенческую вечеринку я пришла, чтобы отвлечься от грусти — не боли, потому что отношения серьёзными не были. Крис всячески дергал меня, тряс, чтобы я совсем не раскисла, и постоянно щёлкал затвором фотоаппарата. — Брат подарил, — говорил он с гордостью. — Он у меня, знаешь, лучше не придумаешь. Я потягивала пиво и кивала, особо не вслушиваясь в его слова. Студенты вокруг были пресными, от большинства душно пахло книжками, а самые развязные вызывали отвращение. Крис оглянулся и дёрнул меня за руку: — Вот, кстати, он сам. Баш! Он всегда звал его Башем — та форма его имени, на которую никто, кроме Криса, никогда не посягал, даже их мать. Себастьян был высоким, прямым — перед университетом он год служил в армии, и выправка всегда его выдавала. Сложенный из острых, как кончик ножа, углов, он со временем многие из них сгладил, чтобы оградить окружающих от лишних травм. — Только постарайся в него не влюбиться, — театрально предостерёг меня Крис. — В него все влюбляются, принц он эдакий! И взглянув на Себастьяна, я поняла: поздно. Он взял меня за руку, здороваясь, и всё уже было решено, расчерчено созвездиями и проторено нитями судьбы. Мы проболтали с ним весь вечер, и я даже не чувствовала стрел чужих взглядов: Себастьян правда выглядел как принц и имел сумасшедший успех у девушек. От гнева однокурсниц меня укрывал Крис. Он же сделал всё возможное, чтобы мы вновь и вновь виделись, понемногу врастая друг в друга. У меня осталась фотография с того вечера: Крис, перезнакомив нас, велел встать поближе на память. У меня огромные, ошалевшие глаза, странная осанка (голову я зачем-то вывалила вперёд), а Себастьян — улыбается чуть неловко, придерживая меня за талию. Самая нелепая наша фотография. Здесь же рядом — ещё один кадр того вечера, только спустя несколько часов. Разговорившись, мы о чём-то смеёмся, и я в порыве веселья держу одну руку на своей груди, а вторую — у сердца Себастьяна. Мы оба чуточку опьянели. Затем — череда нескольких снимков меня, сделанных Крисом. Я в день летнего солнцестояния загадываю желание, стоя посреди неопознаваемого квартала в Лондоне. Крис подначивает меня загадать быстрее, иначе полдень закончится. Я у него в комнате пью газировку (он терпеть не мог жестяные банки и налил мне в стакан), лето, на мне пугающе девчачье платье с пышными рукавами и мелкие цветы в волосах. Следующая фотография — на мне огромный венок, который он где-то достал в честь придуманного на ходу праздника — у меня не ладилось с экзаменом по нейропсихологии, и он меня веселил. Себастьян на снимках вновь появляется, когда мы уже на третьем курсе. Какая-то вечеринка, куда я позвала его. Мы с одногруппницей на первом плане, а он выглядывает из-за наших спин и машет руками. Где-то рядом с этой точкой памяти Крис щелкнул нас, сидящих рядом — на неформальной встрече с преподавателями мы слушаем моего профессора, который рассказывает о цветописи Дега и его кадрировании живописи. Рядом — фото этого же дня, но с другого ракурса: я говорю о картинах Врубеля, а Себастьян смотрит на меня. Как я не чувствовала его взгляда? А Крис всё понял сразу и заполнял плёнку нашими переглядками и неспешными шагами друг к другу. И, заручившись правом лучшего друга, стал звать меня с собой на теннис — конечно, вместе с братом. Приятно было разгромить обоих Моранов, особенно зная, что старший никогда не сдавался, а младший легко умывал руки. Проиграв мне с третьего раза (первые два я присматривалась к его технике и искала слабые места, легко отдавая ему победу), Себастьян потребовал реванш, и Крис, хохоча, увёл с корта свою девушку: — Нет, это уже опасно! Играйте вдвоём, я не хочу участвовать в такой заварушке, может вам коктейль Молотова принести? На реванше снова выиграла я. Потом — он. Мы бы так и продолжили меряться силой, если бы не стал накрапывать легкий, невесомый дождь. Я отбросила ракетку, а Себастьян, тяжело дыша, лёг на траву. Пора было идти обедать, Крис обещал красивый ланч, и я зачем-то подошла к Морану, но слова о том, что нас ждут, застряли где-то во рту. Он закинул руки за голову; несколько русых прядей упало на ладони. Дождь нехотя ронял едва заметную россыпь капель. Себастьян, открыв глаза, приподнял голову и посмотрел на меня. Проглотил взглядом. — Я впервые в жизни проиграл в теннис, — сказал он задумчиво. Взгляд его коснулся ворота моей рубашки-поло. Пожав плечами, я протянула ему руку: — Всё бывает впервые. Надеюсь, я не задела гордость? Он взялся за мою руку, и на мгновение мне показалось — он хотел дёрнуть на себя, опрокинуть меня. Но всё-таки встал. Снова стал высоким, громадным почти. — Нет. Даже немного приятно: ты красиво радуешься победе. Я рассмеялась, а он пригласил меня на свидание. Следующие кадры со мной сделаны Себастьяном. Оказалось, пристрастие к фото — у них семейное. Со страшной скоростью несётся время, гремучее и тряское, и вот я загадываю желание перед тортом со свечкой: мне двадцать два. Я в гостиничном халате с перепутанными волосами уплетаю завтрак — мы уехали на выходные в Лиссабон. Я смеюсь, идя по коридору театра в сияющем золотом платье — у нас годовщина. Смазанный кадр на фоне лугов — мы за городом, у меня после купания волосы пошли волнами, которые невозможно распутать. Себастьян убеждает, что ему всё нравится. Полароид с подготовки к выпускному — я в чёрном платье, чувствую себя самой счастливой. Себастьян жалуется, что я слишком красиво выхожу на фото, и что от него скоро потребуют открыть фотогалерею. — Назову твоим именем. — А если откроешь новую планету или звезду? — Тоже твоим. Алиса в стране звёзд — чем не новая сказка? Много случайных кадров: я с охапкой цветов, крупный план во время какого-то домашнего кинотеатра, запудренный мукой фартук и форма с пирогом, который я держу на весу, чтобы запомнить, что умею готовить. День рождения подруги и я в детской короне — он потом долго звал меня принцессой. Мое самое любимое: мы в Аризоне на отдыхе, я откинулась на сиденье машины, завела руки за голову и прикрыла глаза. Свет заливает лицо прозрачной золотой кисеёй. Никогда не была красивее, чем в объективе его фотоаппарата. Дальше снова — кадры, сделанные рукой Криса. Он щёлкнул нас на Комик-Коне, куда Себастьян, любитель «Доктора Кто», притащил нас знакомиться с Мэттом Смитом — сам-то подружился с ним на Уимблдоне. Потом — череда каких-то светских вечеров, где мы смеёмся, улыбаемся и смотрим друг на друга так, что даже теперь, глядя на фото, становится немного стыдно в положении третьего лишнего разглядывать нас. Он обнимает меня за талию, одним извечным, первозданным жестом, кроме которого констант в жизни не так много. Я клонюсь к его плечу своим, риск быть ведомой обменивая на данность бытия любимой и залюбленной. Он что-то говорит, уголком губ касаясь скулы — на фото почти целует. Кадр, за который я навсегда благодарна Крису, сделан перед нашим появлением на красной дорожке. Себастьяна позвали на какую-то громкую премьеру — он ведь аристократ. У меня на пальце к тому времени уже есть кольцо, мы помолвлены. Он прижимает меня к себе, я, запрокинув лицо, смотрю ему в глаза, и мы улыбаемся. Сейчас на это фото смотреть больно — столько в нем горячей любви. Столько безотчетной близости и затапливающей нежности. У журналистов таких фотографий никогда не получалось. То, что видел Крис, было им неведомо. Глаза заболели, и я отложила альбом, спрятала лицо в горячих ладонях. Ничего не стоит вызвать его призрак — воображения хватит. Но сегодня я не смогла бы сказать ему и слова. Спасение от этого было одно — бег, но и его у меня отобрали журналисты. Себастьян жил, изъедаемый изнутри мыслями об отце, опеке над братом, удержании лица на публике и черт знает, о чём ещё. Чтобы не изматывать себя лишними мыслями, он выматывал тело физическими нагрузками. Бегал каждое утро, хотя ненавидел бег — даже больше, чем я, заразившаяся от него этой привычкой выталкивать себя из кровати в пять пятнадцать, натягивать кроссовки и отмерять десять миль. Неважно, во сколько мы ложились, насколько уставали за день до этого, как исступленно проверяли на прочность границы близости ночью — пять пятнадцать утра. Кроссовки. Десять миль. Он бегал каждое утро, без выходных, пропусков, отговорок. Наверное, эту железную волю, выплавленную семьей аристократов-военных и выкованную закрытым Итоном, я тоже любила, как и всё в нём. Обратной стороной воли было непоколебимое ослиное упрямство. Кроме бега был ещё зал или, когда после пробежки я готова была плеваться лёгкими, оставалась наша квартира. Пока он увлечённо отсчитывал сотню отжиманий, я валялась на коврике для йоги в шавасане. Восстанавливала дыхание. Выравнивала пульс. А рядом, как машина, ритмично и бесперебойно, поднималось и опускалось его тело, диктуя пульс. — Брось валяться, Лис! Иначе я сам тебя подниму. Я ворчала, в самые плохие дни — ругалась по-шотландски, как сапожник, но всё-таки поднималась и снова ускоряла пульс зарядкой. Не отвлекаясь от своей тренировки, он умудрялся контролировать и мою. — Держи темп, Шервуд, твой пульс сейчас просто уснёт. Если я плохо спала, в него летели вещи, которые были под рукой: коврики, бутылки с водкой, гантели. Но я никогда не сдавалась. Никогда не отказывалась от бега. Училась переступать через себя, потому что иначе рядом с ним нельзя. Сорву тренировку — и могу выметаться. Он, конечно, так не говорил. И никогда бы не сказал, если бы я однажды сдалась. Просто иначе я не могла смотреть в его глаза. Рядом с такой силой быть слабой (хотя бы физически) было унизительно. Тем более, он прекрасно понимал, чего мне стоила утренняя борьба с собой. Договаривался с моим недовольством, умасливал его: холодным душем и ласками. Задарил меня флаконами всех модных домов и смирился, что почти все полки в ванной — мои. Пока я заново просыпалась после душа, закутанная в халат и дорогие парфюмы, он уходил на кухню, выманивал запахами скрэмбла, оладушек и кофе. Он знал, что простые вещи делали меня нежносердечной и ласковой, стирали любые тени недовольства, оставленные изнемождающим подъемом. Я приходила на кухню самой счастливой женщиной на свете — я ей и была. Залюбленной им и принятой в его мир истинного британца до мозга костей. Это на людях я могла себе позволить право быть клыкастой и огнедышащей, а дома на этот спектакль не хватало смысла. Весь смысл был в нас. А потом мы закончились, и смысла не стало. Телефон разошёлся пронзительной трелью, разбередившей поджилки. Я взяла трубку, не глядя, и чуть не выронила её, услышав голос отца. — Привет, зайчонок, занята?