Вспомни свою смерть

Как вышло так, что тёмно-серый мир вдруг неожиданно стал почти белым? Баджи не понимал, да и не пытался понять. Он неподвижно сидел под деревом на опушке леса и гипнотизировал взглядом волны. Даже те, казалось, стали светлее. Море сливалось с побелевшей землёй, побелевшими деревьями и побелевшим небом. В воздухе медленно и плавно кружились хлопья снега.     Сосна, под которой расположился вампир, находилась недалеко от развалин монастыря. Отсюда видно было окно на башне, где заточён Чифую. И черноволосый переводил взгляд с этого окна на море и улыбался воспоминаниям с их прошлой встречи. Подумать только! Он никогда не рассчитывал, что будет счастлив просто обнимать любимого блондина! Но это было так. Уже за это Баджи благодарил судьбу. — Всё о своём смертном думаешь? — прервал его размышления голос сверху.    Казутора сидел на ветке дерева и смотрел на собрата в упор. На нём были лёгкие серые холщовые штаны и рубаха на пару тонов темнее. Вся одежда промокла от снега. — Что тебе нужно? — вздохнул Кейске, бегло взглянув на вампира и вернувшись к созерцанию заветного окна. — Да ничего мне не нужно! Что, я уже и просто поболтать с тобой не могу? — Ты не болтаешь просто так.     Ханемия раздражённо цокнул. — А раньше мы, помниться, много времени проводили за разговорами ни о чём, — преувеличенно небрежно бросил он. — То было раньше, — твёрдо проговорил Баджи.     Было. То было раньше. Всё постоянно упиралось в это «было» и в это «раньше». Так в какой момент «сейчас» превратилось в «было раньше»? — Ну да, теперь ты слишком занят своим смертным. Что ты в нём нашёл? Бегаешь уже пару сотен лет.      Черноволосый хмыкнул себе под нос, мечтательно улыбнулся и прошептал, больше даже для себя: — Для него не жалко. Чифую необыкновенный. Он самый прекрасный из всех. — Так вот он что! — саркастически заметил Казутора. В груди болезненно кольнуло. Да чем же этот Чифую так хорош?! — А я-то думал, что тебе просто скучно. — Не смей так говорить. Не в отношении него. — Понятно-понятно. Твой смертный, трогать запрещено, опасный Кейске на страже. Сдался он кому-то кроме тебя!     Звонкий голос Ханемии угас в оглушающей тишине природы вокруг так же внезапно, как и возник. Баджи молчал и смотрел вдаль, а Казутора смотрел на него. Волосы Первородного за века не утратили своей шелковистости и оживлённости, а волосы его самого стали жёсткими и неприятными. — Всё равно не понимаю, чем этот смертный лучше остальных, — пробормотал Казутора. — Тебе и не понять. Ты никогда такого не чувствовал, — отстранённо пояснил Кейске.     Вампир вздрогнул ошарашено и прошипел: — Не чувствовал, говоришь? А ты с возрастом многое забыл, Баджи.     Тот обернулся, наконец, и воззрился на собеседника, нахмурившись. — Что ты имеешь в виду? — Забыл Византию? — спросил Ханемия, отводя взгляд, чтобы не столкнуться им с чёрными глазами.     Вышло тише, чем планировалось. И слишком искренне. Ещё давным-давно он разучился лгать этим глазам. Как можно лгать тому, с кем когда-то был самим собой без всякого притворства? Казутора тщательно скрывал эту слабость, но лгать Баджи он не умел. Да и не только лгать. Перед Баджи он не умел даже быть сильным. — Не забыл, конечно, — пожал плечами черноволосый. — Но это же давно в прошлом. Ну ты и вспомнил.     «Я никогда и не забывал», — подумал Ханемия. Возникло вдруг нестерпимое желание спрыгнуть вниз, схватить Кейске, ударить его лицом об ствол сосны, избивать руками и ногами, топтать, молотить, пока тот не останется лежать на снегу без сил. То же самое делал он сам с Казуторой, когда произносил такие вещи.    Ведь тот прекрасно помнил Византию. Юг, лето, тёплое солнце и море. Баджи был первым вампиром, которого Казутора встретил. Кроме того, который его обратил, конечно. Молодой Первородный подобрал обращённого, словно побитую собачку с улицы. Объяснил что к чему в этом мире, чем питаться, как жить. Незаметно они сблизились. Ханемия привязался. Поначалу казалось, что временно, но тем летом в Византии понял — навсегда. — Хочешь сказать, что теперь всё то, что между нами было, неважно? — выпалил Казутора, не контролируя дрожь в голосе. — Нам было по семнадцать, Казу, — ровно ответил Кейске. — Сейчас пятьсот девятнадцать. Сам посуди.    Чего может хотеть вампир в семнадцать? Они искали развлечения: ночами валялись на берегу моря, слушая, как поют сирены. Те завлекали моряков своими песнями и играли. Молодые вампиры приходили поболтать с ними на скалы. Сирены хотели их соблазнить. Баджи охотно подыгрывал, а Казутора отчаянно желал вырвать проклятым девушкам-орлам все перья.     Баджи хотел наслаждаться жизнью, а Казутора хотел его. — Я тебя поцеловал, а ты мне ответил! — воскликнул Ханемия, будто громкость голоса сможет донести до Баджи силу чувств. — Да что с тобой такое сегодня? В молодости все ошибаются.     «Ошибаются? — мысленно поразился вампир. Ядовитая кислота, расползающаяся по телу, разъедала изнутри. — Что из этого ошибка? Поцелуй? Мои слова? Или моя любовь?»     Для Казуторы тот вечер был особенным. Он застыл в памяти набором фотографий каждого мгновения. По тёмному, почти чёрному августовскому небу были рассыпаны звёзды, кружившиеся в глазах Кейске. Они оба лежали в глубине средиземноморского леса. Деревья в таких лесах невысокие, причудливо изогнутые, с редкой листвой, за которой прекрасно видно небо. Черноволосый лежал на спине, закинув руки за голову, а Казутора сидел, опираясь на ствол дерева. Голову поднимать было необязательно: звёзды он и так видел в чужих глазах.     Баджи тихо рассуждал о чём-то высоком, неземном. Прислушавшись, Ханемия понял, что о любви. Заныло, заболело сердце. Мысли закрутились в голове, подобно злому вихрю. Вампир осторожно подвинулся ближе к черноволосому и, наклонившись, подрагивая всем телом, коснулся губами его губ.     В голове стало звеняще пусто, словно вся его нежизнь зависела тогда от действий Первородного. Тот приоткрыл губы, впуская язык Казуторы в рот и, вместе с тем, позволяя ему существовать и дальше. — А остальное помнишь? — вампир спрыгнул с дерева, приближаясь к хмурому Кейске. — Годы! Годы, что мы провели вместе!     Это правда. Они жили в Византии вплоть до начала войны. Тогда Баджи забрал обращённого в Английское королевство, где познакомил с Манджиро Сано и совсем ещё молодым Северным Кланом. Именно первые годы войны Ханемия до сих пор считал своими счастливыми. После Византии, конечно. Кучка юных, пылких, раззадоренных жаждой крови и познания мира вампиров сражалась отчаянно, вкладывая в битвы весь смысл своего существования.     Тогда же произошло знакомство с Ханмой и Дракеном, которых Казутора уважал и ценил. Но впереди всех всё равно был Баджи. Казутора обожал часами смотреть, как он тренируется. Волосы, обычно стянутые в высокий хвост, жили своей жизнью, взвивались на ветру и закручивались в спирали. Длинные тонкие пальцы обхватывали рукояти двойных мечей. Фехтовал Баджи только такими, и ему это невероятно шло: острые клинки с кровожадным визгом рассекали тела врагов. Брызги крови на его бледной коже приводили Казутору в восторг. В то время он этого не скрывал, и выражал своё восхищение всеми доступными способами.     Жаркие часы в постели сменялись не менее жаркими сражениями, и везде Кейске был неописуемо, яростно прекрасен. — Да, мы были любовниками. Но это было вечность назад! — возмущался черноволосый в ответ на обвинения Ханемии теперь. — Время, что мы проверили вместе, кошмарно малó по сравнению со всем сроком жизни.     «Но для меня оно сродни вечности! Как ты можешь этого не понимать?!» — распалялся тот. Он не мог сказать этого вслух, потому что правда — смертоносное оружие, раскрыв существование которого, вампир вынес бы себе смертный приговор.    В один из дней что-то в Кейске изменилось. Что-то изменилось в их компании. Сейчас Казутора видел, что предпосылки были задолго до того дня, просто именно он стал переломным.     Появление невысокого, с виду хрупкого Мицуи Такаши. Сам вампир тогда не знал, кто он, и принял за простого смертного. Но остальные его мнения не разделили. Сано, едва завидев видящего, быстро ушёл в лес, и даже Рюгуджи его не остановил. Вместо Главы Такаши говорил с его замом. После они общались с Баджи. Так долго, что Казутора был готов сгореть от ревности. Но оба вышли задумчивыми и спокойными.     В тот день колдун удостоил Ханемию только долгим изучающим взглядом и добавил: «С тобой мы поговорим позднее». А затем до конца ночи закрылся с Шуджи.     Через пару дней Кейске сообщил, что ему нужно время, чтобы увидеть мир. Знал он тогда, что встретит родственную душу, или нет? Если честно, Казутора не имел ни малейшего понятия. Он злился на уход вампира и в тот раз, но больше злился на то, что самого Баджи это совершенно не волновало. Он всегда существовал в большей степени для себя, чем для кого-то другого. Так было аккурат до появление проклятого Чифую Мацуно. — И это говоришь ты? — Ханемия встал коленями прямо на снег, неотрывно глядя в некогда любимые бордовые глаза. — Ты смеешь утверждать, что несколько лет не влияют на дальнейшие сотни? Так какого же чёрта ты хвостиком бегаешь за этим смертным?!    Баджи сначала шокировано отшатнулся, а потом его лицо озарилось осознанием. Тогда губы скривились в презрительной ухмылке. — А ты не понимаешь? — проговорил Первородный. — Он — моя родственная душа. Моя любовь к нему не имеет срока годности. — Считаешь, что так может быть только у тебя?     С тех пор, как Кейске встретил своего смертного, они с Казуторой стали видеться лишь изредка, мельком, на собраниях Клана и в битвах. Но черноволосый стал другим: страсть, бушевавшая в нём, раньше выражавшаяся через отчаянные бои — как в постели, так и на поле битвы — преобразовалась в высокие чувства в своему смертному. Кейске не стал менее безжалостным, менее дерзким или менее безрассудным. Им всё ещё можно было любоваться и восхищаться. Только теперь Ханемию, как камнем, придавило знание о том, что Первородный никогда не будет принадлежать ему. — Не может быть, — глаза Баджи поражённо расширились. — Ты до сих пор…    «Как посмел ты думать, что может быть иначе? Как посмел ты рассчитывать, что не причинишь своими действиями боль?!»     Казутора расхохотался. Впервые за долгие годы позволив просочиться горечи, бежавшей по пустым, обескровленным венам.     Смерть родственной души одного из самых влиятельных членов Клана стала ударом для всех. Но для всех по-разному. Многие были шокированы такому повороту Судьбы, ведь ей верили беспрекословно. Многие испугались, что с ними может случиться то же, что и с Баджи. Многие боялись за него. А Казутора был рад появившейся возможности. А потом Кейске в молчании покинул Клан. А Манджиро, также молча, его отпустил. — До сих пор и без перерыва, Баджи, — улыбнулся широко-широко Ханемия. За этой улыбкой скрежетали зубы. — И знаешь что? Я сам себе отвратителен. Всё, что я чувствую к тебе, отвратительно. С какой бы радостью я бы смотрел, как горите на костре вы оба!     С такой же радостью, с какой горел бы сам.    Дикая, бессильная ярость, которая копилась годами, вырывалась после ухода Кейске вспышками пламени. Ярость на его молчание, на своё бездействие, на глупые надежды, на Сано, за то, что позволил им оборваться.    Разрушенная до основания четверть замка. Собственные руки в крови смертных и в пыли от обломков. Поющая в груди всепоглощающая боль, принятая за счастье. Драка с Главой, проигрыш, от которого лишь мрачное удовлетворение, последующее заключение в карцере, пепел, оставшийся от пожара эмоций, и уход. На поиски своего дикого вампира. — Я незамедлительно убью тебя, если хоть пальцем к Чифую прикоснёшься, — холодно, так, что замирали внутренности, проговорил Баджи. Он не шевелился, не вставал, продолжая безмятежно смотреть на зимнее море. Но волосы гуляли по плечам и подрагивали от ярости.     От его внешнего равнодушия Казутора только больше распалялся. Вскочив, сквозь смех, истерический и издевательский, он выдавил: — А ты на самом деле стареешь! Постоянно забываешься. Вы со смертным целиком и полностью зависите от меня. В моих руках его жизнь. А, значит, и твоя тоже.     Безнадёжно влюблённый вампир потратил десятки лет на поиски ушедшего. Бросался во все места, где мог теоретически находиться Кейске, ввязывался в войны, цеплялся за любые слухи, вздрагивал, если слышал «одинокий воин», а потом, выпытав всю информацию, убивал тех, кто произнёс священное имя. В какой-то момент Ханемия действительно был близок: почти нашёл одного из командиров армии Японской империи. То, без сомнений, был Баджи. Говорили, что командир сражается на катанах и в бою похож на чёрный вихрь. Но встретиться так и не удалось, ведь командира вскоре объявили мёртвым. — Мне твоего смертного не жаль, — покачал головой Казутора, а потом подскочил к спокойному Первородному и прошипел ему в лицо: — Его убьют, стоит мне сболтнуть лишнего, и я с радостью посмотрю, как ты корчишься. Даже если потом подохну сам.     «Не все чувства находят выход. Не всегда они оказываются взаимными, да. И не всегда есть возможность отпустить любовь, — сказал Такаши Мицуя. Их единственная встреча состоялась на празднике-фестивале в стране восходящего солнца. Она заняла десять минут. — Прекрати искать Баджи, все попытки бессмысленны. Всё будет так, как должно быть. Мне жаль, Казутора».     Вампир слушал видящего молча. А потом избивал до кровавой пелены перед глазами. Мицуя не сопротивлялся. А стоило в жёлтых глазах блеснуть слезам, поднялся, сплюнул кровь и исчез. Надежды Тора лишился окончательно. — Прости меня, Казу, — одними губами прошептал Кейске. — Но я ничего не могу сделать.      Размашистый удар когтями, оставивший лишь тёмные следы на бледной коже. — Не смей меня жалеть! — взвизгнул Ханемия. Ещё удар. На этот раз ногой и в грудь. — Разве не видишь? Я здесь управляю ситуацией! И тебе придётся, дорогой Баджи, делать то, что я скажу! Иначе помрёт твой Мацуно. — Мои угрозы в силе. Не трожь его, — прохрипел Кейске.    Теперь гнев в его словах получил свободу. Один рывок, чёткий удар острого колена в нос, пальцы в жёлто-чёрных волосах и лицо Казуторы в снегу.     Обращённый долго лежал неподвижно, наслаждался воспоминаниями об ощущении холода этого самого снега и молчал. А потом перевернулся и, с улыбкой глядя на пышущего гневом, чертовски прекрасного Одинокого Воина, сказал: — Больше ты к своему смертному ходить не будешь. И не надейся, что сможешь встретиться с ним втихаря. Я всё вижу, — Баджи, сжав зубы, кивнул, мысленно умоляя Чифую о терпении и прощении. — А теперь поцелуй меня.     Пусть так, пусть хоть видимость. В агонии и не такое примешь за правду. Последних сирен, что долгие годы скрывались в Византии, истребили вскоре после начала Столетней войны. Пепел, оставшийся после пожара в пустых венах, оседал на горле горечью во время поцелуя.

***

Крик, вырвавшийся из гортани Главы Манджиро и смешавшийся с криком Ханагаки, постепенно превращался в рык. Он сам — смертный видел краем глаза — менялся, будто бы трансформировался в кого-то. Или, вернее сказать, во что-то. Каждая косточка, проступавшая сквозь почти прозрачную кожу, темнела, становилась острее, готовая эту самую кожу разрезать. Похоже, лопатки даже с этим справились. Только заметить что-то Такемичи мешало бесконечное белое пятно перед глазами. Создавал ли его снег, расстелившийся по всей видимой плоскости за окном, или белое постельное бельё — неизвестно. Юноша и не стремился понять. Всем, о чём он мог думать, была боль. И физическая, в виде раны на шее, и эмоциональная. Кровоточил не только укус, но и что-то внутри. Притом непонятно что: разочарование, страх, гнев или смятение. Он старался взглянуть на Сано, увидеть, хоть мимолётно, что же с ним происходило. Вампир хотел убить — это очевидно. Но снова не вышло, и теперь он корчился от боли и выл побитым зверем. А Ханагаки хотел дотянуться и коснуться холодной, тонкой кожи. Она была похожа на светло-серое море: с виду плёнка, а на деле всё та же вода, которую так легко рассечь одним лишь прикосновением. И только смертный, превозмогая собственную боль, потянулся к Майки, как сам оказался у него в руках. Длинные, вроде как ещё более острые когти, оцарапали голову и дёрнули за волосы. Горло сдавило в плотном захвате. Вампир поднял его и куда-то понёс. Перед глазами мелькали картины, статуэтки, полотна на стенах, двери, затем лестничные пролёты. Ноги больно бились об углы, а затем в поворот не вписалась голова. Такемичи рухнул в темноту. А очнулся на до ужаса знакомом чёрном полу Мраморной залы. Веки ощущались неподъёмно тяжёлыми, слипшимися из-за крови. Она покрывала уже всё тело и продолжала струиться из раны на плече. Совсем небольшие знания о строении человеческого тела всплывали в голове обрывками: кровь тёмная… струиться равномерно… зажать рану… нет сил… Пол был невероятно твёрдым и холодным. Тело снова окутал жар, трясло беспрестанно. По комнате мелькали какие-то силуэты. — Развлекайтесь, — голос Манджиро звучит слишком жёстко, по-особенному холодно. Ни капли не помогает справиться с жаром. Кому это он? — Умрёт — сотру в порошок каждого. Защита ли это? От таких слов болезненно легко. Будто тебя спасают, а в качестве благодарности требуют позволить уничтожить. Что с ним? Почему голос такой странный и чужой? Более громкий, отдающий эхом. Надрывный. Где Сано? Грохот закрывшейся двери — сигнал и разрешение. Силуэты приближаются. И вдруг снова этот отвратительный издевательский тон: — Наигрался с тобой господин? Готовенького принёс. Ханагаки неожиданно вспомнил, что лежит голый и в крови перед толпой вампиров. Санзу… Обещал ведь, что не остановится. — А всё равно странно, Хару. Такого с Сано раньше не было. Чтоб вот так со смертными. Ему обычно плевать. — Не всё ли равно, Риндо? Он наш и развлечься позволили. — Он еле живой, Ран. Не пришибить бы случайно. Спор братьев прервал хохот Харучие. Не было бы его, кошмар можно было бы пережить. Но вампир с розовыми волосами пообещал, что не остановится. Его когти впились в спину, а язык коснулся израненного плеча. Такемичи хотел поднять руку и как-то защититься, но не мог. Силы покидали с каждым глотком крови, что делал вампир. Различать их и то, что они делали, не имело смысла. Было больно, в ушах стоял крик. Позже брюнет понял, что крик его собственный. Хотя и казалось, что это в воспоминаниях кричит Майки. Только он и волновал: душевные страдания затмевали физические. И Ханагаки отстранился от происходящего, глядя на мутный потолок, где светилось белым окно в крыше. «Что же всё-таки не так? Почему я? Почему я заставляю его страдать? Нет, не я. Он сам это делает, бросаясь на меня. Почему такая реакция?» В какой-то момент стало очень больно. Рвалось колечко мышц сзади. Братья. Оба. Одновременно. По щекам сами собой потекли слёзы. Его наверняка ворочали, как придётся, кусали и без конца вытягивали вместе с кровью жизнь. Всего три вампира из старого состава Северного Клана. Где четвёртый? С трудом повернув голову, Такемичи заметил замершего у стены Какучо. Смотрит молча и не поможет: идти против Главы и Санзу опрометчиво и рискованно. От этого ощущение безнадёжности только усилилось, и брюнет всхлипнул. И расслабился, равнодушно отдавшись на волю раздирающим рукам. Кожу словно снимали заживо. И впервые Такемичи пожалел обо всём. Хотелось стереть из памяти все сны о Сано, его глаза-провалы, клыки, холодную кожу, дикие волосы и голос. Выдрать из груди свою зависимость от него. Если бы не она, ты был бы сгоревшим в пепел трупом, погребённым на останках своего города. А что лучше? Трупом или то, что сейчас? На одной силе воли и упрямстве, Ханагаки смахнул с лица взмокшие пряди и взглянул наверх. В размытом ярко-белом окне виднелся чей-то широкий силуэт. За спиной у фигуры раскинулись крылья. Выходит, это всё? Вот так выглядит смерть? Хотелось бы узнать, как там Чифую, перед тем как уйти. И Майки. Парень и сам не заметил, как остался один. Мраморный зал перед глазами постепенно мутнел и меркнул. Но силуэт оставался под крышей, наблюдая. Вряд ли это ангел. Рай я не заслужил. Не зря назвал его Сано грязным, грешным смертным. Но как могут такие светлые чувства могут быть грешными? Смерть на крыльях стремительно спускалась вниз, и Ханагаки, свернувшись калачиком и зажмурившись, прошептал: — Майки… ангел…