What's it really for if it's not yours and it's not mine? This victory is not what I hoped for How was I to know that everything would end up like this? Survival of the fittest, of sorts…*
***
Очередной холодный декабрьский рассвет прошёл для Баджи незамеченным. Синяя серость и мрак ночи слились с таким же серым и мрачным, абсолютно бесснежным утром. Казалось, кроме серости не осталось ничего. Мир, ещё вчера блиставший красками, пусть и отражавшими тревогу и слепую веру, превратился в промозглую вину и отчаяние. На голой каменной земле выли злые ветра. Кейске думал о собственной глупости, сидя в импровизированной камере. Стоило признать: Кисаки отличался изобретательностью. А вместе с сумасшедшей жестокостью Казуторы они создавали поистине устрашающий союз. После того, как ночью Баджи, глупо поверив в свою силу и несокрушимость, попытался вломиться в монастырь и был схвачен, эти двое придумали для него универсальную камеру. Цепи, по которым Первородного сковали по рукам и ногам, были не только серебряными (задумка Кисаки), но, к тому же шипастыми изнутри (идея Ханемии) и причиняли адскую боль при любом неверном движении. Где-то рядом был Мацуно, а Баджи ничего не мог сделать. Он проклинал себя и своё бездумное безрассудство. Потому что теперь понимал: его ждали. Письмо, вероятно, было ловушкой для него и правдивым шантажом для Ханагаки. У которого никогда и выбора-то не было. Первые пару часов Кейске нестерпимо хотелось нанести себе этими проклятыми серебряными шипами любые возможные увечья. Наказать хоть так за то, что подставил под удар Шуджи, Ханагаки и Такаши и не смог спасти Мацуно. Только логика, пришедшая очень не вовремя, перевесила терзания. Здоровым он всё же был полезней. Да и вряд ли на самом деле смог бы вывести Ханагаки из-под угрозы. За ними всё равно пришли бы рано или поздно, а если бы Баджи всё же не сунулся в монастырь, то убили бы в отместку Чифую. Выбора не было ни у кого из них. Ум Кисаки поражал. Только даже осознание безвыходности их положения не облегчало страдания и не помогало победить страх. Мучаясь в болезненном бреду, Кейске слышал крики Мацуно. Тут же вздрагивал, неизменно царапаясь об острое серебро, и напряжённо вслушивался в гробовую тишину монастыря. Однако каждый раз единственным источником шума оказывалось море за окном, гневными волнами разбивавшееся о скалы. Тогда Баджи начинал умолять растущую матушку Луну о пощаде для любимого. Он не знал, хорошо ли то, что криков не слышно. Это могло значить как то, что Чифую в относительной безопасности, так и то, что он… мёртв.***
Всю ночь Такаши приходилось избегать горячего, сияющего, словно Солнце, взгляда. Он использовал все возможные уловки. Произносил на выдохе «хочу, чтобы ты взял меня сзади», когда на самом деле хотелось упереться лбом в лоб и разделить на двоих дыхание и Вселенную, отражающуюся в глазах. На просьбу поделиться кровью пришлось сослаться на Такемичи, который «может догадаться, а я хочу быть порядочным перед ним, Шуджи». И на наигранно жалобное «ну я аккуратненько, он и не заметит, ну Така-а-аши» оставалось только молча качать головой, мысленно извиняясь перед любимым за разочарование. Потом Мицуя садился к вампиру на колени, придвигаясь так близко, что можно было чувствовать его глухое рычание своими рёбрами. Оплетал руками шею и прижимался сильнее, чтобы видеть перед собой реальную спинку кровати, а не невозможные жёлтые глаза. В какой-то момент — где-то между возникшей перед глазами изнанкой мира и ласковым ветром, в который превратились нежные прикосновения — Такаши даже забыл, как эти глаза выглядят. Он пошёл на самое гнусное преступление: во время окрыляющего оргазма пылко вжался губами в губы Ханмы, чтобы был повод зажмуриться. А на утро, так и не уснув, исподтишка разглядывал всё то, что ночью намеренно игнорировал. Невесомо гладил жестковатые волосы вампира, который каким-то чудом умудрился заснуть, обвив видящего руками. Серовато-розовый рассвет гулял по комнате, отражаясь от бледной вампирской кожи. А Такаши молча плакал, уставившись на острые скулы Ханмы. У него все черты лица такие. Как будто бы делал скульптор, у которого от мастерства было только безудержное желание. Вот и результат вышел грубым, неумелым, но зато «с душой». «Ага, родственной. Явно лишней в его жизни», — мысленно хмыкнул Такаши. Не имел он права касаться вампира, не тогда, когда самолично, ни с кем не советуясь, отобрал у них счастье. Провёл Ритуал рассечения связи. Наивный. Не сработало. Ощущение родственной души вернулось только к нему, а Шуджи и знать не знал о его существовании. Горечь, скопившаяся за все четыре века их знакомства, выходила одинокими слезами. Словно дождь. Первые капли за годы засухи. Такаши не позволил себе ни одного невесомого поцелуя, ни одного жестокого в своей нежности взгляда, ни одного тихого признания. Риск велик, а боль, неизменно последующая за раскрытием тайны, слишком велика, чтобы не потерпеть. С огромным разочарованием отцепив от себя руки Ханмы, Мицуя выскользнул из их постели и тихо вышел. Этот серый спокойный день должен быть счастливым. Истерически, сумасшедше счастливым. Каким бывают только последние дни обречённых.***
Обнаружить собственное местонахождение в пространстве оказалось проблематично. Левая рука затекла и не чувствовалась. Такемичи с трудом разлепил глаза и попытался подняться, тут же застонав. Спину прострелило, шея ныла, а голова раскалывалась. Рассеянно моргнув, он огляделся по сторонам и понял, что уснул прямо на полу у дивана, где расположился Сано. А рука затекла потому, что всю ночь цеплялся за мягкое серое крыло. Смертный чувствовал себя опустошённым. Вчерашняя истерика отняла последние силы. Прислушавшись к себе, Ханагаки подумал о том, что ему уже почти не хочется бороться. Ему уже ничего не хочется, кроме как лечь и не вставать… — Нет, Такемичи. — раздался тихий, но твёрдый голос из-за спины. — Не время для апатии. — Мастер Такаши… — выдохнул Ханагаки. Мицуя сидел на подоконнике у двери в кабинет, спокойный и непоколебимый, как и всегда. Он смотрел бесстрастным долгим взглядом. Однако Такемичи знал своего Мастера достаточно хорошо, чтобы понять, что тот беспокоится. — Сейчас два по полудню, — всё так же спокойно продолжил видящий. — Ты проспал не менее десяти часов, и это хорошо. Что-то мне подсказывает, что предыдущие ночи это число было значительно меньше. И, думаю, в ближайшем будущем так будет вновь. Нужно отдохнуть, Такемичи, как можно дольше отдохнуть. Потому что… — Мастер Такаши… — Потому что в прятки уже не поиграешь, и… — Мастер Такаши. — И мы все в опасности. Но сдаваться нельзя… — Мастер Такаши! — сорвался на крик Ханагаки. Мицуя вздрогнул и замолчал. Его взгляд снова стал осмысленным. А смертный продолжил уже спокойней: — Мастер Такаши, вы знаете будущее… Скажите, Майки выживет? С губ видящего сорвался нервный смешок. — Удивлён, что ты не спросил раньше. Только вот я не вижу будущее, только его вариации. Я не всесилен и не могу вершить судьбы. «Наглая ложь, — заметил он про себя. — Как же ты противен, Такаши. Отвратительный. Я отвратительный». Плечи Ханагаки поникли, а надежда, на миг загоревшаяся в ясных глазах, потухла. Тогда Такаши спрыгнул с подоконника и присел на пол, прямо рядом с юношей, которого практически вырастил. «Как вы можете мне верить? Мне! Человеку, который уже почти два десятка лет занимается тем, что подстраивает ситуацию под себя. Тщательно выстраивает лучшую вариацию будущего, не позволив вам сделать выбор». — Такемичи, послушай. Письмо — сплошной обман. Ловушка. Оно написано мастерски. Тебе не нужно было делать выбор вчера. Ты достаточно отважен и безумен, чтобы помочь Манджиро Сано. И для этого не надо быть «достойным». Повисла тишина, а потом напряжённый как струна Ханагаки выдохнул и уткнулся лбом Такаши в плечо. — Спасибо… Физический контакт между ними был редкостью (подобные вещи вообще были позволены только Ханме), потому Мицуя замер. Однако уже спустя мгновение расслабился и погладил мальчишку по волосам. «Они справятся. Точно справятся, пусть и не сразу» — пришло в голову Такаши. Губы тронула лёгкая улыбка. — Отдохни сегодня, Такемичи. Силы тебе понадобятся. Он мягко отстранил от себя тепло улыбающегося Ханагаки и направился к выходу, осторожно прикрыв за собой дверь. Смертный, вновь оставшись в сомнительной компании бессознательного Сано, вздохнул и огляделся по сторонам. Только теперь он заметил на столе тарелочку с тёплым печеньем и стакан молока. — Овсяное с изюмом! Мастер, вы лучший! Он принялся вслепую шарить по столу в поисках тарелки, но наткнулся на что-то твёрдое и кожаное. Рядом с тёплым овсяным печеньем лежал идеально заточенный серебряный кинжал в красивых ножнах. Тот, который Ханагаки считал утерянным ещё во время нападения на город.***
В морозном воздухе пахло горем и Ханмой. К концу дня Такаши уже сплёл оба этих запаха в один. Ими пропах весь дом, все комнаты, опушка, дерево на поляне и терраса. Запах въелся в кожу и волосы, пропитал стены и просочился в ткань одежды. К концу дня Такаши ненавидел всё, что считал любимым. Ненавидел свои плащи, пледы, стеклянные шары, травы и чай. Ненавидел часы. Чёртовы побитые часы в столовой. Ненавидеть не получалось только Шуджи. Его получалось только любить так, что сводило рёбра. У них было свидание. Вернее вампир воспринимал это так. Свидание с тёплыми (ненавистными) пледами, ароматным (ненавистным) чаем и трогательно переплетёнными пальцами. Они сидели на террасе, прямо на холодном полу, и прижимались друг к другу. Вернее прижимался Мицуя, потому что Ханме мороз был не страшен. Он считал это гениальной задумкой и поводом для объятий! А Мицуя дышал урывками, потому что воздуха не хватало. Был только запах. Для него это не было свиданием. Для него это было моментом счастья перед неминуемой гибелью. — Ты ведь знаешь будущее, Такаши, — прервал их уютное молчание Ханма. Мицуя незаметно вздрогнул. Однако вампир его удивил: — Так скажи: что будет с сигаретами в будущем? Видящий проследил за облачком табачного дыма, улетающим в чёрное небо, где сияла ровно половина Луны. — В будущем к ним приделают фильтр, чтобы особенно опасные вещества не попадали в лёгкие. Потом запретят для продажи детям младше восемнадцати. Выяснят, что курение — вредно и будут призывать бросить. Ханма перевёл на него удивлённый взгляд и рассмеялся. Легко и беззаботно. У Мицуи защемило в груди от нежности. — Бред какой-то. Нормальная же штука. — Это для твоего бессмертного тела нормальная, — проворчал Такаши и отвёл взгляд. Во вновь воцарившемся молчании Шуджи затушил сигарету и пальцами подцепил его подбородок, заставив посмотреть на себя. «Это конец. Ничего уже не скрыть», — понял Такаши, встретившись с колдовскими глазами. Ханма чувствовал его сумасшедший пульс, видел подрагивающие губы и заметил полный боли взгляд. «Чувства мне от тебя не скрыть. Но правду можно». Пальцы Шуджи мягко погладили щёку. Он был до ужаса безмятежен и, кажется, счастлив. Мицуя ждал признания. Но вместо этого услышал тихое: — Что ты хочешь на Рождество? Такаши отшатнулся, как от удара. Кажется, в груди дрогнуло в последний раз и разлетелось вдребезги сердце. «Рождество… Ты про то Рождество, до которого мы не доживём?» — Я… не знаю… Шуджи… — Вот я бы хотел те сигареты, которые недавно в Лондоне выпустили. Дорогие, говорят, но явно не дороже человеческой жизни, — как ни в чём не бывало продолжил вампир и уставился на Луну. Пока Мицуя не мог успокоить дрожь во всём теле. — Ещё можно твой банановый пирог. Помнишь, ты готовил лет 75 назад в Италии? Вкуснотища. — Шуджи, послушай, пожалуйста. — Или, например, револьвер. Красивый револьвер. Чтоб гравюры были и корпус тёмный. Как богатеньких смертных из Лондона. Да, хочу револьвер. — Ты должен знать. Шуджи, я тебя… Договорить Такаши не успел, потому что рот зажал чужая рука. Ханма резко обернулся и отрывисто проговорил: — Нет, Мицуя. Не смей произносить это. Если уж ты что-то скажешь, это будет значить, что всё кончено. Даже если знаешь, как повернуться события, я об этом знать ничего не желаю. Молчи. Потому что ничего не кончено. Скажешь тогда, когда разберёмся. В нос ударил особенно острый запах горя. Но Такаши проглотил боль и признание, медленно кивнув. Ханма отнял руку и отвернулся. Больше никто из них не произнёс ни слова. Друг на друга они не смотрели. Такаши чувствовал боль за них обоих. Тело ослабело. Он не ощущал себя собой. Словно и нет его здесь. Словно только его дух, одинокий и проклятый, парит над поляной и смотрит на две родственные души. В искажённом восприятии они уютно молчали, наслаждаясь компанией друг друга. И знали, что будут вместе всегда и никакой мир им не помешает. В реальности же один из них понятия не имел, кто именно сидит рядом. А второй, оцепеневший и неестественно застывший в одной позе, варился в запахе горя и летней свежей травы. Как под гипнозом, Мицуя достал из кармана часы на цепочке и взглянул на время. Потом захлопнул крышку, посмотрел на Луну и спросил вроде у неё, а вроде и у Ханмы: — Такемичи в гостиной с Сано? — Наверное. Хотя нет… Он на кухне. Я слышу. — Отлично. Луна, шутница такая, вышла из-за облаков и осветила две искажённые родственные души. В последний раз. И обратила взор на поляну, где неожиданно замелькали тени. Через секунду раздался крик. Такаши даже не вздрогнул. Ханма перевёл на него полный ужаса и понимания взгляд.