Вспомни свою смерть

— Преступно одинок?… — выдохнул Сано и распахнул глаза.      Перед ним предстали высокие тёмные своды какого-то потолка, уходящие в одну единственную башенку. Пошевелиться не представлялось возможным. Болело всё: от крыльев до клыков. Душа ощущалась инородным предметом в этом непригодном теле. Впрочем, так было всегда.       Манджиро зажмурился, пролежал так несколько секунд и снова посмотрел на мир. Тот начинал приобретать очертания. Чуть левее можно было заметить большой потемневший от времени крест. Правее были какие-то иконы. Чьи именно Глава не знал: слишком часто вокруг него совершались грехи, чтобы задумываться о религии.     Было ли место, в которое он попал Адом? Вряд ли. В Аду должны быть огонь и мучения. Раем это место тоже не могло являться. Рай — это не для Майки. Тогда, может, чистилище? Но даже на него Сано вряд ли потянет. Или, возможно, араф*: страшный суд и испытание?      Над головой склонилась тёмная тень, заслонившая собой мрачный каменный потолок. Как Манджиро ни пытался, рассмотреть черты лица тени он не мог. Вроде они и были, и глаза привыкли к черноте, но лицо терялось, ускользало из памяти, едва удавалось хоть что-то на нём разобрать.     Тень, кажется, усмехнулась и склонилась к уху Сано. В голове прозвучал чужой мелодичный голос: — Пока что ты не мёртв. Но это только пока. Такаши сделал тебе самый лучший подарок из всех возможных — время. В твоих же интересах не дать его жертве стать напрасной.       «Смерть», — понял Майки. Это понимание было внезапным и безоговорочным. Как будто она сама сообщила об этом.       Теперь Мертворождённый чувствовал её присутствие и мог расшифровать все признаки. С ним такое уже было. Этот холод, эта темнота, это невесомое ощущение прикосновений. Не то неприятное, что было с призраками, а нежное и лёгкое, как материнские объятия.  — Лучше бы сесть помогла, — прохрипел Сано, поражаясь одновременно и тому, каким низким и севший был голос, и тому, что вообще удалось заговорить. — Господин! — воскликнул кто-то справа. — Конечно, я помогу.     Манджиро повернул голову и заметил замершего неподалёку Санзу. А когда снова поднял взгляд на Смерть, той рядом уже не было. Однако ощущение её присутствия осталось.      Подскочив, Харучиё подал Главе руку и помог принять вертикальное положение. Крылья, изорванные и поредевшие, безвольно лежали на полу. — Хару… Что происходит…       Санзу как-то обречённо вздохнул, протянул Манджиро флягу с водой и уселся рядом, стараясь не задеть крылья. — Что последнее вы помните, господин?      «Помню лицо Такаши, говорящего, что предупреждал меня. Помню испуганные глаза Сары и её тело в луже крови. Помню вымученную, но тёплую улыбку Вакасы. Помню последние слова Шиничиро. Помню крики матери и светящееся лицо Эмы, рассказывающей о единорогах. Я прожил жизнь, Санзу. И вспомнил свою смерть». — Помню много боли. Голоса помню. Но вряд ли они принадлежали кому-то из ныне живущих, — вампир грустно улыбнулся. Его всего почему-то переполняли странные чувства. Это было непривычно, но не неправильно. Будто бы Сано просто наконец смог избавиться от невидимой стены, блокирующей эмоции. — Расскажи мне, Санзу. И ничего не скрывай. — Сейчас вечер двадцать первого декабря. Неделя прошла с тех пор, как напали на Замок. Чёртовы Хайтани… Это они сдали вас Кисаки. Хотя что уж говорить… Мы с Какучо защищались, как могли. Вас в ту ночь забрали Ханма Шуджи и Баджи Кейске. — Шуджи… Я знал, что он не оставит Северный Клан на ещё молодого обращённого. — Да, он предал Тетту, — нетерпеливо подтвердил Харучиё. — Они с Кейске принесли вас в дом Одинокого Волка, а я попал в плен. Не знаю, как прошли те шесть дней. Для меня они были сродни Аду. Я не знал, что вы были без сознания, но тогда, на шестой день, будто почувствовал, что нужен вам. Вырвался и сбежал, отправился в дом Кейске и нашёл вас в снегу, рядом с пепелищем. Ханма Шуджи погиб, а с ним погиб и видящий Такаши Мицуя. Баджи удалось скрыться. «Погибли, значит. В моих же интересах не дать его жертве стать напрасной», — повторил про себя Манджиро слова Смерти. — Спасибо тебе, Такаши. За то, что в любом случае хотел помочь и уберечь, — прошептал он уже вслух. И снова обернулся к Санзу: — Рассказ занятный, но ты ни словом не обмолвился о Такемичи. Сейчас меня интересует только он. На лице Харучиё мелькнуло что-то странное, но мигом исчезло. — Боюсь, я не успел. Прошлой ночью его похитили. Местоположение и состояние его мне, к сожалению, неизвестно. Простите, господин. «Единственный в своём роде смертный, светлый, как день, — вспомнил Манджиро слова собственного проклятья. — Это верно. Светлый. Самый прекрасный из тех, что я встречал. Сколько же боли принёс тебе я сам…» От воспоминаний о Ханагаки холод, окутывавший всё тело, усилился, и Сано вздрогнул. — Господин? — тут же отреагировал Санзу. — Вам холодно? Он заозирался в поисках чего-то тёплого, но Глава лишь грустно усмехнулся и положил ему руку на плечо, останавливая. — Не выйдет, Хару. Этот холод не связан ни с моей природой, ни с проклятьем. Он имеет несколько иную природу, — Майки покосился на слишком тёмный угол, где чудилась фигура Смерти. — Боюсь, избавиться от него искусственно невозможно. — Но… Господин… — Не утруждайся. И не зови меня господином. Я теперь даже не Глава. Даже не вампир толком. Я — отголосок живого существа на испытательном сроке. Сейчас меня волнует только Ханагаки. Санзу ни слова не понял. Однако последнее раздражало до жути. — Весь мир не сошёлся на одном смертном, даже если вкусном, — недовольно пробормотал он. И к собственному удивлению услышал слева тихий хриплый смех Манджиро. Удивительный звук… Такой непривычный… — Иди… Поешь… Санзу…. — смех превратился в прерывистый кашель. — Мне надо… подумать… Голос звучал так необычно. Весь Глава был каким-то другим. Харучиё вгляделся в темноту церквушки — первого попавшегося места, куда можно было притащить своего господина — и проследил взглядом знакомые до боли черты лица. Он не узнавал Сано. Там, где раньше был холод, равнодушие и острота, теперь чудилась несвойственная вампирам мягкость и, в гораздо большей степени, печаль. Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза. Та самая чёрная бездна больше не казалась опасной, губительной и разрушительной. Теперь она больше походила на громадное иссиня-чёрное ночное небо, без единой звёздочки, планеты или спутника. В самой глубине этого бескрайнего неба виднелась вечность. Майки смотрел прямо и честно, испытывал, ждал реакции. Не скользил презрительно-хладнокровным взглядом, как раньше. От этого Санзу почему-то было неуютно. Однако вскоре Мертворождённый отвернулся и запрокинул голову, будто бы скучные каменные своды церкви были самыми интересным, что он когда-либо видел. Личный способ Главы сказать «разговор окончен». Только даже в нём что-то неуловимо переменилось. Молчание больше не ощущалось как «убирайся с глаз моих» — скорее как «мы поговорим позже, дай мне время». Харучиё послушно поднялся и направился к выходу из церквушки, так и не решив толком, что думает об этих переменах в господине. Едва дверь за Санзу закрылась, Майки метнул взгляд в угол, где сгущалась его личная тьма, и, укутавшись крыльями, сполз на старый матрас. Постелил его Хару или нет — неясно, но и неважно. Хорошо, что он просто был. Боль и слабость во всём теле усиливались. Сано ненавидел их всей искалеченной душой, хоть и привык в каком-то роде. Шестьсот лет непрерывных страданий играли свою роль. Не обращать на них внимания получалось только тогда, когда рядом был Такемичи. Он был избавлением, лучом света на грозовом небе, лёгким дуновением свежего ветерка в самый жаркий зной. Теперь Майки это понимал. Все эмоции были как на ладони. Он был совершенно обнажён в своих чувствах. Как в раннем детстве… — День после многовековой ночи, — прошептал Манджиро стенам церквушки и своей персональной тьме. — Ты не ангел, нет. Это пóшло. Ты просто свет. Мои забытые мечты и похороненные надежды. Я виноват перед тобой. Ты ведь боролся за меня всё это время. Совершенно бескорыстно, как никогда и никто после Его Высочества Вакасы. Теперь моя очередь бороться за нас.

***

Раздражённо цокнув, Кисаки всё же затушил сигарету. Ни к чему они ему. Он же, чёрт возьми, вампир. Для них эффекта от табака нет совсем. Конечно, нет. Ведь как может мёртвое тело реагировать на такую глупую штуку? Однако от привычки не так легко избавиться. А привычка успела закрепиться за эти пару десятков лет — тех, за которые дурацкие смертные придумали курить такую дурацкую штуку, — весьма основательно. В основном благодаря Шуджи, который почему-то сигареты любил. «С кем поведёшься, от того и наберёшься. Вот уж правда», — мысленно недовольно хмыкнул Кисаки. Только вот теперь Шуджи рядом не было. Теперь он был предателем, гадким, отвратительным предателем. Теперь он был далеко, и речь не о количестве километров. А привычка курить по утрам, перед сном, после обеда или охоты, во время ожидания или размышлений осталась. Тетта не успел обратить внимания, насколько сильно врос в его не-смерть и в него самого Ханма. Противный Первородный пустил корни прямо под рёбра. — Сорняк, — скривился Кисаки. Ну ничего, вырвать его — и дело с концом. А то, что сам Тетта во время охоты оглядывается, чтобы найти за плечом Шуджи и поделиться с ним очередной жертвой, — это ничего. Привычка. Руки сами потянулись к портсигару и выудили ещё одну сигарету. «Просто попытка скрасить ожидание, вот и всё», — примирительно сказал себе Кисаки. Тем более, действительно есть, чего ждать. С утра, прямо на рассвете, привели Ханагаки — того самого смертного, который нужен для ритуала. На этот раз верного. Чёрт бы побрал Ханму. Они потеряли столько времени. Хайтани ушли обратно, чтобы проверить не нужна ли помощь парням, которые отправились за Манджиро. И должны были вот-вот вернуться. Их-то Кисаки и ждал. А то, что знание о нахождении в том доме Шуджи придавало нервозности, — это ничего. Сигарета закончилась слишком быстро. Кисаки и понять не успел, как это произошло. Но он плюнул и зажёг следующую. В окне не видно было ничего, кроме сгущающейся ночной темноты и силуэтов деревьев. Вряд ли Хайтани явятся с этой стороны, ведь вход в монастырь с противоположной. Тетта знал это, однако всё равно продолжал искать в темноте их тени. Но единственными, кто нарушал покой ночи, были вороны, стаями кружившие над монастырём. Сколько Новый Глава так простоял, одной ночи известно. Как вдруг раздался стук в дверь, заставивший резко вздрогнуть. Кисаки поморщился в ответ на собственную реакцию, обнаружил, что комната насквозь провоняла табаком, открыл окно и только потом ответил: — Входите. На пороге появились долгожданные Хайтани. Выглядели они немного растерянными. — Добрый вечер, — соизволил всё же поздороваться Ран. В его голосе сквозили привычные насмешливые интонации. Обычно Кисаки это не раздражало, но сегодня почему-то да. — Выкладывайте, — не терпящим возражений тоном сказал он. — Как бы вам сказать, — снова насмешливо произнёс Ран, а Тетта еле сдержался от того, чтобы ему врезать, — никаких следов Сано не обнаружено. — То ли сам ушёл, то ли что… — хмыкнул Риндо. Ему тоже захотелось врезать. — Ладно, — выдохнул Кисаки. — Наши? — Полегли все, — махнул рукой Риндо. — Взрыв там был. Мы ещё тогда слышали. Когда уходили. «Взрыв? Это необычно. Это явно очень необычно. И странно». Тетта вопросительно изогнул бровь, призывая продолжать. — С ними был видящий, — доверительно сообщил Ран. — Ну знаете, Такаши Мицуя. Слышали, может, о нём? — Слышал, — согласился Кисаки. Только вот ясности это не прибавляло, хоть и объясняло взрыв. — Мы их видели с Ханмой, когда за мелким смертным приходили. Сидели себе, болтали. Странно, да? Вроде видящий, а нас не заметил. Риндо выглядел таким глубоко задумавшимся, что Кисаки едва сдержался о того, чтобы не подойти и не сказать приторно ласковое «смотри, чтоб мозги не взорвались от напряжения». — В любом случае, беспокоиться уже не о чем, — отвлёк внимание от брата Ран. — Колдун мёртв. Ханма тоже мёртв. Тетта коротко вздрогнул. В ушах глухо застучало одно единственное слово. Мёртв. Мёртв. Мёртв. «Какая глупость, он же Первородный. Не может он умереть». — Какая глупость, — эхом повторил свои мысли Кисаки. — Да не, чистая правда, — хохотнул Риндо. — Вот, гляньте. На вытянутой руке у него лежал слишком знакомый портсигар. Точь-в-точь такой же, как был у самого Тетты. Только заляпанный тёмной кровью и пеплом. Словно завороженный, Кисаки потянулся к портсигару и, взяв, быстро спрятал в полах своего плаща. Потом поднял взгляд на братьев и неожиданно почувствовал ненависть. Глубочайшую ненависть к ним обоим. К их голосам, движениям, ухмылкам и лицам. В итоге он лишь сжал зубы и процедил: — Ясно. Вы свободны. Дверь за братьями закрылась. Кисаки снова остался наедине с тенями и воронами. И портсигаром. Подумав немного, он всё же выудил его из кармана и осторожно открыл. Внутри осталось всего несколько сигарет, и то заляпанных тёмной кровью. Вытащив одну, Тетта повертел её в руках, лизнул, скривившись от понимания, что кровь вампирская, и принюхался. В груди что-то ухнуло. Да, это определённо были сигареты Ханмы: никто во всей Британии не курил такую отвратную махорку, кроме него. Не сдержавшись, Тетта всё же зажал её между зубов. И правда, чёрт возьми, они! Если закрыть глаза и забыть, где находишься, можно подумать, что во рту не сигарета, а язык Шуджи…. Резкое дуновение ветра сквозь открытое окно затушило одинокую свечу в комнате. Резко выбитый в реальность Кисаки раздражённо рыкнул на себя самого и закрыл окно. Но свечу повторно зажигать не стал. Вынул сигарету изо рта, поджёг и завороженно уставился на тлеющий кончик. Да, самым отвратительным в поцелуях Шуджи был именно этот дерьмовый привкус. Слишком знакомый. Слишком… родной… — Сука, — пробормотал Кисаки и крепко затянулся. — Ненавижу тебя, Ханма. И если от каждой затяжки теперь почему-то било в голову — это ничего. И если на все дальнейшие планы почему-то стало плевать — это ничего. И если Тетта не стал скуривать все сигареты, а оставил на будущее (вдруг нужно будет успокоиться) — тоже ничего. И если окно он так и не открыл, кутаясь до утра в запах Шуджи, как в одеяло, — это тоже, мать его, ничего. Абсолютно. Ничего. Не значит.

***

Сон отступил уже давно, ещё затемно, хотя, учитывая пережитый стресс, спать Такемичи должен был довольно долго. А если брать в расчёт ещё и прошлую, абсолютно бессонную ночь, так вообще. Однако он бодрствовал уже несколько часов и рассеянно наблюдал, как темнота за окном сначала синеет, потом чуть светлеет, а потом превращается в серое зимнее утро. Ровно такое же, как и предыдущее, наступившее слишком рано после такой ужасной ночи. Его Такемичи помнил плоховато. Кажется, Хайтани привели его куда-то — в огромный заброшенный монастырь, теперь-то он знал — кому-то что-то говорили, говорили ещё, снова говорили, а затем просто оставили в этой комнате. Всё прошло слишком просто. Слишком обычно. Ни жестокости в его сторону, ни оскорблений, ни пыток, ни насмешек. Даже комната была, признаться честно, хорошей. Здесь были все удобства, о каких можно только мечтать в такой ситуации. Была кровать с жёстким матрасом, относительно чистые простыни, письменный стол, простой деревянный стул, прикроватная табуретка и простой платяной шкаф. Всё серо-коричневое, обезличенное. Как и серость за окном. Ночью Такемичи сквозь полудрёму слышал чьи-то шаги и даже, кажется, ругательства. Но как-то отдалённо, тоже обезличенно. Монастырь жил своей жизнью, да. Но на неё смертному было плевать. Как и на себя, впрочем. Ему вреда здесь не причинят. Его волновали другие: личности, как раз-таки этому монастырю не принадлежавшие. Ханагаки думал о Чифую и Баджи, местоположения которых не знал. Удалось ли вампиру вытащить Мацуно? И если да, то где они сейчас? А если нет… Дальше смертный предпочитал не думать. И переключался на других. На Какучо, к которому чувствовал дикую смесь из благодарности и вины. И уважение, конечно. Какучо из них всех был единственным независимым, единственным мыслящим здраво и твёрдо. И так же твёрдо стоящим за свои принципы. Или дело было в том, что его в этом мире ничего больше не держало? А нашёл ли он там, в посмертии, своего возлюбленного? На этом месте мысли снова стопорились. Потому что души вампиров не получают права на перерождение, а разрушаются вместе с мёртвым телом. И единственный способ для Какучо быть с любимым — обрести себя на вечные мучения, существуя в виде призрака. И такому Такемичи не завидовал. Но был ещё Ханма. Вместе с Такаши. Что там с ними? Живы ли? Делить их казалось неправильным. Для Такемичи не составило труда понять, что они именно неделимы. Знакомы так долго, что представить страшно, и знают друг друга так, как не знают друг друга даже он сам с Чифую. Ханма и Такаши просто переплетены. И существовать друг без друга не могут. Но что если их больше нет? Здесь Ханагаки уже сам себя остановил. Нечего загадывать. До добра такие мысли не доводят. Но были и те мысли, которые останавливать не получалось. Мысли о Майки. Каждый раз вновь и вновь возвращаясь размышлениями к нему, Такемичи едва сдерживался от того, чтобы подскочить и начать ломиться в дверь. Только чтобы оказаться ближе к вампиру, конечно. Ведь если он вдруг погиб… Вот и уснуть не получалось. Ханагаки заставлял себя ровно лежать на кровати, потому что понимал: ничего не получится, если он будет бездумно ломиться прочь. Да и тот факт, что он ещё нужен этим вампирам доказывал то, что Майки жив. Да и не может он умереть вот так просто, он же сильнейший. Но Такемичи всё равно почему-то вслушивался в каждый звук, который издавал монастырь. И не мог унять паническую тревогу. Она всё нарастала и нарастала, упрямо отказываясь сдаваться под напором рациональных рассуждений. Получалось так, что чем больше Ханагаки думал о том, что нужно успокоиться и придумать план для того, чтобы узнать, где Чифую и Баджи, и для того, чтобы найти Майки, тем больше предательски страшных мыслей возникало в голове. Он всё же сел. И уставился больными мутными глазами в темноту комнаты. Сердце оглушительно грохотало в горле. Такемичи казалось, что он сейчас взорвётся. Как вдруг шепчущую тишину большого здания разбил чей-то громкий визг. Сердце тяжело ударилось об рёбра ещё раз и рухнуло к желудку, застыв в ужасе. А потом дверь в его комнату неожиданно распахнулась, и на пороге появился незнакомый вампир, сухо проговоривший: — На выход.