Вспомни свою смерть

День подходил к концу. С заходом солнца начал идти снег. Ветер усиливался. Морские брызги смешивались со снежинками и превращались в ужаснейшую метель. За тучами, застелившими небо, Луны видно не было. Если бы не расчёты, тщательные и кропотливые, перепроверенные, наверное, раз пятьдесят, никто бы и не понял, что этой ночью будет Полнолуние.       Для Кисаки это была самая долгожданная ночь за три сотни лет. Ночь, когда должна была, наконец, свершиться его месть. По-хорошему он должен был готовить артефакты для ритуала, перечитывать текст заклинания. Должен был предвкушать, взволнованно мерять шагами комнату и отсчитывать минуты до окончательного восхождения Луны. Должен был чувствовать хоть что-то по отношению к этому событию.     Но он почему-то не чувствовал ничего. Кроме разве что какой-то тонкой, едва уловимой ноющей тоски в самой глубине души. Именно она заставила Тетту выйти в этот вечер на улицу, в метель и режущий мороз, пялиться на бушующее море и крутить в руках портсигар Шуджи.      Во всём этом в принципе виноват именно он. Чёртов Шуджи. Если после его предательства Кисаки толкал привычный гнев, то после смерти пришла пустота.      Не грусть, не скорбь и не боль. Просто пустота. Огромный стеклянный шар под рёбрами. От напряжения стекло звенело и дрожало, отдавая гулким эхом.        Всё, что Кисаки мог делать, — задаваться вопросом, почему так произошло. Почему тот, кто всегда был помощником, материалом для достижения главной цели, стал вдруг важнее её?      Возвращаясь обратно к событиям трёхсотлетней давности, с высоты прожитых лет, всё становилось вполне себе понятным. Их с Ханмой первая встреча состоялась на второй день после его обращения. Тетта помнил её и всё, что произошло в тот вечер, так, будто это было вчера.     Он сидел в одиночестве, в карцере Замка Северного Клана, за попытку убить Главу Манджиро и думал о несправедливости жизни. Потому что Манджиро в камеру никто не посадил. А ведь накануне этот монстр убил всю семью Тетты и чуть не убил его самого, лишь в последний момент решив обратить. Вот так быстро разрушились планы на жизнь: вместо путешествий, учёбы и расширения отцовского купеческого бизнеса — холодное тёмное подземелье, страшный голод и чужие приказы.       Сано хотелось схватить и душить-душить-душить, глядя, как он корчится, как забавно пучатся его бездонные жуткие глаза, как он валиться на пол безвольной тушей. Сначала Кисаки любовался бы его трупом, а потом занял бы его место. Вместе с силами, которые получил, и властью, данной Манджиро, он был бы несокрушим.       Но эти желания были лишь отчаянными мечтами, вызванными эмоциями. На тот момент Тетта был просто пешкой, одиноким, испуганными семнадцатилетним мальчишкой, потерявшим всё и обретшим… непонятно что.     Тогда-то он и встретил Ханму. Задумавшись, Кисаки его не заметил, и только спустя много лет выяснил, что Мертворождённый следил за ним минут десять без перерыва. Встретившись с ним взглядом в первый раз, Тетта почувствовал себя безумно маленьким и ничтожным. Он сидел на холодном полу, низкий, взъерошенный, худощавый, весь в лохмотьях. А над ним из-за решётки возвышался Ханма. Весь такой идеальный: от жестов и выражения лица до полностью чёрного облачения и причёски. Он, не долго думая, открыл дверь своими ключами и вошёл.       Уже тогда Кисаки понял, что такое быть настоящим вампиром. Это сила, это достоинство, это грация хищника. Это сплошное великолепие и уверенность. Каждое движение Ханмы притягивало, будто магнит. Равно как и его колдовской голос.      Он спросил Тетту о причинах нападения на Манджиро. И тот ответил, хотя и подумал, что вопрос восхитительно глупый. — Разве ты не понимаешь, какие прелести предлагает тебе новая сущность? — Ханма, казалось, искренне не понимал его недовольства. — Поддержка Клана, сила, питание, деньги и независимость. Никто не собирается принуждать тебя выполнять безумные приказы. Глава удивительно неприхотлив.      Что на такое отвечать? «Он отнял у меня выбор» звучит слишком глупо. «Отнял мечты и цели» — тоже. Наивным идеалистом в глазах такого могущественного существа Кисаки казаться не хотелось. Он просто кивнул. Подумал: возможно, получив покровительство Шуджи, получится достичь даже большего.  — Тебе ведь семнадцать, верно? — продолжал Первородный, очевидно, находясь где-то в своих выводах. — Да. — Пойдём, я покажу тебе кое-что.      Даже сейчас, спустя столько сотен лет, Тетта не мог вспоминать ту ночь без стыда. Да, тогда случилась его первая близость с девушкой и первое убийство.    Ханма долго вёл его по коридорам замка. Кисаки он показался бесконечно огромным. В итоге они пришли в спальню. Кровать в ней была до ужаса большая, а на белых простынях лежала полуголая тёмноволосая брюнетка.      Как только дверь за ними закрылась, девушка улыбнулась Ханме и проводила взглядом Тетту. Её улыбка стала шире. Шуджи кивнул ей и сел в кресло у окна. Осознание пришло к Кисаки только тогда, когда его втянули в долгий сладкий поцелуй и потащили за собой на кровать.      Сопротивляться он и не пытался. Вспоминал сейчас, что счёл это неким обрядом посвящения. Смущался от вида обнажённого женского тела, касался нерешительно, вздрагивал, когда любовница шептала ему что-то пошлое на ухо. И, разумеется, периодически бросал взгляды на Ханму. Тот смотрел неотрывно, хотя и выглядел незаинтересованным. По каким-то необъяснимым причинам одни только его ярко-жёлтые, пылающие глаза и тонкая, еле заметная ухмылка возбуждали даже сильнее, чем ласки смертной. Конечно, Кисаки понял это гораздо позже. А до конца осознал, наверное, только сейчас.       Ханма безошибочно угадал кульминацию их полового акта. Ханма видел, что Тетта смотрит на него. Ханма медленно поднял руку и молча указал на свои выступающие из-за верхней губы клыки.       Кисаки послушно впился зубами в шею девушки, туда, где, предположительно, находилась артерия. Жидкость, хлынувшая в горло, оказалась вкуснее всего, что он когда-либо пробовал. Она походила на живительный нектар экзотического цветка, на освежающий напиток в летний день, на оазис в пустыне. Тетта пил и пил, крепко обхватив девушку за талию и прижав к себе, чтобы не вырвалась. В какой-то момент она начала дрожать, потом вздрагивать, потом сопротивляться и кричать что-то. Но юный вампир не позволял ей отстраниться. Жадно пил и смотрел в колдовские светящиеся глаза Ханмы. Пока девушка не расслабилась и не обмякла.       Тетта хотел бы пожалеть о том, что совершил. Но Шуджи довольно улыбнулся и кивнул уважительно, как показалось Кисаки. Затем констатировал: — Ты её убил. — Знаю, — согласился Тетта. — Не сожалеешь? Мэри была хорошей девушкой, всегда делилась со мной кровью и удовлетворяла. Она была умна, у неё была семья.      Последнее Ханма тогда подчеркнул. Но звучало это без укора. Кисаки понял, что он условно сравнивает его самого с Манджиро. Но. Это. Другое. — И что? Мораль меня не волнует. Меня волнует моя жизнь.     Ухмылка Шуджи стала шире. Он поднялся с кресла и приблизился к краю кровати. Тетта в тот момент жутко смутился, хотя и желал это отрицать, ведь он был голым, измазанным в крови, а сверху на нём лежала мёртвая девушка.      Ханма одним движением руки сдвинул труп и ухватил Кисаки за подбородок, заставляя смотреть на себя.  — У тебя больше нет жизни. Зато есть не-смерть. На мой взгляд, это гораздо привлекательнее.       Тетта только моргнул в ответ. А Шуджи наклонился и провёл длинным языком по его губам, слизывая кровь.        Впоследствии Кисаки ещё много раз вспоминал, прокручивал в голове эти несколько секунд. Каждое слово, каждую интонацию. Воспроизводил у себя в голове едва слышную хрипотцу, рисовал в воображении клыки, яркие фонари глаз, пытался вновь ощутить холод сильных пальцев на подбородке.      Теперь же, после смерти Ханмы, Тетта признался себе в том, что привязался. Был наивным и глупым, полагая, что это он, сближаясь с Шуджи, использует его благосклонность. На деле получилось ровно наоборот. Первородный никогда и не думал сидеть на цепи. Он ушёл, ни о чём не жалея, прекрасно осознавая, что им пользовались. А с пустотой в груди остался Кисаки. Резкие, острые капли морского снега врезались в стёкла очков и в щёки. Точно так же резали какие-то острые осколки под рёбрами. Глядя на портсигар и в миллионный раз воспроизводя в памяти кадры того самого вечера, Кисаки подумал, что охотно вернулся бы в него сейчас. Или в другой похожий, но по-своему прекрасный. Туда, где они вдвоём с Ханмой. Разыгрывают ли партию в шахматы или выпивают одну девушку на двоих.     «Плевать, что будет ночью. Она в любом случае не вернёт мне те времена».      Это была опасная мысль. Тонкий и шаткий лёд. Рыхлый край обрыва. Так и тянуло с него рухнуть, погрузиться в воспоминания и пропасть в них на веки.      Кисаки быстро отогнал их, кинул портсигар в карман, запахнул тяжёлый чёрный плащ и двинулся обратно к монастырю. Он не мог позволить себе такую роскошь, как тоска или пустота. Иначе всё остальное утратит свой смысл. Дурацкая не-смерть его утратит.

***

Очнулся Манджиро от того, что кто-то отчаянно тряс его за плечо и звал господином. Такое существо на всём свете было лишь одно, но Сано всё равно понадобилось около минуты, чтобы вспомнить.  — Что-то я зачастил просыпаться у тебя на руках, — хрипло поделился он и открыл глаза.     Размытое встревоженное лицо Санзу постепенно приобретало очертания. Одного взгляда хватило, чтобы он опомнился и помог Сано сесть. Тот протёр глаза и осмотрелся.     На первый взгляд ничего не изменилось. Всё то же кладбище, всё те же безмолвные надгробия — символы похороненных надежд — всё те же широкие деревья. Всё та же утренняя серость. — Сколько я пробыл без сознания? — спросил он. — Около восьми часов, насколько я могу судить, — немного погодя ответил Санзу.     И правда. Несмотря на схожую картинку, еле заметные изменения всё же присутствовали. Свежесть и ясная блёклость утра сменилась синеватым, морозным вечером. Солнце уже наверняка зашло. Темнеет зимой гораздо быстрее, чем светлеет, так что скоро кладбище целиком и полностью погрузится во тьму. Лёгкий снежок сменится на безжалостную метель.  — Такое странное чувство, — проговорил Майки в пустоту. — Будто бы отдохнул. Тело больше не болит, кости не ноют. Даже крылья, наверное, слушаются.     Ему казалось, что души обращённых внимают каждому слову. Тьма была здесь. Она разрослась и приобрела какие-то очертания, неуловимо напоминавшие женские. — Возможно, вы исцелились, господин, — тихо, с едва уловимой надеждой заметил Санзу.      Майки хмыкнул. — Возможно. Было бы неплохо.      Смотрел он в это время на Смерть. И видел её так отчётливо, как никогда прежде.     Смерть улыбалась. Смерть махала рукой. Смерть звала к себе.      «Если долго вглядываться в её тьму, можно забыть обо всём, что важно в жизни», — подумал Сано, отвернулся и спросил: — Какая сейчас Луна, Санзу?  — Не знаю, потерял счёт дней, — уверенно ответил тот. Словно готовился… — Мне нужно знать. Сколько, говоришь, дней прошло с того момента, как ты вытащил меня из дома Одинокого Волка? — Не помню, господин, — покачал головой Харучиё. — Ложь.      Обращённый вздрогнул и отвёл взгляд. Он был напряжён, как струна. А потом внезапно расслабился.  — Верно, ложь. Только я всё равно вам не скажу, господин.     Его голос звучал безмятежно и спокойно. Санзу был настроен решительно. Майки видел это, только ни капли не злился. В груди каталось что-то глухое — смесь обречённости и сожаления. — Я пообещаю тебе, что не пойду за Такемичи, — проговорил он, наблюдая за реакцией.      Харучиё вдруг засветился. Неверяще уставился на Главу и восторженно оскалился.      Обречённость и сожаление. — Поклянитесь, господин. — Клянусь, что не отправлюсь за Такемичи ни сейчас, ни когда-либо ещё. Думаю, он мне больше не нужен, а значит, в этом нет смысла, — твёрдо заявил Сано.     Обречённость и сожаление…      Лицо Санзу преобразилось. Руки дрожали, улыбка стала шире. Глаза сияли, как две яркие звезды на безлунном небе. Он сорвался с места, подбежал к Манджиро, рухнул перед ним на колени и, схватив его руки, принялся самозабвенно целовать костлявые запястья.  — Я знал… Я знал… Знал, что вы остались прежним…  — Хватит, — обрубил тот.      Санзу опустил руки, но с колен не встал. Несколько секунд он молчал и смотрел куда-то в землю. А потом проговорил неожиданно серьёзно: — Мой господин. — Да, Санзу? — Выслушайте.      Ледяной ветер морозил и без того холодную кожу. Сумерки уже почти превратились в ночь. Сквозь густые ветви и мрачные облака Майки увидел блёклый голубоватый свет Луны.      Обречённость и сожаление… — Говори. — Я хочу всегда оставаться подле вас. Только вы можете по-настоящему изменить этот мир. Только вам я буду верным. Никогда не направлю на вас оружие, никогда не солгу вам. Вечно буду защищать и выполнять ваши приказы. Никогда не предам и всегда буду ставить ваши интересы превыше своих. Перед лицом матери Луны клянусь в этом своей жизнью.       Майки глубоко вздохнул и бросил быстрый взгляд на тёмный силуэт Смерти у себя за плечом. Потом снова посмотрел на коленопреклоненного вампира. Совсем ещё молодого… — Жизнью, говоришь, клянёшься?      Санзу поднял на него настороженный взгляд. — Клянусь. Взамен на вашу клятву. Позвольте мне это.      Обречённость и сожаление… смешались с непрошеной щемящей болью.      Майки засмеялся, наклонился и подцепил пальцами его подбородок, чтобы заглянуть в глаза. — Со мной клятвы не работают, Санзу. Не к тому ты пришёл.      Яркий возбуждённый огонь, пылавший в глазах Харучиё, потух и обратился в пепел. Майки потянул его на себя, впился острыми когтями в грудь, ломая рёбра, и вырвал сердце.       Вампир, на лице которого застыло комичное выражение удивления и замешательства, рухнул на снег.      Манджиро отстранился и вытер руку о подол плаща. — Думаешь, я не понял? Может, самочувствие у меня и плохое, но такую очевидную ложь не упустил бы. Хотя будь ты чуть осторожнее, может и упустил бы. Твоя ошибка, Санзу, в том, что ты не веришь в то, что Такемичи для меня — приоритет. Хотя это и неудивительно. Тебе ведь не знакома любовь.      Не дожидаясь того, чтобы Харучиё проявил другие эмоции или начал рассыпаться, Мертворождённый развернулся и покинул кладбище.     Тьма осталась рядом с рассыпающимся обращённым. Она, тонкая, красивая и добрая, равнодушно наблюдала за тем, как он корчится, изо всех сил пытается не дать себе разлететься в пепел и доползти до своего господина.      В след неестественно прямой крылатой спине раздалось хриплое: — Вы ошибаетесь. Знакома…      Или это лишь мираж, сотворённый заботливой Тьмой, и он так и не признался вслух?