Зорко одно лишь сердце

Я чувствовал себя ужасно неловким и неуклюжим. Как позвать, чтобы он услышал, как догнать его душу, ускользающую от меня… Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез…

Может, Грому действительно хватило бы встреч в офисе Vmeste, куда он частенько приходил за консультацией по поводу очередного дела — Дим, буквально на пять минуточек — и пропадал до того момента, пока Дубину не наскучивало ждать в холле на первом этаже, и он не звонил, вырывая напарника из забытья вибрацией старенькой Нокии в кармане джинс. Гром виновато кивал, сжимая кирпичик в ладони, — Разумовский лишь улыбался, пожимая плечами, говорил: «Долг зовёт» и смотрел в след Игорю, салютующему на прощание и скрывающемуся за створками лифта, зажимая телефон у уха плечом, чтобы нацепить кепку на своё законное место. Но Сергею этого было мало, просто катастрофически мало, поэтому сейчас Игорь задыхался, упираясь руками в стол, а позади стоял Разумовский, прижавшись членом к бедру и шептал на ухо, опаляя дыханием раскрасневшиеся мочки: — Хочу тебя, — целовал шею у кромки волос, соскальзывая к загривку, прикусывая и снова возвращаясь к лицу. — Какой же ты… хороший, замечательный. Я хотел тебя ещё тогда. Помнишь? На том самом вечере. Заметил тебя сразу, как ты вошёл под руку со своей подружкой. Сергей зарычал, прикусил хрящ и отстранился на мгновение, разворачивая Грома лицом к себе, вгрызаясь в обветренные губы, кусая, оттягивая нижнюю зубами, посасывая и отпуская. Тяжело дыша, он замер буквально в миллиметре до касания и продолжил: — Когда ты остался один у бара, я не мог не подойти. Даже не помню, о чём мы говорили: всё, о чём я думал, как прекрасно было бы ухватиться за этот нелепый галстук — черный в мелкий горох — и увести тебя за собой. Сейчас понимаю, что нужно было так и сделать: это было бы так просто, не правда ли? — Разумовский отстранился, обхватывая двумя пальцами подбородок слегка заросший щетиной, смотря прямо в лицо с потемневшими глазами и бешено раздувающимся носом. — Как украсть собаку, оставленную у магазина на привязи. Сергей усмехнулся и скользнул языком по кадыку — Игорь тяжело сглотнул, и тут же белоснежные зубы прикусили выпирающий хрящ. Казалось, Разумовский хотел вылизать его с ног до головы: шею уже стягивала подсыхающая слюна, а свежие следы холодило. — Я бы поставил тебя у стены и тут же опустился бы на колени, даже не побоялся бы испачкать костюм: это стоило бы того, чтобы увидеть твои дрожащие и подгибающиеся ноги, как только бы я взял у тебя в рот, — ладонь поглаживала ширинку джинс, расстегнув пуговицу и водя пальцем по молнии, от чего собачка с каждым разом сдвигалась на жалкий миллиметр, и Гром, кажется, готов был умолять, чтобы… чтобы… он и сам не знал что, поэтому продолжал лишь шумно дышать через рот, периодически облизывая сухие губы. — Дразнил бы тебя так долго, как только мог: посасывал бы только головку, затем скользнул по стволу до самых яиц, заглатывая сначала одно, потом другое. И каждый раз, когда бы ты был на грани, я бы сжимал тебя, не давая кончить, а потом стянул наконец-то эту безвкусицу с твоей очаровательной шеи, перевязывая тебя, как рождественский подарок под ёлкой. Наконец Сергей просунул руку под джинсы, забираясь сразу в трусы, сжал, от чего Игорь глухо заскулил, вскидывая бёдра. Разумовский засмеялся и вытащил ладонь, подсаживая Грома на стол, скидывая бумаги, от чего те разлетелись по всему кабинету, и стянул мешающиеся джинсы вместе с бельём, отбрасывая их куда-то в сторону. Огладил ляжки, скользнул ниже, до самых коленок, разводя их в стороны. — Прекрасный, — синие глаза смотрели с жаждой и восхищением, перескакивая с лица на зализанную и расцелованную шею, на затвердевшие соски, выпирающие через футболку, на сочащийся предэякулятом член; пальцы вновь пробежались по бедрам. — Эти ноги. Длинные, идеальные ноги. Как хорошо бы они могли обхватывать меня, если бы я брал тебя прямо так, лицом к лицу, заставляя задыхаться, захлёбываться удовольствием. И Игорь скрестил икры, ловя Разумовского в кольцо и резко подтягивая к себе так, что Сергей навис над ним лоб в лоб, глаза в глаза, нос к носу. — Хочешь проверить? — голос у Грома хриплый и низкий, и он отчетливо видел, как расширились зрачки в глазах напротив, топя в себе синюю радужку. Разумовский рыкнул, толкнувшись вперёд: ткань атласных брюк прошлась по голой коже, и Игорь удивлённо застонал. — Хочу. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы Игорь убедился в том, что для Сергея это не мимолётная интрижка: слишком много внимания для ёбыря на одну ночь. Разумовский был щедр на ласку, окутывая собой, пропитывая кожанку дорогущим парфюмом, въедающимся в одежду с каждым касанием, с каждым объятием всё сильнее и сильнее. Грому казалось, что он весь пропах другим человеком и воздух вокруг него тоже — он пропитался им даже изнутри. Меченный, как собака. Серёжа будто специально вечно тёрся об него, как кошка, игриво проводя хвостом по подбородку, заманивая к себе в сети, оставляя на Игоре свой запах, свой след. И Гром одновременно млел и боялся этой привязанности, принадлежности кому-то, боялся стать домашним, скованным по рукам и ногам чужой и своей любовью. Поэтому он никогда не оставался на ночь: всегда уходил после секса, даже если время было позднее: поглядывал на часы и ускользал из кровати, торопливо одеваясь на ходу, лишь бы успеть, пока мосты не развели, пока не закрылось метро, пока он не оставил здесь своё сердце. Разумовский от комментариев по этому поводу воздерживался: не пытался давить, вынуждая остаться, частенько молча вызывая такси, чтобы Игорь мог спокойно добраться до дома без приключений на свою голову. И даже если Гром умудрялся задремать — это не длилось долго: он подскакивал уже минут через десять, сбрасывая сонливость так же, как собаки отряхиваются от воды, собирался и уезжал к себе, где отрубался сразу же, как налитое свинцом тело касалось дивана. Запах дома удивительно успокаивал, смешав в себе духи Пчёлкиной, ваниль Дубина, постоянно таскающего ему выпечку, щекочущую нос пыль и одну-единственную футболку пахнущую Серёжей: большего он себе не позволял, оставляя запах надежды за порогом квартиры. В башне же расслабиться было трудно, почти невозможно — мышцы невольно напрягались, готовые дать ему сил, чтобы броситься прочь отсюда, если прогонят, и расслаблялись только в мягких руках Разумовского, который помогал ему забыть о сомнениях и страхах, но лишь на какое-то время. Поэтому, когда Игорь уснул прямо на диване, пока они смотрели какой-то то ли сериал, то ли фильм — его мало волновало что именно — это стало облегчением для обоих. Гром пришёл вымотанный после нескольких бессонных ночей и тяжелого рабочего дня, во время которого он только и делал, что бегал по городу с места на место, таская за собой такого же уставшего Диму. Сергей сразу выпроводил его в душ, впихнул остатки пиццы, вкус которой Игорь даже не запомнил, усадил на диван и подлез под руку, укутав их в плед и обложив подушками. Свет был приглушен, а звук не бил по ушам. Вяло наблюдая за меняющейся картинкой на экране, серые глаза постепенно слипались, пока Гром окончательно не уснул, слишком утомленный, чтобы сопротивляться. Очнулся он только на следующее утро на том же диване, а на нём спал Серёжа, навалившись сверху, и сопел, пуская слюни — видимо, настолько сильно расслабился. Рука Игоря лежала на пояснице, проскальзывая под футболку, приятно касаясь горячей кожи. Вставать не хотелось, но поступить иначе было нельзя: переполненный мочевой пузырь требовал облегчения, да и во рту было гадко. Вздохнув, он переложил Разумовского, еле отцепив от футболки, и, оставляя его досыпать, посмотрел на рыжее чудо, тут же свернувшееся в клубок вокруг куска флиса, и ушёл в сторону ванны. Минут через двадцать, когда Игорь, уже посвежевший, потирал мокрую голову полотенцем, Разумовский всё спал, теперь перевернувшись на живот и свесив руку с края дивана. Желудок уже начало сводить от голода, и Игорь, одевшись, вышел на улицу, осматриваясь в поисках ближайшего ларька с шавермой. Встречавший его Серёжа, укутавшись в плед, осоловело моргал, потирая глаза, когда лифт звякнул, впуская в помещения Грома, сжимавшего в руках два свёртка. — Выспался? — мозолистый палец слегка щелкнул по птичьему носу, на что Разумовский лишь невнятно заворчал, зарываясь лицом куда-то в подмышку Игоря и скрещивая руки за спиной под курткой. Гром взлохматил и так растрёпанные после сна волосы, прижимаясь к рыжей макушке щекой, глубоко вдохнул и выдохнул, обнимая Серёжу в ответ, но не так долго, как бы хотелось, иначе всё могло бы закончиться тем, что Сергей бы повис на нём, как мартышка на дереве, оплетая конечностями со всех сторон и засыпая в таком положении ещё хотя бы на часик, пока у Игоря окончательно бы всё не затекло. Отстранившись, Гром сунул ароматную шаверму прямо под нос Разумовскому. — Будешь? Я здесь ни разу не брал — надеюсь, нормальная. Серёжа щурился, почти вслепую тычась губами в лаваш, откусил с угла, сразу добираясь до начинки. Задумчиво прожевал, сглатывая и тут же откусывая еще, позволяя Игорю кормить его с рук. Сам Гром только посмеивался, на третьем укусе отбирая шаверму и получая в ответ недовольное мычание Разумовского, набившего щёки едой. — За стол пошли — нормально поешь, — доведя активно жующего Сергея до кухни, Игорь усадил его на стул, с шумом плюхаясь на соседний. — Мне и так нормально было, — веснушчатый нос дёрнулся, и Серёжа, насупившись, снова вгрызся в лаваш. — Как скажешь, Серый. Как скажешь. Если бы Игоря спросили, то он бы с уверенностью сказал, что та шаверма была самой лучшей за всю его жизнь: со вкусом серёжиных губ, измазанных соусом. В итоге как-то так вышло, что Игорь по сути практически поселился у Разумовского. Отнюдь не сразу, но он перестал ночевать в изоляторе, приезжая даже поздней ночью и тихонько проскальзывая в тёплую постель, нагретую родным телом. К нему под бок тут же подкатывался мерзлявый Серёжа, грея об Грома ледяные ступни, закидывая руки и наконец-то затихая до самого утра. Игорь всматривался в темноту, прислушиваясь к сопению, чувствуя горячее дыхание небритой щекой, и соскальзывал в сон. Постепенно это место стало чем-то похожим на дом: он с удивлением обнаружил, что у него здесь появилась своя кружка: причудливой формы, явно была сделана под заказ, на пузатых боках красовался повторяющийся рисунок пса в коричневой кепке, надетой на одно ухо; в ванной на одном из крючков висело его полотенце и махровый халат, а часть его немногочисленных вещей перекочевала в кажущуюся безразмерной гардеробную, пестрящую всевозможными принтами и цветами: две пары затёртых кроссовок теперь скромно стояли рядом с вычищенными до блеска туфлями — Гром был почему-то уверен, что их даже ни разу не носили. Игорь раскладывал в выделенный ему ящик документы, которые бы могли ему потребоваться в срочном порядке, чтобы не кататься до квартиры туда и обратно каждые два дня, и вытащил застрявшую в шве фотографию: молодой парень или, скорее, подросток лет пятнадцати — просто очень высокий для своего возраста — в истёртых джинсах и футболке с какой-то мультяшкой — в них Гром особо не разбирался — на лице пластырь и смурной взгляд из-под бровей. Снимок достаточно старый, слегка выжженный по углам солнцем и со сбитыми краями, на обратной стороне имя: Олег — и дата. И когда он принёс фотографию Серёже, тот быстро выхватил её, будто испугавшись. Игорь видел его таким взволнованным только однажды, перед презентацией новой версии Vmeste: Разумовский трясся так сильно, будто у него температура под сорок подскочила, обкусал ногти, хотя до этого всегда бережно проходился по ним пилочкой, сглаживая. — А это кто? Вопрос был вполне логичным, хотя Гром был бы не против вернуться в прошлое на пару секунд назад и шлёпнуть себе под подбородок, прикрывая рот: Сергей даже как-то побледнел, смотрел затравленно слезящимися глазами и молчал. И Игорь скорее откусил бы себе язык, чем начал бы настаивать на ответе: в конце концов и у него были свои скелеты в шкафу, о которых никому не хотелось рассказывать даже под дулом пистолета у виска, поэтому лишь вздохнул, притягивая Разумовского в утешающие объятия, пряча и баюкая в своих руках. И он думал, что ситуация перешла в разряд забытых — было и было, — но она всё же аукнулась и сделала это громче, чем им бы этого хотелось. Игорь застал Серёжу, сидящим на диване и смотрящим в никуда перед собой. Он был белым, как мел, с бескровными губами и испуганными широко раскрытыми глазами с сузившемся до маленькой точки зрачком, а лицо подрагивало — одним словом выглядел так, будто кто-то умер. Проглотив вопрос, щекочущий кончик языка, Гром опустился на колени напротив Разумовского, сжимая прохладные ладони в поддержке. Меж пальцев зашуршала бумага, и Игорь вытащил измятый прямоугольник из стиснутого кулака: похоронка на имя некоего Волкова Олега Давидовича. Сложить два и два ему особого труда не составило, только вот что делать Гром понятия не имел: его никто никогда не утешал. Только в детстве и то пару раз, когда тётя Лена дула на смазанные зелёнкой, саднящие коленки, которые он расшиб, неудачно упав с велика, и когда отец умер: Прокопенко его тогда к себе прижал, пряча от всего мира, как малого ребёнка, и Игорь тогда таким себя и чувствовал: маленьким и одиноким. И он не знал, как утешить другого человека. Особенно плачущего. Димку в слезах он ни разу не видел. Грустным — да, но чтоб плачущим — такого ещё не бывало. Обычно Гром, только завидев печальную щенячью мордаху, хлопал по плечу и говорил: «Пошли пожрём», на что Дубин всегда длинно выдыхал, прикрывая глаза и собираясь с мыслями, а, открыв, улыбался: «Пошли». С Юлькой тоже несложно было: она в расстроенных чувствах чаще всего просто ругалась. А уж чужую брань он готов был поддержать в любой ситуации, поэтому важно поддакивал, приговаривая: «Сволочь-сволочь», и чая ещё подливал или вина, если уж ситуация вышла из ряда вон. А Серёжа… Серёжа плакал. Сначала беззвучно: слёзы просто текли из глаз огромными каплями прокладывая путь по щекам и крыльям носа и срываясь с подбородка, чтобы упасть и впитаться в свежевыстиранный хлопок. Потом он начал всхлипывать, яростно вытирая глаза и шмыгая без остановки, а затем срываясь в что-то настолько отчаянное, бесконтрольное, пугающее Игоря до мурашек. С каждой секундой Разумовский ускользал от него всё дальше и глубже в своё горе, в свой мир слёз, чуждый Грому, который чувствовал себя ужасно неловким и неуклюжим, совершенно не знающим, что со всем этим делать. И всё, что Игорь мог — просто позволить Сергею жаться к себе, цепляться за футболку, кричать и плакать так громко, как ему хочется, поглаживая трясущуюся спину. Казалось, что Серёжа готов рассыпаться прямо в его руках, проскальзывая меж пальцев золой и пеплом, но это ничего: Игорь здесь, чтобы не дать ему упасть в бездну или же отправиться туда вместе с ним.