Зорко одно лишь сердце

Ничего я тогда не понимал! Надо было судить не по словам, а по делам. Она дарила мне свой аромат, озаряла мою жизнь. Я не должен был бежать. За этими жалкими хитростями и уловками надо было угадать нежность. Цветы так непоследовательны! Но я был слишком молод, я ещё не умел любить.

Они стояли в гостиной: Серёжа замер, неверяще открывая и закрывая рот, отпустил руку Грома и сделал два робких шага вперёд, а затем набросился на незнакомца с объятиями. Игорь растерянно наблюдал за тем, как Разумовский то прижимал чужое тело к себе изо всех сил, то отстранял, всматриваясь в заросшее лицо, ласкал колючую щёку изнеженной ладонью, и он почти почувствовал эти прохладные пальчики на своей, буквально на секунду погружаясь в воспоминания сегодняшнего утра, когда Серёжа, положив руку на лицо, придержал Грома, тянувшегося за поцелуем, вместо этого чмокая насупившийся кончик носа и ускользая в ванну. Наконец Разумовский отлип, но не вернулся обратно к Игорю — встал рядом с хранящим молчание мужчиной, подхватил под руку, цепляясь за предплечье, как утопающий за соломинку, заглядывал в глаза, подёргивая губами в улыбке — Гром знал, что ещё одна капля, и Серёжа бы рассмеялся до слёз — и наконец-то взглянул на него. — Игорь, это… это Олег, — голос у Разумовского звонкий, взволнованный, но по-хорошему: окрылённый. «Да я уже понял», — хотел сказать Игорь, но вместо этого стиснул зубы, лишь хмуро кивая и протягивая ладонь. — Игорь. Олег же даже не кивнул толком: медленно моргнул, едва склоняя подбородок вниз, — и протянул свою в ответ. Рукопожатие было крепким, чувствовалось, что Волков парень сильный — военный в конце концов, контрактник. Кожа огрубевшая, но и у Грома ничуть не лучше, лишь слегка избалованная косметикой, потому что Серёжа любил его пальцы: выдавливал немного крема, слегка растирая и грея в своих руках, а потом обхватывал ладонь Игоря. Всегда начинал с центра, проминая каждую бороздку, каждую костяшку, пробирался меж пальцев и скользил вверх по фалангам; придерживая, подносил к губам, касаясь подушечек мимолётными, едва ощутимыми поцелуями — потом просто сцеплял руки в замок до тех пор, пока не надоедало или не появлялось какое-то дело, вынуждающее кого-то из них прервать прикосновение. После Сергей увёл друга — а друга ли? — в одну из комнат, оставляя Грома одного вместе со всеми их планами на совместный выходной: через сорок минут должен начаться фильм, на который Разумовский так хотел сходить, прожужжав Игорю все уши о том, что они должны — нет, обязаны! — пойти на него. Серёжа так готовился, чтобы его никто не узнал: нацепил на нос огромные очки, в которых походил на забавную рыжеволосую муху, на макушку натянул кепку и крутился во всём этом перед Громом, будто был шпионом под идеальным прикрытием. И Игорь искренне пытался не смеяться, позволяя Разумовскому дурачиться. И если Серёжа думал, что в таком виде не привлечет к себе ни капли внимания, то кто такой Гром, чтобы его в этом разубеждать? Он потерянно смотрел на пустующий проём, тяжело сглатывая, стискивая кулаки. Старался не прислушиваться к тихим голосам за прикрытой дверью: ему это не нужно, Игорь не хотел ничего знать. У него билеты жгли карман, а обида сердце. Хотелось бежать и неважно куда, лишь бы не стоять на месте, тупо пялясь куда-то из-под нахмуренных бровей. Выскочив на улицу, Игорь, почти не глядя, набрал дрожащими пальцами: «На рабту срочно взвали. Буду поздно» — и рванул в сторону участка. Прокопенко встретил его, всего взмыленного, с немым вопросом в глазах. Странный Гром человек: сам сначала выпросил выходной, а теперь вот обратно на работу припёрся непонятно зачем. И он ждал. Ждал вопросов, ждал отеческого похлопывания по плечу, думал, что его развернут на все сто восемьдесят и отправят отгуливать выходной до конца. Но Фёдор Иванович лишь выдохнул в усы протяжное: «Игорёк» — и шлёпнул на стол папку со свежим делом, покачал головой понимающе и отпустил. Игорь только скупо улыбнулся поджатыми губами, подхватил бумаги и вышел: ему сейчас совсем не до разговоров. В башню он вернулся действительно поздно — уже за полночь — и, крадучись, чтобы не разбудить Разумовского, вошёл в спальню, чтобы не застать никого в постели. Уже ни о ком не беспокоясь, Гром разделся, шумно бряцая пряжкой ремня, швырнул вещи комом куда-то в угол и забрался под одеяло, невольно ёжась от прикосновения к прохладным простыням. Долго ворочался с боку на бок, прислушиваясь к гнетущей тишине, и уснул только под утро, перебравшись на чужую половину кровати и уткнувшись носом в серёжину подушку. Новый день — как и последующие — встретил Игоря не очень ласково. Еле разлепив глаза под перезвон будильника, он на ощупь ударил по кнопке, отключая раздражающий звук, и уже не был особо удивлён тому, что Сергей так и не пришёл этой ночью в их спальню. И сидя на кухне с чашкой кофе, Гром, собрав мысли в кучу, подумал, что Разумовский, видимо, не зря ничего не говорил о Волкове: детская любовь — первая и, что очевидно, единственная, закончившаяся внезапно и печально, но имеющая все шансы на продолжение теперь, когда её не похоронили в горячих песках чужой страны. В тот день Игорь видел Сергея лишь мельком, да и после тоже, потому что теперь Серёжа везде был с Олегом: ходил за ним, как желторотый птенец, подлезал под руку, заглядывая в булькающую супом кастрюлю, держал за руку, обнимал. Все разговоры были с Олегом и об Олеге. Олег сделал. У Олега было. Олег сказал. Олег. Олег. Олег. И Гром, кажется, начал сходить с ума, оборачиваясь на улице, когда слышал имя Волкова, будто звали его самого. Казалось, каждый свидетель по каждому делу, что он вёл, был Олегом по какой-то насмешке судьбы. Этот человек словно вломился в его жизнь, с пинка открывая двери, осматриваясь и усаживаясь на самое видное место, чтобы Игорь не мог скрыться от него, как бы ни бежал и ни прятался. Даже просто зайдя на кухню за водой, он мог заметить поцелуй, по сути невинный — просто в щёку, — но грудь обжигало ревностью, какой Гром давно уже не знал: ревновать было некого. У него слишком долго не было кого-то, кого бы он любил настолько, что боялся бы потерять. Сам он с Олегом так ни разу и не поговорил, тот смотрел на него волком, хмурясь, и Грому казалось, что протяни он руку, и Волков сразу ощерится, зарычав, вгрызаясь в беззащитную плоть, валя на пол и терзая. Но Игорь и сам был не прочь наброситься, оскалившись, впечатать костяшки в смуглую щёку и бить до крови, и не так уж и важно чьей: своей или чужой. Хотелось угрожающе клацать зубами у самого уха, перекатывая друг друга по матам, вбивая затылок в пол до чёрных точек перед глазами. И он мог, действительно мог это сделать, но Серёжа выглядел слишком радостным, чтобы Гром решился разрушить чужое счастье своими руками. Закидывая все свои немногочисленные вещи в сумку, с которой он когда-то пришёл в это место, Игорь думал, что поступает правильно. Ему ведь действительно лучше уйти и не мешаться под хозяйскими ногами: ему стоит быть хорошим псом. Оставив на кровати запечатанную коробочку со смартфоном, которым он так и не решился начать пользоваться, Гром в последний, как ему казалось, раз обвёл взглядом комнату, где он любил — где его любили — и ушёл в хмурый питерский вечер, скрываясь от башни за проливным дождём. Гром долго бродил по улочкам, не желая возвращаться в старую квартиру, и, устав, плюхнулся на первую попавшуюся скамейку, где его и нашёл Дима, сжимавший в одной руке зонт, а в другой продуктовый пакет. — Игорь? — Дубин потряс его за плечо, вырывая из анабиоза. — Ты чего здесь? Игорь сидел, печальный и вымокший, как брошенная псина, что не смогла найти себе укрытие — хотя, так он себя и чувствовал. Дима суетился, дёргал его за локоть, пытаясь поднять, а потом плюнул, сворачивая зонт и запихивая в пакет, и ухватился обеими руками, ставя на ноги, закидывая руку через плечо. Гром не сопротивлялся и даже самостоятельно переставлял ноги, не позволяя себе повиснуть на друге окончательно, но Игорь уверен, что Дубин бы выдержал: он парень сильный, надёжный. Ввалившись в квартиру, Дима посадил его в прихожей на тумбу, сбрасывая обувь и убегая в насквозь мокрой курточке вглубь квартиры, оставляя за собой след из капель и отпечатков ступней. Вернулся он быстро и уже без верхней одежды, но в такой же вымокшей футболке и накинул Игорю на голову полотенце, тут же начиная ворошить волосы, вытирая. Влажную ткань забросил на плечо и поволок Игоря за собой в ванну, запихивая в душевую кабинку, а ещё одно полотенце и стопку одежды оставил на стиральной машинке. На кухню Гром вошёл, ведомый запахом еды и чая с мятой и… Чабрецом? Душицей? Он, честно говоря, уже забыл: Вера для Димы вечно делала из раза в раз какой-то новый травяной сбор, каждый, по её словам, полезнее предыдущего, и говорила ещё со знанием дела, будто выучилась не на ветеринара, а на знахарку. Одежда пришлась по размеру, хотя штаны оказались коротковаты, оголяя щиколотки, но Игорь просто натянул носки повыше, игнорируя покалывание шерсти на коже. Дубин поставил на стол небольшой заварочный чайничек, чашку и тарелку с рагу — снова не упустил возможности накормить Игоря овощами — мягко улыбнулся, касаясь тыльной стороны ладони и вышел, сжимая мобильный в руке. Дверь на кухню осталась приоткрытой, поэтому Гром пусть и приглушенно, но слышал односторонний диалог. — В магазин за мукой вышел, а на обратном пути он на скамейке, мокрый весь — как бы не заболел. Чай обжёг губы, приятно растекаясь по горлу, согревая. Мята горчила от кончика и до самого корня языка. Аромат цедры щекотал нос. Было тепло. — Юль, какой пьяный? Ты его таким хоть раз видела? Игорь усмехнулся: не знал, что прослыл у Димы трезвенником, хотя, он ведь действительно редко когда позволял себе напиться. Гром скорее бы снова схватился за сигареты, скуривая пачку за раз до тошноты, чем засел за стол в одиночестве с литром водки и гранёным стаканом разведённого водой варенья. Тем временем голос в другой комнате стих ещё больше, и теперь до него доносились лишь обрывки. — Не знаю… Прокопенко… звонить? Да. … предупредить? Понял… Обратно Дубин вернулся задумчивым, кусающим губы. — Нормально всё? — Игорь засунул ложку рагу в рот, мысленно отмечая, что, вообще, на вкус не так плохо, как он ожидал. Дима выдохнул, присаживаясь на стул, приподнял очки, потирая переносицу. — Разве не я должен у тебя об этом спрашивать? Гром запихнул в рот ещё еды, давая себе какую-никакую отсрочку, прятал глаза в тарелке. — Игорь. Дубин звал, и он не мог не откликнуться, встречаясь взглядами с другом. — Всё нормально? — Да, — и в тоне было столько неуверенности, а в глазах напротив столько немого сомнения, что Игорь сдался, даже не пытаясь бороться: Дима же знает его, как облупленного — так был ли вообще смысл врать? — Не знаю. Так непривычно было видеть Грома таким: уязвленным, задетым, расстроенным, но отнюдь не слабым. Игорь не слаб, никогда таким не был и быть не желал, воспринимая слабость как оскорбление. Слабый значит жалкий. Слабый значит сломленный. Слабый значит проигравший — где и кому неважно. И Игорь молчал, не зная, что сказать, чтобы не показаться слабым, чтобы не быть жалким, чтобы не проиграть самому себе. Что он вообще мог сказать Дубину? Что он просто ушёл, ни сказав человеку, которого любит, ни единого слова, потому что внезапно ожил его лучший друг, которого он оплакивал не так давно? Что в нём взыграла ревность? Что он почувствовал себя лишним? Что он решил, будто Серёжа Сергей будет счастлив и без него? Если… если Гром скажет хоть что-нибудь из этого, то тут же всплывёт разговор, который он так долго откладывал. — Так… что ты там делал? — Дима говорил медленно, явно подбирая слова. — Почему ты не дома? Не у Разумовского? Сердце кольнуло, и Игорь хотел ответить, даже придумал что: «Поругались, меня выгнали, разбежались как в море корабли и забыли», было так много вариантов, но всё это бессмысленно, когда горло сдавило комком. Он тяжело сглотнул чай, остывший, кажущийся таким безвкусным, отставляя чашку, потирая тоненькую ручку меж мозолистых пальцев. Дубин молчал, только смотрел с таким сожалением, и Гром думал, что захлебнётся им, если задержит взгляд на зелёной радужке дольше, чем на пару секунд. В итоге Дима так ничего и не сказал. Отодвинул стул, безмолвно подходя к Игорю сбоку и прижимая его голову к своей груди. — Я такой дурак, — он шептал, не способный справиться с собственным голосом. Руки Димы мягко прошлись по волосам. Было больно. И снова одиноко. Может быть, Игорю не стоило сбегать.