Зорко одно лишь сердце

— Вы красивые, но пустые, — продолжал Маленький принц. — Ради вас не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже всех вас. Ведь это ее, а не вас я поливал каждый день. Ее, а не вас накрывал стеклянным колпаком. Ее загораживал ширмой, оберегая от ветра. Для нее убивал гусениц, только двух или трех оставил, чтобы вывелись бабочки. Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она — моя. Без Серёжи было тяжело: Игорь слишком к нему привык. Привык засыпать и просыпаться, чувствуя родное тепло, ощущая тяжесть рук и ног, закинутых ему на бок. Было тоскливо без их утренней рутины: без поцелуев в нос, а потом и в мятные губы, щиплющие потрескавшуюся кожу; без завтрака в постель в редкий совместный выходной или кофейное дыхание у самой щеки, когда уже нужно скорее бежать на работу, но оторваться от сладкой, пахнущей чем-то фруктовым кожи просто невозможно, будто Разумовский мёдом намазался, а Гром был медведем, дорвавшимся до любимой сласти; без игривого хихиканья под прохладным, бодрящим душем, без пальцев, зарывшихся в чуть отросшие кудри, которые в тот же день будут сострижены в парикмахерской на углу, как бы Серёжа ни просил, ни умолял оставить: не пристало серьёзному угловатому полицейскому ходить мягким, почти воздушным. Собственная квартира снова казалась чужой: из неё давно выветрился запах женских духов и домашней выпечки — осталась одна только пыль, но не щекочущая нос, а забивающая лёгкие, мешающая вдохнуть полной грудью. Посуда со сколами ждала его на полках — кипяток из старой кружки с не отмывающимся налётом горчил или, может, просто во рту было горько, а горячая вода лишь разносила её по языку, заставляя сморщиться и вылить всё в раковину. Серёжина футболка, забытая на спинке дивана, больше не успокаивала и не дарила надежду — лишь бередила старые раны: расковыривала их раз за разом с упёртостью малого ребёнка, несмотря на боль, отдирающего коросты, чтобы проверить: проступят ли капли крови на коже. В первую ночь дома — так странно снова называть это место домом — он так и не смог уснуть: крутился юлой в попытке устроиться, но жёсткий продавленный диван, едва вмещающий его длинные ноги, тоже стал непривычен по сравнению с огромным ортопедическим матрасом, благодаря которому плечи и поясница удивительным образом перестали болеть — иногда ныли после тяжёлых смен, как после хорошей тренировки в зале, и тогда Серёжа разминал его спину масляными ладонями, разогревая и расслабляя забитые, перенапряжённые мышцы, пока Гром не начинал похрапывать, сморённый неторопливыми поглаживаниями. С чернющими кругами под глазами он проходил с неделю, в первые дни которой сбрасывал звонки Разумовского, даже не читая сообщения, а после вообще отключил телефон, откладывая его подальше в ящик рабочего стола, и почувствовал себя невероятно глупым, совсем как девчонка из какого-нибудь сериала по телевизору, которые смотрела тёть Лена, пока он мелкий валялся на ковре, обложенный тетрадями со всех сторон, и делал уроки, слушая краем уха очередную драму, которой теперь казалась его жизнь. До чего нелепо: ему уже за тридцать, а он всё не мог собраться и прийти поговорить с другим человеком, будто был не взрослым мужиком, а десятилеткой, принёсшей из школы первую двойку по алгебре и боящейся разочарования в отцовском взгляде. Дима его проблемы со сном не оценил. И демонстративно выброшенную в мусорное ведро пачку снотворного тоже. Игорю уж точно не нужны таблетки, чтобы начать нормально функционировать, и это совсем не Гром в три часа ночи будет рыться в скомканных в чёрном пакете бумагах в поисках коробки с начатым блистером и, не читая инструкцию, закинет в рот сразу два круглешка, глотая на сухую, а после всё же запивая прямо через носик чайника. Юля также была не в восторге. Вычитала где-то, что прогулки помогают в борьбе с бессонницей, и начала исправно хотя бы пару раз в неделю забегать за ним, чтобы провести под руку по ближайшему парку, поесть шаверму или просто посидеть на крыше, пока город не заливало дождём. Разумовского старались не упоминать так долго, как только могли, но, когда они снова сидели на кухне — в этот раз у Юли — собравшись наконец втроём, Пчёлкину прорвало: на вопросы она не скупилась, хотя старалась не разгоняться и не допытывать слишком сильно, сглаживая углы. Да и Дима иногда мягко покашливал, уткнувшись носом в кофейную чашку, возвращая забывшуюся журналистку с небес на землю, где был не очень разговорчивый Игорь, закрывающийся каждый раз, как требовалось сказать вслух вещи, о которых он предпочел бы молчать, оставляя всё так, как есть. Гром смотрел в пол-литровую супницу, до краёв наполненную чаем — складывалось ощущение, что его негласно решили оградить от кофеина — в рябящем отражении он видел свое расплывающееся лицо, пока Юля трещала без остановки, а Дубин ободряюще ему улыбался, посмеиваясь, выступая безмолвной поддержкой в этой неравной схватке между Игорем и Пчёлкиной, имевшей по поводу всего этого одно конкретное мнение: «Пусть Сергей Разумовский катится со своим мужиком куда подальше. И, вообще, на нём свет клином не сошёлся», поставила кружку, безжалостно вдавливая керамическое донце в столешницу и расплёскивая по дереву кипяток, который Дима тут же подтёр лежащим поблизости полотенцем. Игорь слушал, пытался впитать в себя через заварку чужую уверенность, хотел думать так же, хотел злиться — он и так злился до красных щёк и застрявшего в горле крика, до желания прийти, и, нависнув, тыкнуть пальцем в грудь, и послать на хуй так много раз, насколько хватит сбившегося дыхания, — но просто не мог, остывая, начиная скучать, скулить одинокой псиной, забытой хозяином в пустой квартире, ходящей из угла в угол, пытающейся найти себе место. И чем больше времени проходило, тем отчётливее Гром понимал, что Юля была права во всём, кроме одного: Серёжа действительно был особенным. Разумовский мог показаться капризным, дуя губы, требуя ласки и внимания: приходил к нему настырным котом и укладывался прямо на разбросанные по дивану папки, покачивая в воздухе ногами, ухмыляясь, наматывая рыжую прядь на палец. И Игорь вёлся. Раз за разом напрыгивал, переворачивая, нависая сверху, впиваясь в кривящиеся в смешке губы, постепенно успокаиваясь и начиная целовать мягче, прижимая ближе, глубже, щекоча пунцовые щеки щетиной. Серёжа тяжело дышал, облизываясь, смотрел из-под бровей, неожиданно призывно вздёргивая их ввёрх и тут же опуская вниз, дразняще дёргал носом, получая мимолётное касание кончиком чужого, и смеялся от всей души. Гром скучал по их бессмысленным разговорам, когда Разумовский в очередной раз жаловался на соцсеть, на пользователей, на ничего не понимающих журналистов, инвесторов, проебавшихся подчинённых, ошибки которых пришлось исправлять ему. И его речь всегда пестрила какими-то терминами, сокращениями, сленгом, который Гром — хоть убейте — не понимал, но всё равно кивал с участием, хвалил, гладил по голове, плечам, кормил чем-то сладеньким в награду, не ворча и не ругаясь, позволяя в этот раз без угрызений совести засидеться перед экраном компьютера подольше, потому что Игорь знал, что такое работа, которой горишь всей душой, на которую готов рваться, бежать, буквально лететь в любое время. Он смотрел на паутину, прячущуюся в углу за унитазом, и вспоминал, как Серёжа однажды с визгом вылетел из туалета, проклиная всех членистоногих и их родственников до сотого колена. Пришлось со всей серьёзностью и пробивающимся сквозь него весельем идти и ловить Василия, поселившегося в уголке и отважно ловящего каждую залётную муху. Василия было жалко, его с усердием сплетённые хоромы тоже, но трясущегося Разумовского всё равно жальче, поэтому паука Гром попросил с вещами на выход, и тот оказался понятливым парнем, даже не пытаясь ускользнуть из плена его пальцев, поэтому был отпущен в подъезд с миром, а Серёжа зацелован в стыдливо покрасневшие щёки. Игорь старался быть внимательным к Разумовскому. Особенно в те моменты, когда Серёжа замолкал, становился таким непривычно тихим и даже весь как-то тускнел, как гниющие поздней осенью листья, быстро теряющие свой насыщенный цвет. Так болезненно не хватало красок на любимом лице, обжигающего пламени волос и воркующего щебета в голосе. И Гром был рядом, кутая в свою одежду, таскал за руку по всему дому: от спальни до кухни, с кухни в гостиную, из гостиной обратно на кухню, в спальню и оттуда обратно на диван, устраивая Серёжу в коконе из одеяла, прижимая спиной к груди, включая фильм, покачиваясь, усыпляя. Игорь вытирал усталость, каплями рассыпанную по щекам, целуя в лоб, прижимаясь к сведенным бровям и птичьему носу без остановки, пока вокруг глаз ни собирались смешливые складочки, и слушал: нервные выдохи, прерывистые вдохи, сопение и шмыганье. Прислушивался к биению беспокойного сердца, прислонив ухо к груди. И любил. Бесконечно, долго любил, поглаживая, целуя, лаская, заглядывая в печальные глаза. Был нежен и мягок, касался лишь кончиками пальцев, но не сдерживался стискивая ладонью тёплые бока, вырывая недовольное щекоткой фырканье. Юля была права во всём, кроме одного: свет сошёлся клином именно на Серёже. Он был особенным. «Он мой», — выдохнул Игорь в серый потолок камеры. «Был моим», — зажмурился, переворачиваясь на бок, поджал ноги, соскальзывающие со скамейки, и смотрел на полоску света, проникающую в изолятор, до тех пор, пока не забылся беспокойным сном.