***
Китнисс Эвердин тринадцать, и система родственных душ уже не видится ей привлекательной. Когда погибает её отец, Китнисс становится свидетельницей того, что смерть соулмейта делает с человеком. Её мать больше не живёт: из неё будто выдернули душу. Китнисс больно, как и Прим, но они обе не ощущают и половины боли своей матери. Она остаётся за главную в семье, поскольку их с Прим мама слишком подавлена. Китнисс тяжело, она не привыкла нести ответственность за жизни близких. Ей некому помочь, её некому поддержать, но Китнисс не уверена, что хочет, чтобы её соулмейт был рядом. Она решает, что лучше быть одной, чем страдать, подобно матери. Её сердце начинает замерзать.***
Китнисс Эвердин шестнадцать, и на её руке наконец появляется рисунок. Он проступает на внутренней стороне её левой руки, чуть ниже запястья, и представляет собой треугольник, образованный растением, которого она никогда не встречала в Двенадцатом. «Возможно, это что-то значит», — думает Китнисс, осторожно поглаживая нарисованные шипы на руке, будто они на самом деле могут уколоть. Холод в сердце, сопровождающий её, ненадолго слабеет, гонимый знаком её связи с родственной душой. Ей шестнадцать, она уже третий год участвует в Жатве, обеспечивает семью и почти столько же времени отбивается от любопытно-насмешливых вопросов одноклассников о том, где же её соулмейт. У многих её знакомых рисунки появились в раннем возрасте, и только Китнисс до последнего времени не была отмечена высшей силой. Не имея ответов на такие вопросы и, в общем-то, не желая их получать, она принимается за поиски информации о растении, из которого сделан её треугольник. Китнисс не может чётко сформулировать, зачем делает это, и признаёт официальной версией своё любопытство и холодный расчёт: со знаниями о природе рисунка на её коже избегать соулмейта будет проще. Она не думает, что тот, кто предназначен ей судьбой, растопит её внутреннюю ледяную броню. Из старых-старых книг она с трудом выясняет, что синие ягоды на усеянных колючками ветвях принадлежат терновнику — кустарнику, который никогда не рос в Двенадцатом. На её руке могли бы красоваться белые цветы этого растения, но отчего-то ей достались шипы. Китнисс предпочитает не строить догадок о том, что это может значить. Ей шестнадцать, и она впервые начинает носить купленный в Котле широкий браслет, плотно обхватывающий её руку и скрывающий рисунок, и усиленно не замечает взглядов, которые на неё бросают окружающие. Лёд, оберегающий её сердце, становится прочнее.***
К двадцати годам соулмейт — это последнее, что волнует Китнисс. Её занимают другие, куда более важные вопросы: выживание Прим и мамы, участие в Играх, не вовремя заявивший во всеуслышание о своих чувствах Пит Мелларк, второй трибут из Дистрикта-12, которому она так и не вернула давний долг. К двадцати она смиряется с тем, что, похоже, не нужна соулмейту. Он, кем бы он ни был, тоже ей не нужен — её душа слишком холодна для любви. С тем, кто является её идеальной парой, они явно достигли взаимности, когда решили не искать друг друга и даже не пытаться подать знак, как-то заявить о себе. Китнисс не ждёт любви, не ждёт чудесного спасения: давно выучила, что полагаться может только на себя. Однако именно любовь спасает её — правда, не та, которую воспевает древнее и современное искусство, а другая, существующая лишь на экране. По крайней мере, так кажется Китнисс, когда она узнаёт про план своего товарища по несчастью и ментора. У Пита под ключицей виднеется корона, связывающая его с родственной душой, но он эту связь отрицает, о безграничной любви к Китнисс говорит. Капитолий ужасается, восторгается, сопереживает его обречённой любви — а Китнисс бесится, ощущая неправильность происходящего, ругается, толкает Пита так, что на его руках появляются порезы. Их зарождающуюся драку разнимают, и Хеймитч доступно объясняет, почему стратегия с несчастными влюблёнными выгодна и зачем Китнисс публично не отвергать чувства Пита. — Но я не люблю его, — твердит она, — у меня другой соулмейт, — добавляет, умалчивая о том, что и к родственной душе отнюдь не пылает любовью. И уж конечно, не говорит, что понятия не имеет, кто её соулмейт. — Неужели ты думаешь, что хоть кого-то в Капитолии это волнует? — цинично спрашивает Хеймитч, приподнимая брови. — Им нужна сказка, и ты, если хочешь жить, дашь её им. Мысленно Китнисс ругает характер ментора, даже сочувствует той несчастной, что с ним в паре, но на деле же понимает его правоту. Извиняется перед Питом. Мимоходом отмечает символизм того, что её прозвали Огненной Китнисс, не зная о её сердце изо льда: по книгам прошлых эпох, треугольник на её руке означает огонь. Она строит из себя влюблённую дурочку на арене и после Игр, когда своей выходкой с ягодами морника, чем-то напоминающими те, что нарисованы на ней, вытаскивает и себя, и Пита. По завершении Игр она даже находит в себе силы обнять Хеймитча и поблагодарить его за те усилия, которые он приложил, чтобы помочь им, и неловко шутит, получая щелчок статического электричества от него. Напряжения между ними не возникает, и Китнисс вскоре забывает об этом. Ей двадцать, и она сильно путается в межличностных отношениях. Уже дома, в Двенадцатом, Китнисс не может разобраться в том, что делать дальше. Пит смотрит на неё странно, намекает, что вроде бы не играл на арене, а выдавал искренние признания. Она верит с трудом: они же не соулмейты. Впрочем, куда важнее то, что Китнисс действительно не влюблена в него, хоть и ценит безмерно, оберегает. Предстоящий Тур победителей и вездесущие камеры, которые объявятся там, давят на неё, и она торопится поговорить с тем, кто обязан наставить её. Китнисс приходит без приглашения — и совершает тем самым ошибку. Хеймитч спит с ножом в руке — они с Питом хорошо это знают, но она не ожидает застать ментора перевязывающим запястье. Он будто не рад её видеть — признаться, Китнисс и не рассчитывала на радушие, — силится скорее закончить перевязку. Китнисс кажется, что это из-за того, что она увидела его уязвимым, — но помощь свою всё равно предлагает. Хеймитч предсказуемо отказывается, тихо чертыхается и наспех заканчивает бинтовать левую руку. — Так что ты хотела, солнышко? — он подгоняет её вопросом, пока Китнисс задумчиво рассматривает его повязку, полупрофессиональным взглядом замечая, что наложена она плохо. — Я не знаю, как вести себя с Питом, — произносит она, не отрываясь от белого бинта, словно притягивающего её. Хеймитч опускает рукав рубашки, не застёгивая пуговицы на манжете, и Китнисс поднимает глаза на его лицо. — Все ждут, что наша любовь продлится вечно, но у нас же есть родственные души. — Как я понял, вы оба не знаете, кто это, — напоминает Хеймитч. — Но что, если они вдруг появятся? Что тогда? — Тогда, я думаю, они поймут, — подбирая слова, проговаривает Хеймитч, пробуждая шёпот её интуиции. Китнисс предчувствует проблемы, о которых он умалчивает. «Где же твой соулмейт, Хеймитч? — рассуждает про себя она, но вслух спросить не решается. — Понял, что быть с тобой опасно, как должны будут понять и наши с Питом?» Хеймитч меж тем настраивает её на Тур. Не обманывает, не обещает, что весь Панем поверит в их с Питом любовь и что Сноу не припомнит ей фокус с морником. За это Китнисс его и ценит — ментор не лжёт ей для того, чтобы успокоить её. Подбадривающим жестом он хлопает её по плечу перед её уходом, и плохо закреплённая повязка почти падает — незастёгнутый рукав становится слабой защитой. Китнисс — отличная охотница — удерживает бинт на месте, воспользовавшись своей скоростью реакции. Хеймитч пытается отдёрнуть руку, выпроводить её из дома — она подозревает, что дело в том, что он не хочет показывать свою рану ей. Конечно, он сильнее физически, но Китнисс быстрее — закатывает рукав, разматывает бинт, чтобы перевязать как положено. Хеймитч не успевает её остановить. Её план осмотреть и обработать рану перед наложением повязки рассыпается в пыль, как только Китнисс видит линии — слишком знакомые линии веток с шипами и ягодами, образующие равнобедренный прямоугольный треугольник. Те самые линии рисунка, которые она заучила наизусть, по которым так часто проводила пальцем. Китнисс отшатывается. Кровоточащий порез отходит на второй план, когда терновый треугольник приковывает её взгляд. Жалящий холод, исходящий от сердца, оплетает её внутренности. — Ты… ты же знал! — обвиняет она с застывшим в глазах неверием. — Ты видел меня без браслета — и всё равно молчал! — Только давай без сцен, дорогая, — просит Хеймитч, отматывая бинт для новой повязки, не глядя на неё. — Не надейся, — цедит Китнисс со стойким намерением устроить грандиозный скандал. — Ты давно понял, что мы соулмейты, но ничего не сделал, хотя каждый в Панеме знает, что сокрытие такой информации преступно. — Не думаешь, что бóльшим преступлением с моей стороны было бы лишить тебя шанса на спасение с помощью душещипательной истории двух влюблённых из Дистрикта-12? — интересуется как бы между прочим Хеймитч. — Пытаешься оправдаться? — она отвечает вопросом на вопрос и продолжает: — Допустим, я поверю в твои благороднейшие мотивы. Что тебе мешало признаться потом? — Отсутствие необходимости и смысла, — предельно честно сообщает он, заканчивая заматывать руку. Теперь рисунок снова скрыт, но в памяти Китнисс выжжен безумно ярко. — Сноу вместе со всем Панемом следит за твоей историей любви, парень на самом деле без ума от тебя, — аргументирует Хеймитч. Упоминание Пита не поднимает ей настроение. — К тому же мы оба знаем, что ты не хотела встречать соулмейта, а я слишком привык к одиночеству. На его последнюю реплику возразить Китнисс не способна, но её возмущение менторским самоуправством не утихает. Да, она давно решила, что без соулмейта ей будет проще, но у Хеймитча не было права скрывать то, что они предначертанные друг друга. С другой стороны, они равнодушны друг к другу, да и Хеймитч сделал ровно то, что она сама хотела. Так и стóит ли сейчас спорить, ругаться и устраивать пресловутые сцены? — Значит, между нами ничего не изменится, — полуутвердительно изрекает Китнисс. — Ничего не изменится, — подтверждает Хеймитч.***
Между ними меняется всё. Китнисс Эвердин двадцать один, и она по-настоящему устаёт от вечного притворства в своей жизни. Оказывается, что играть на камеру без знания своего соулмейта и с обнаруженной связью — чертовски разные вещи. У неё не выходит забыть об увиденном рисунке на руке Хеймитча, не получается убедить всех в любви к Питу. Китнисс хорошо понимает, по какой причине недоволен Сноу и за что повторно отправляет её на Игры. После оглашения условий Бойни она искренне верит, что попросит Хеймитча спасти Пита вместо неё — её экранный возлюбленный слишком хороший, у него ещё есть возможность обрести счастье с собственной родственной душой, — но почему-то с её губ срывается несколько иная просьба. — Обещай, что поможешь Питу на арене так, как помогал мне, — уверенно говорит она, — но ты не станешь вызываться вместо него. Я не хочу, чтобы ты был добровольцем. Откуда в её голове такие мысли? Китнисс готова клясться, что не собиралась запрещать Хеймитчу попадать на арену. Она вообще не задумывалась об этом, когда шла к нему. Чёртова магия соулмейтов. — А я не хочу видеть, как ты опять становишься трибутом, — признаётся вдруг Хеймитч, — но у меня нет выбора. Он, как и раньше — до того, как она узнала об их связи, — носит на руке повязку, сливающуюся с кожей, и делает вид, что рисунок ниже его левого запястья ничего не значит, однако Китнисс не может не заметить перемены в их отношениях. У неё не выходит решить, рада ли она трещинам на льду, сковывающем её сердце. Китнисс хватает совести не радоваться тому, что добровольцем вызывается Пит, когда Эффи называет имя Хеймитча. Позже ей не хватает выдержки не сжимать его руку при объявлении их с Питом результатов за демонстрацию умений распорядителям на индивидуальном показе. Небольшим облегчением становится то, что Хеймитч слегка сжимает её ладонь в ответ. Она не знает, каким образом ей удаётся заставить себя отстраниться, прервать их с Хеймитчем объятия перед Играми и удержать в секрете то, что ей неожиданно хочется вернуться с арены и узнать, насколько сильно могут измениться их отношения. Китнисс кажется, что Хеймитч также борется с собой и намеренно позволяет себе только легко провести большим пальцем по её щеке. Последнюю ночь перед Играми они проводят в компании друг друга, и Китнисс плевать, о чём подумает Сноу, если ему вдруг донесут. Куда интереснее, что Хеймитч стягивает с руки повязку и по своей воле позволяет ей видеть рисунок, идентичный её собственному. Она считает удачей то, что её затягивает сон, иначе они могли бы просидеть до рассвета, просто разговаривая обо всём или молча сопоставляя их нарисованные судьбой узоры. Впервые с момента окончания Семьдесят четвёртых Игр Китнисс не снится ничего.***
Китнисс Эвердин двадцать один. Она прошла две арены, она выжила, и она стала Сойкой-пересмешницей. Всё это она напоминает себе, когда приходит в себя в планолёте, который направляется в Дистрикт-13. Её и Пита вытащили с арены, как и Бити и Финника, но Джоанна, Энни и Энобария оказались в Капитолии. Энни не участвовала в Играх, но всё же её захватили люди Сноу. С души Китнисс исчезает тяжесть, когда ей сообщают, что Прим, их мать и Гейл с семьёй в порядке, но её страх не пропадает окончательно до тех пор, пока она не видит Хеймитча. Какая-то часть Китнисс предполагает, что всем становится очевидна их связь, когда она поспешно заключает его в долгие объятия и не может сдержать радости и облегчения от того, что с ним всё в порядке. Её не заботит, какие мысли роятся в головах окружающих, когда она всем телом прижимается к Хеймитчу, чувствует его быстрое сердцебиение под своей рукой, а он сам вдыхает запах её волос, словно не может надышаться ею. — Между нами всё ещё ничего не изменилось? — осведомляется Китнисс, как только они остаются наедине. — Зависит от того, хочешь ли ты этого, солнышко, — Хеймитч оставляет за ней право принять решение, нежно скользя подушечкой пальца по терновнику на её руке. Она думает лишь мгновение. — Кажется, я готова попробовать полюбить тебя, — выдыхает, наконец не ощущая былых сомнений. Когда Хеймитч целует её, Китнисс больше не чувствует, что её сердце сделано изо льда.