Когда горит камень

4Э 202, 09 Второго зерна

      Бурые пятна в песке засохли не так давно. Ветер, дождь и чужие ноги не успели смешать их с грязью, не успели растащить и скрыть произошедшее с глаз случайных путников. Сами по себе они не говорили почти ни о чем – кровь могла принадлежать кому угодно. Куда больше рассказывали следы больших кошачьих лап и глубокая выемка у обочины, оставленная, когда хищник волок свою добычу.       Не бандиты, не мятежники, не засада. Всего лишь саблезуб, нагнавший козу или лань. Не редкость в здешних краях, пусть и слишком близко к черте города. Ярлу стоило бы оторвать глаза от рудников и послать сюда охотников, пока тварь не перешла на двуногую добычу.       Рейн не собирался делиться с какой-то кошкой.       До пристанища Цицерона отсюда было далеко. Рейн сверился с картой, которую Назир дополнил несколькими небрежными пометками: путь лежал на другой берег реки, через чащу леса, вначале вниз по склону, а потом, в обход ущелья - вверх, к укрытой скалами расщелине. Полдня пешком; на лошади, да ещё с телегой, и того дольше. Брат постарался найти укрытие, в поисках которого поломает ноги любой патруль.       Река гнала свои воды всё так же неукротимо. Кустарный мост вновь не сдержал её напора этой весной. С того дня, как Рейн держал здесь свой путь в город, его восстановлением никто не озаботился. Может, не успели, а может, устали из года в год воевать со стихией ради не такой уж нужной тропы.       Айлин, что бы ни привело её сюда в ту ночь, сумела найти брод выше по течению. Точнее, его подобие – цепь сгрудившихся поперёк русла камней. Местами они уходили под воду. Местами – поросли зеленью, обманчиво шершавой на вид, а на деле скользкой настолько, что не устоять ноге. Волны бились о них яростно и пенно, не позволяя создать даже иллюзию простой переправы. Рейн и сам чуть не сорвался, когда пытался преодолеть особенно длинный разрыв.       Она точно, непременно переправлялась здесь. Больше негде. Она не плыла: если бы её победило течение, не было бы разбудившего Рейна крика. Она рискнула жизнью, отчаянно, смело, невзирая на темноту и опасность. Куда более простой и безопасный путь по тракту был ей отчего-то заказан.       Отчего?       Если сойдутся луны, скоро он узнает ответ. Несложно найти человека, который не скрывается; причин скрываться у простой прачки быть не должно. Несколько звонких монет, и любой из проныр Муравейника разыщет мать Айлин в два счёта.       Рейн смел надеяться, что к возвращению у него уже будет точный адрес.       Рейн смел надеяться, что, когда придёт по нему, застанет её живой.       Отпечатки лап встретились ещё несколько раз. В последний – опасно близко к убежищу Цицерона, и Рейн забеспокоился, застанет ли живым его. Так глупо терять братьев сейчас, когда их и без того почти не осталось, было непозволительной роскошью. Ещё меньше хотелось слышать от Габриэллы непременное «А я же говорила».       ..Кровь на траве была свежей.       Рейн остановился.       Двое, минимум. Короткая и жёсткая схватка. Недавно: отпечатки были чёткими, примятые стебли не успели распрямиться. Борозда в траве, окроплённая красным, уходила за угол скалы – кого-то протащили туда волоком.       Рейн положил ладонь на рукоять ножа и обратился в слух.       Ветер тихо гудел в ущелье. Из глубины леса пронзительно звала сойка. Шелестел колючей листвой барбарис. Зыбким миражом доносился отголосок беззаботной песенки.       Рейн беззвучно выдохнул.       Эти куплеты он узнал бы даже по мимолётному отзвуку. Габриэлле не суждено было отпраздновать победу в негласном споре.       - У Цицерона сегодня много гостей, - шут поднял голову на звук его шагов. Тело, которое он обыскивал, осталось недвижимым. – Сам Слышащий решил навестить своего скромного брата! Это повод устроить праздник, да, настоящий праздник! Как будет рада Матушка!       Визгливый смех скальпелем резанул нервы. Из него вышел бы отличный пыточный инструмент, если бы не необходимость слушать его и самому.       - Цицерон ждал тебя, о, Цицерон подготовился. Какую часть глупого бандита ты хочешь запечь первой? Сладкую печень? Глазные яблоки? Кусок сочного нордского мяса на кости? – Цицерон расхохотался, так радостно, словно и впрямь предвкушал близкий пир.       - Язык, - коротко отозвался Рейн.       - Мы натрём его душистым затаром, затушим с острым луком, посыплем петрушкой, о-о, свежей зелёной петрушкой. Ты принёс петрушку, Слышащий?       Рейн не стал отвечать на дурацкий вопрос. Цицерон и без того знал, что зелень была последним, чем он приправил бы любое мясо.       Брюхо бандита было вспорото от паха до рёбер. Тяжёлая нутряная вонь накатывала с порывами ветра, отбивая любые мысли о еде – у людей. Если же в округе есть хищники, запах привлечёт их очень быстро.       - Оттащи его подальше в лес, - посоветовал он. – Я видел кошачьи следы по дороге. Саблезубы растащат кости за одну ночь.       Цицерон посерьёзнел и поднялся с корточек, забыв про тело.       - Бандит мёртвый, совсем мёртвый. Цицерон постарался, чтобы он уже никуда не спешил. Лучше расскажи мне, Слышащий, какого цвета кровь Императора? Мы ждали, скромный Хранитель и милая Матушка, так ждали, что ты приедешь и расскажешь, как сплёл ему венец из собственных кишок. Он, должно быть, чудно смотрелся с бархатной мантией, ах-ха-ха-ха!..       Рейн невольно улыбнулся.       Он тоже был бы не прочь сделать смерть Тита Мида более запоминающейся. Красивой. Без декораций из внутренностей, но хотя бы с ярким веером брызнувших из горла брызг. Они окропили бы праздничный стол, смешались с вином в его кубке, а крики гостей и паника в их глазах согрели бы сердце слаще, чем чаша мёда. Это был бы его последний подарок Отцу. Он стоил бы последующих пыток и славной смерти на плахе у Чёрного замка.       Он вписал бы имя Рейна в историю. Но честолюбие не стоило жизни Семьи. Без Слышащего она бы вновь повисла над пропастью, и кто знает, повезло ли бы ей удержаться во второй раз.       - Боюсь, у меня нет для тебя весёлой сказки. Император был отравлен письмом в своём кабинете. Я даже не пустил ему кровь.       - Скучный, скучный Слышащий, - поджал губы шут. – Цицерон устроил бы гостям веселье. О, какой приём он бы устроил, будь он на твоём месте! Но он лишь скромный Хранитель, и не может оставить Матушку так надолго. Ей нужны цветы, красивые-красивые цветочки, и лучшее масло. Глупые бандиты помешали Цицерону их собрать.       - Он был не один?       - Второй сбежал. Не захотел знакомиться с ножом Цицерона. Так испугался его блеска, что, должно быть, уже пробежал половину леса.       Словно в опровержение его слов, барбарисовый куст на краю поляны едва слышно хрустнул.       Должно быть, заяц. Или куница. Рейн не заметил никаких следов присутствия разбойников по дороге, а рядом с убежищем ещё пять минут назад царила безмятежная лесная тишина.       Никто не гарантировал, что бандитов было только двое и что сбежавший не привёл за собой всю шайку, чтобы поквитаться.       Он не стал выжидать и проверять. Беззвучно воззвал к дару, и подозрительный куст полыхнул пламенем – весь и сразу, точно политая маслом куча хвороста.       Оно было иллюзорным. Не могло ни обжечь, ни заставить подавиться дымом.       Вылетевший на поляну хаджит об этом не знал.       Он метнулся наружу ничуть не осмысленнее обычного кота – прочь, прочь от опасности, куда глаза глядят, лишь бы отсюда. Ошеломлённо вздыбивший шерсть от испуга, поддавшийся инстинкту. Пролетел несколько футов, в смятении отпрянул, столкнувшись с молниеносно скользнувшим навстречу Цицероном, и, затравленно зашипев, выхватил нож.       Попытался.       Цицерона можно было звать шутом или сумасшедшим. Можно было закатывать глаза от его бесконечных причитаний, песенок и насмешек и кривиться от визгливого смеха. Первое время Рейн с трудом выносил его присутствие дольше пары минут.       Уклониться от его удара было нельзя.       Он был блаженным, но не дураком: выбив из руки нож, не перерезал хаджиту горло, а повалил на землю и крепко прижал за плечи. Рейн перехватил ноги – сильные, лягающиеся не хуже лошадиных – и тоже вжал их в землю.       Почувствовав острое лезвие у горла, хаджит затих. Только сверкали, отчаянно и гневно, жёлтые глаза, и мелко вздымалась под лёгкой курткой грудь.       - Так-так-так, - нежно пропел Цицерон. – Славная, пушистая кошечка. Что привело её к доброму Цицерону?       Глаза сверкнули ещё ярче – в лицо назвать хаджита кошкой было смерти подобно. Лезвие вжалось в горло сильнее.       Теперь было видно, что это действительно кошка. Мельче, чем хаджиты-мужчины, поджарая и серо-полосатая, как фолкритские уличные коты. Тощая наплечная сумка слетела с неё, пока она боролась с Цицероном, а закреплённый за спиной лук наверняка треснул от удара. По крайней мере, Рейн надеялся, что то был его хруст, а не позвоночника.       - Сколько вас? – усилил хватку Рейн. Ситис побери, не хватало и впрямь сцепиться с разбойниками. Так ему никогда не добраться до Матери и Таинств.       Кошка облизнулась кончиком языка и осторожно выдохнула:       - Джонурр одна. Джонурр не из тех разбойников, о которых говорили храбрые незнакомцы.       - Конечно, - хмыкнул Рейн. – Именно поэтому ты за нами следила.       Кошка трепыхнулась:       - Джонурр говорит правду. Она скажет больше, если ей позволят дышать без страха выпить собственной крови.       Цицерон вопросительно взглянул на Рейна и, получив кивок, немного ослабил нажим.       - Кошечке лучше оставаться такой же славной и не злить Цицерона, - предупредил он. – Он устал, очень устал от незваных гостей за этот длинный-предлинный день.       - Джонурр будет послушна, как годовалый котёнок на руках у матери, - закивала кошка, но, вновь наткнувшись на лезвие, поумерила энтузиазм.       - Наша Мать не качает детей на руках, - хихикнул Цицерон. – Она пьёт их кровь и топит в ней недостойных. Ей особенно по нраву маленькие котята. Лучше бы связать им лапки, верно, Слышащий?       Рейн снова кивнул и, выпустив ноги хаджитки, распустил горловину своей сумки.       Связанная по рукам и ногам, Джонурр перестала дыбить шерсть и немного приободрилась. Соседство с трупом её не смущало: она косилась на него изредка, но скорее заинтересованно, чем тревожно. Не было в этих взглядах и сочувствия.       Это всё ещё ни о чём не говорило. Рейн как никто знал, как мимолётны и поверхностны привязанности в наёмничьей среде. Особенно среди таких, как эта кошка или он сам: чужаков в чужом краю.       - Пой, птичка, - щедро разрешил Цицерон. – Ах, нет, что же говорит глупый Цицерон! Мурлычь, кошка. Проверим, так ли хорошо ли убаюкивают ваши песни, как о том говорят.       - Песни Джонурр придутся по нраву милосердным незнакомцам, поскольку честное слово чище горного хрусталя. В её сердце нет злого умысла против случайных путников. Джонурр вознесёт хвалу Кровавому Коту за каждый синяк, что останется на память об этой тёплой встрече, и навсегда сохранит благодарность в своём сердце.       Губы тронула усмешка: кошка была смела. Быстро оправилась от поражения и ничуть не пала духом даже в откровенно неудачных обстоятельствах.       - Меньше угроз. Больше сути. – велел Рейн.       - Джонурр не смеет грозить могучим незнакомцам. Но она смеет просить. Свою жизнь и, надеясь на снисхождение и доброту, котомку ничтожного бандита. Не всю, - поправилась она под взглядом опешившего от такой наглости Рейна. – Лишь заглянуть. Бандиты разграбили обоз почтенной Ильден из торговой компании Каменного города. Сердце Джонурр дрогнуло при виде её горя, и она пообещала бедной женщине вернуть её добро.       - Воистину доброе дело, - хихикнул Цицерон. – А как хорошо оплачивается! Посмотри, Слышащий, не таится ли в этой сумке груз тканей и клеймёного серебра?       - Утрата почтенной Ильден выше низменных денег. Грязными сапогами нечестивцы протоптались по светлой вере в прекрасную Дибеллу. Её лик сокрыт в вонючих мешках, её сердце плачет от скорби, а осиротевшая Ильден день и ночь молится о возвращении своей святыни… и готова щедро вознаградить того, кто ей поможет. Награды хватит на троих. Это много больше, чем стоит жизнь ничтожной Джонурр.       - Золото не согреет в холодных горах, - Цицерон подбросил в руке нож и не глядя поймал за лезвие. – Шкурка милой Джонурр – другое дело. Такая красивая, тёплая, мягкая!       Челюсть кошки дрогнула, на миг обнажив клыки, но оба быстро взяла себя в руки:       - Джонурр восхищается неприхотливостью незнакомцев. Верно, непросто спать на камне, мыться в реке и ходить по нужде в кусты?       - Заткнитесь оба, - негромко осадил Рейн.       В сумке разбойника нашлось немного. Простой нож, начавший черстветь кусок хлеба, скудный запас монет и сменная рубаха. Если Джонурр и говорила правду, найти пропажу с первого раза ей не повезло.       - Джонурр следила за разбойниками, - осторожно продолжила кошка. – Они держат лагерь в старых пещерах в глубине леса. Джонурр знает, как они проводят день, где ставят часовых, все укромные лазейки. Она могла бы указать на опасность. Уйти со своей скромной долей и навсегда забыть о милосердных незнакомцах, их Матери и таинственных делах.       Она могла бы – уйти, да. Но память у хаджитов демонски хорошая. Братству рано множить о себе слухи и давать подсказки о своём местоположении. Не сейчас, не когда Окулатос рыщут по всему Скайриму в поисках их следов.       Рейн снял с пояс нож и шагнул к кошке.       - Спасибо, Джонурр, - серьёзно сказал он. – Мы найдём их сами, когда потребуется.       Джонурр уставилась на тёмное эбонитовое лезвие с неподдельным страхом и подняла на Рейна затравленный взгляд.       - Пожалуйста, - заскулила она, безуспешно пытаясь отползти. – Я никому о вас не скажу. Я ничего о вас не знаю! Пожалуйста! – Голос сорвался на всхлип.       Каждый из них умолял. Угрожал, торговался, но в конце умолял – неизменно. Это не трогало уже много, много лет.       - Песня кошки хороша, - задумчиво сказал Цицерон. В тоне сквозила заинтересованность. – А Цицерону так скучно быть здесь одному. Ему нужно размять кости, пока они совсем не заржавели. Слышащий позволит Цицерону навестить разбойников в компании славной кошечки? Она будет петь и плясать, пока Цицерон вырезает их сердца в усладу Матушке. А если попробует вильнуть хвостом, он порежет его на много-много частей. Как колбаску, - он снова хихикнул. – Вкусную колбаску!       Рейн опустил нож.       - Делай как знаешь, - устало бросил он. – Только возвращайся.       - Цицерон вернётся. Цицерон вернётся и украсит гроб Матушки алыми сердцами. Ах, как это будет красиво!