The Last Strand

C как Cuffs [ Наручники ] Порой он рефлекторно встряхивает рукой, чтобы активировать браслет. Неловко признавать, но ему немного не хватает карты. И прогнозов погоды. Даже почты. Совсем чуть-чуть. Иногда, читая строки текста и разглядывая смайлики, он в самом деле мог ощутить важность того, чем занимался. И больше не чувствовать себя таким потерянным в периоды одиноких путешествий. Теперь ему это не нужно, у него есть Лу. Никаких треккеров, отслеживающих любой чих — сердечный ритм, уровень крови и каждый, черт дери, раз, когда ему приспичит отлить. Никаких внезапных звонков, инструкций, куда идти, за какую работу браться. Отнеси, принеси, дотащи это, возьми то, спаси мир, Сэм! Больше никто не заглядывает через плечо. Есть только он, Лу и пейзаж, в наилучшей из его форм. После своего первого ухода из BRIDGES он именно так и провел десять лет. Чтобы добраться до цели, не нужны были ни карты, ни прогнозы погоды, ни “лайки”. Он знает, как прочесть местность. Чтобы нащупать маршрут, ему достаточно глаз, ног и инстинктов. Но время от времени запястье все равно привычно взлетает вверх… И каждый раз он отмечает, что рука весит меньше. Там до сих пор отметина: зарубцевавшаяся, стертая кожа немного краснее, чем должны быть. Еще один отпечаток на его плоти. Потому что, несмотря на веру Дэдмена в сраную пропаганду формирования связей, это все еще наручники. И он все равно был узником. С того момента, как проснулся пристегнутым к кровати, со струящимся по щекам хиралием, погрязший в хаосе по самые уши против собственной воли. И все же, когда браслет наконец был снят и отправлен в печь, на него вдруг навалилось чувство разъединения, к которому он готов не был. Внезапная пустота, вновь возникшая между ним и остальным миром. Он бы поступил так снова, без сомнений, — он пошел бы на все, чтобы защитить Лу, что угодно, в ту же секунду, — но он не ожидал чего-то кроме облегчения. Не ожидал печали. Неуверенности. И, кажется, одиночества. Наверно, так ты и попадаешь в их сеть, — это так работает, — становишься частью общего целого. Начинаешь желать связи. Он потирает свободное теперь запястье, чтобы избавиться от ощущения. Мышечная память постепенно растворится. Возможно, однажды он перестанет оглядываться. Перестанет этого желать. …и C как Cargo [ Груз ] Груз неизменно был чем-то священным. Духовные веяния никогда его не трогали, но важность доставки он понимал. Видел, как она объединяет людей. Хотя бы здесь BRIDGES были правы. Будучи ребенком, он много раз слышал, как охотились древние люди, как собирали еду и ресурсы. Как они кочевали, двигались с места на место, жили за счет земли и почти не оставляли следов. До тех пор, пока в какой-то момент не модифицировали процесс. Как появились вещи, призванные улучшить жизнь: агрономия, индустриализм, капитализм, автоматизация… А потом наступил Выход, заставляя людей эволюционировать еще быстрее, находить новые способы охотиться и искать. Теперь они могут печатать все, что нужно, пересылать в виде пикселей. Но остаются вещи, для которых необходима встреча лицом к лицу. Кое-что можно сделать только лично. Принято считать, что первым изобретением было оружие, но это не так. Не сходится. Первой была сумка. Вместилище для вещей, приспособление для переноски — чтобы доставить их домой и со всеми разделить. Отнести груз. Мы всегда были доставщиками, с самого начала. Он так и носит свой рабочий костюм. Вариантов и так особенно нет, но он их и не ищет. Незнакомцы полагают, что он независимый курьер, и он не спешит их поправлять. Доставка приведет его из пункта A в B — или еще дальше по алфавиту. Она открывает двери. Кормит Лу. Временами его настигает мысль где-нибудь осесть, но он не уверен, необходимость ли это или навязанная идея. Как, по мнению общества им следовало бы поступить. Найти постоянное жилище. Дом. Или все же это его память предков ведет его дальше, заставляет шагать, как человек шагает сквозь историю, пристегнув ребенка к спине. Может, первым предметом была переноска для ребенка. Он продолжает идти. Дальше и дальше. Это то, что он делает. Что всегда делал. Однажды его назвали “Великим доставщиком”. Он фыркает. Но еще ему приходит в голову, что это делает и Лу своего рода грузом. Самым драгоценным из всех. …и C как Chiralium [ Хиралий ] Он подавляет порывы подбирать кристаллы для топлива. У него теперь даже нет контейнера. Старая привычка. Слишком много таких, от которых пора отучиться. Любопытно, может ли он продолжать их копить. Будет ли хиралий загрязнять остальные вещи или просто рассыпется на мелкие частицы. Наверно, об этом бы следовало задуматься, если бы вдруг решил продавать его в сыром виде. Кристаллов им на пути встречается все меньше, и он прикидывают, могут ли они в конечном итоге стать такой редкостью, что люди будут видеть в них арт-объекты. Пережиток Выхода. Увековеченный прежний ужас. Он полагает, Хартмену такая идея пришлась бы по душе. Несколько недель назад курьер, с которым он столкнулся на дороге, сообщил, что уровень хиралия в атмосфере падает. Темпоральные дожди случаются все реже и реже. Связь с той стороной становится слабее и слабее. Мир исцеляется. Ему любопытно, что теперь люди будут использовать в качестве топлива вместо хиралия. Раньше неплохо справлялись ветряные фермы. Или, может, снова станут использовать солнечную энергию, раз облака и небо очистились. Пока ничто из этого не кажется реальным, даже сама мысль о том, что Выход Смерти отсрочен или предотвращен насовсем. По крайней мере для их поколения. Может, на ближайшие несколько тысяч лет. И все события превратятся в очередную сноску в учебниках истории об ошибках человечества. Повторяющийся цикл, который люди будут проходить снова и снова до конца времен. Он до сих пор не уверен, что знает хотя бы половину того, что следует рассказать Лу. Он мог бы пересказать ей кучу научных теорий о хиралии, что во времена стажерства были забиты ему в голову без глубоких объяснений, как все работает на самом деле — но чувствует, что истина выглядит иначе. Никто из его учителей после Выхода не поднимался на поверхность. Старшие курьеры понимали больше, но ни у кого из них не было ДУМ. Никто не предупреждал, что он сможет различать вкус хиралия в воздухе за несколько мгновений до дождя, что из его глаз будут струиться слезы, а желудок станет сжиматься словно от приступа ужаса. Словно пробуждаешься от кошмара и понимаешь, что он не закончен. Но помимо этого никто не предупреждал, что кристаллы будут по-настоящему завораживать. Потусторонние, будто время вокруг них бежит обратно. Составленная из сияющих фрагментов кисть, устремленная в небо. Странная и настораживающая, разумеется, но это не мешает поражаться красоте опустошенного ландшафта, наблюдать за разрушением мира, частица за частицей. Любоваться, как жизнь и смерть будто полярные магниты отталкивают друг друга. Может, от того, что он провел так много времени в Шве, на Берегу Амелии, а, может, из-за ДУМ, но хиралий не беспокоит его так, как, похоже, беспокоит остальных. Кажется, Лу тоже не испытывает проблем. Она тычет в кристаллы каждый раз, когда они проходят мимо скоплений скрученных золотых отростков, и благоговейно принюхивается, как только он наклоняется, чтобы дать ей возможность дотянуться. — Блестят, да? — говорит он. Она глядит на свою руку, а затем на фрактальную версию внизу и бурчит, сообщая о своем наблюдении. Он кивает. — Соображаешь. Она понимает. Она пережила это все вместе с ним. И тогда он думает, что, может, чувствовать важнее, чем объяснять. А это от них никуда не денется, даже когда последний хиральный кристалл рассыпется в пыль. …и C как Cryptobiotes [ Криптобиоты ] Однажды он понимает, что она способна есть твердую пищу, и в Лу вдруг открывается огромная любовь к этим дурацким летающим личинкам. Раньше она только зачарованно глазела на них из капсулы, но теперь, когда можно хватать их пухлыми кулачками, криптобиоты превращаются в цель ее жизни. Она хмурится, если их упускает. Гогочет, когда успевает поймать. Жует их беззубыми деснами до тех пор, пока они не сделают хрум. Вряд ли они могут ей навредить. Как минимум, это бесплатный источник протеина. Ему они тоже начинают нравиться, — может, виноват хиралий, — в землистом послевкусии теперь чудится что-то приятное… Он вспоминает Фрэджайл в пещере в день их первой встречи: та протягивает ему гусеницу как дар. Ее однобокую улыбку. То, как она подначивала его, словно они всю жизнь знакомы. Ему вечно казалось, что она пошутила, а он и не понял. Но, как прочие воспоминания прошлых дней, оно имеет горький привкус. Точь-в-точь как криптобиоты. — Ну все, малыш, хватит, — говорит он, отходя от коралла и сажая Лу обратно в переноску, от чего оставшиеся криптобиоты с щелканьем и писком бросаются врассыпную. Малышка возражает пронзительным воплем и тянется обратно, сопротивляется, но он уже привык к ее темпераменту, потому не противится, а лишь наклоняется вперед, переворачивая ее вверх ногами. Неожиданная смена угла обзора заставляет ее проглотить новый протестующий крик и захлопать глазами, недоумевая, почему земля и небо поменялись местами. — Эй, Лу, — мягко говорит он, изображая непонимание и глядя куда угодно, только не на свои руки. — Куда ты подевалась? Это классика, и она никогда не надоест. Однажды она вырастет куда быстрее, смешнее и в тысячу раз умнее его самого, но сейчас он будет использовать все доступные средства. А ее смех — лучшее, что есть в мире. После слюнявых поцелуев и сонного сопения. И того, как она бездумно гладит его подбородок, пока пьет из бутылочки. А еще костяшек крошечных кулачков и ножек-булочек, и ее веселого бульканья, и ее запаха, и, в самом деле, столько всего в Лу, что лучшее в мире, он и перечислить не может. Он переворачивает ее обратно, пока у нее не закружилась голова, а она уже и не помнит, почему сердилась. Вместо этого она запихивает в рот кулак и пожевывает, не издав ни писка, пока он ее упаковывает. Когда они разворачиваются, чтобы уже идти, одинокий криптобиот взлетает над кораллом. Он выхватывает его прямо из воздуха и протягивает Лу. — Хочешь? — Ба-а, — отвечает та, что определенно означает согласие. Хватает обеими руками, и личинка исчезает в тени его воротника. Несколько мгновений спустя из-под костюма раздается знакомый хруст, и он едва удерживает ухмылку. Он ничего не знает о полноценном питании бывших ББ, да и обычных детей, если уж на то пошло, но, похоже, делать ее счастливой — рабочий способ. И если леди хочет криптобиота, леди его получит. …и C как Cake [ Торт ] Он не особенно следит за временем, но однажды берется за срочную доставку, и потом, когда его взгляд цепляется за принимающий терминал, он пару раз моргает в попытке сообразить, что привлекло внимание. — Что-то не так? — спрашивает выживальщик тем самым тоном, присущим все, кто с неохотой принимает чужаков в собственном убежище. Может, он и курьер, но иммунитет к подозрительным взглядам к профессии не прилагается. Он пожимает плечами и бурчит “нет”, но выживальщика это не успокаивает, и тогда ему приходится прибегнуть к той самой пропаганде связей, на которую молится UCA. — У меня день рождения, — говорит он, неловко усмехаясь и показывая на экран. Он давно потерял счет годам. Так и работает инфицирование хиралием — ты позволяешь вещам увядать на краю сознания, пока они не перестают иметь значение вовсе. Выживальщик хмурится в ответ в течение долгой секунды, его ответ плоский как булыжник. — А. Ну, тогда всего наилучшего. Ага, вот и создавай с такими связи, вперед. Сэм мычит в ответ невнятное “спасибо” и хватается за это как за сигнал к отбытию, чувствуя себя крайне глупо. Не то, чтобы он ожидал праздничный салют… Выйдя на воздух, он расстегивает молнию на костюме, позволяя и себе, и Лу вздохнуть свободнее. Она моментально подхватывает его настроение, как и всегда, но он и сам не понимает, что ощущает. Раздражение? Одиночество? Ностальгию? Словно вздорный ребенок, чья мама слишком занята управлением корпорации, чтобы отпраздновать его день рождения. А, вот в чем дело. Лу смотрит на него широко распахнутыми глазами, во взгляде неуверенность, и он объясняет ей, о чем говорил с выживальщиком. Озабоченное выражение не сходит с ее лица, пока он рассказывает. Она выглядит такой серьезной, что он не может сдержать смех. Кого волнует, что никому нет дела до его дня рождения? Лу волнует, а она ведь понятия не имеет, что это такое. Он напевает праздничную мелодию, потому что ей нравится, когда он мычит себе под нос, пусть его пение грубое и скрипучее, как и речь, а до него вдруг доходит, что он понятия не имеет, когда Лу родилась. Впрочем, он не уверен, как вообще обозначить ее возраст, учитывая время в капсуле. Ему стоит больше внимания уделять неделям и месяцам, выбрать дату, чтобы отметить год. Устроить подобие праздника. Правда, как сделать это хорошо, он тоже не знает. Его прошлый день рождения прошел в серой комнате отдыха в одном из узлов, где он отключился после шестидесяти мильного трехсот килограммового путешествия, а, проснувшись, нашел безупречно отпечатанный фирменный торт UCA на столе. С вишневым вкусом, с аккуратно выведенными буквами и парой свечей. Он съел его в следующие несколько часов в одиночку. Послушал музыку. Принял душ, сходил в туалет и позволил себе ничего не делать. Было здорово. И, наверно, немного убого в то же самое время. Может, вся соль в том, чтобы было с кем отпраздновать? — Однажды я сделаю тебе торт, — обещает он Лу. — На твой день рождения. Или просто так. Он понятия не имеет, как делать торты. Даже не представляет, с чего начинать. Но он выяснит. Отработает. Доставит. Может, напечатает. Он добьется того, чтобы это произошло. А еще свечи. И подарок, аккуратно завернутый. Традиция, которой они будут следовать из года в год. Он начинает песню снова, и для себя, и для нее, для всех, кто остался позади, для всех, кто одинок, а Лу мельтешит руками (да-да, C как Clapping, хлопать) и подпевает громким “йя-я”, как умеет. Это звучит ужасно, а еще восхитительно, и это, похоже, лучший день рождения из всех. …и C как Crying [ Плач ] Без капсулы плач еще громче. Видеть настоящие слезы, чувствовать, как горят ее щеки, пока она воет, как все ее тело сжимается в его руках — теперь это еще больнее. Он никогда раньше не осознавал, как хорошо была оптимизирована капсула — поддерживала правильную температуру, контролировала водный баланс и питание, выключала свет, когда малышка засыпала. Реальный мир — полная противоположность, словно бы каждая деталь в нем создана, чтобы расстроить ребенка. Раньше она плакала только в окружении Тварей, или если он падал как придурок, или посреди гребаного поля битвы. Теперь она плачет, когда ей холодно, когда ей жарко, когда хочет есть, когда устала, когда испачкала подгузник, пока этот подгузник меняют, когда скучает или капризничает, или он слишком надолго останавливается, или когда хочет вылезти из переноски, или когда не хочет, чтобы ее вытаскивали. Когда в овраге слишком громко воет ветер. Когда молния на пижаме заедает. Когда она пихает в рот целую горсть земли, а та оказывается невкусной. Когда луна прячется за облаком, пока она ее разглядывает. Иногда он, мать его, даже не знает, что случилось. Он выучил основы, пока она была ББ: слегка потрясти, слегка покачать, скорчить рожицу, успокоительно шептать что-нибудь бессмысленное, пока она не успокоится. Теперь, когда он может по-настоящему ее касаться, появляются некоторые усовершенствованные техники: кожа к коже, напевать в ухо, потереть спину, погладить пушистый затылок, надавить большими пальцами на подушечки ладоней, пошлепывать в такт сердечному ритму, ту-дум, ту-дум, ту-дум… Он открывает новые каждый день. Они не всегда работают, но лучше уж так, чем успокаивать стеклянную банку. Вот только временами ничего не работает совсем, и тогда он думает, что C может быть еще и как colic, колики, о существовании которых он не подозревал, пока не загрузил себе полною документацию по уходу за ребенком и просидел над ней всю ночь в поисках чего-то, что могло бы ее успокоить. Там написано держать ее вертикально, пока она пьет из бутылочки, положить животом на руку, как висят тигры на ветках, массировать живот по часовой стрелке, запеленать, потереть подошвы на ступнях, согнуть ее колени и нажимать на ноги как на поршень, пока она не пукнет, ходить, и ходить, и ходить, пока, наконец, спасибо-мать-его-всему-святому, она не уснет. Тишина почти кажется неестественной после часов, наполненных криком, и он слышит его отголоски еще долгое время. Звон ее плача — как выкованный персонально для него клинок. От того, что он не может ей помочь, физически больно, в груди саднит, желудок скручивается, сердце словно вскрывают, и все длится до тех пор, пока на его лице тоже не появляются слезы, потому что он просто не знает, что еще сделать. Он говорит ей об этом, когда они оба на пределе и измучены усталостью, просит у нее прощения, уверяет, что делает все, что может, хоть этого все равно недостаточно. — Ну же, Крошка Лу. Нужно успокоиться. Все хорошо. Все хорошо. Я с тобой… Когда ей совсем тяжело, она всхлипывает даже во сне, все ее тело дрожит от невышедшего адреналина, а он чувствует себя самым отвратительным родителем в мире за то, что позволил ей мучаться хотя бы минуту, не говоря уже о часах. Когда все заканчивается, он еще долго боится остановиться и разрушить заклинание. Он продолжает шагать, пока сам не начинает спотыкаться в полудреме, и теперь ему обязательно нужно присесть на минутку, на одну минуту, чтобы глаза немного отдохнули, а он не уронил их обоих в овраг по ошибке. Но как только он это делает, она тут же шевелится, хмурится и морщится, и корчится в своей переноске, потому что ей нужно убаюкивающее движение, нужен тяжелый стук его сердца, и потому делать нечего. Он снова поднимается. И снова идет. И, может, однажды он сможет нагнать все бессонные ночи, но, похоже, не сегодня. А утром… словно бы ничего не произошло. Она глядит на него и смеется при виде его серьезного лица, а он так благодарен, что ей уже лучше, и его совершенно не волнует, как невозможно, как невыносимо это было. Как сильно болит его спина, и голова будто до краев наполнена смолой, и что он бы отдал что угодно на свете за возможность вытянуться и поспать дольше, чем двадцать минут. Ничто из этого не имеет значения, потому что с ней все в порядке, он не навредил ей, а детская книжка утверждает, что она со временем это перерастет. И он понимает, что сделает это снова. Столько раз, сколько потребуется. Потому что обязан. Потому что он ей нужен. И он — все, что у нее есть. …и C как Crawling [ Ползать ] Спустя три месяца вне капсулы она начинает ползать по-армейски, лежа на животе. Теперь, существуя самостоятельно, она набирает вес и мышцы с потрясающей скоростью, но он видит, что недостаток подвижности ее огорчает. Больше никаких кувырков под водой и плавания вверх ногами… Да, малыш, гравитация — жестокий учитель. У него весьма смутные представления о том, сколько времени дети должны проводить, лежа на животе, набирая силу и тренируясь, поэтому он старается давать ей поупражняться каждый день. Ложится с ней рядом и ободряюще шепчет, пока она извивается и катается, и застревает, и сердится. И однажды опирается ладонями о землю и протаскивает себя вперед на несколько дюймов, отталкиваясь ногами, неловко, но решительно. Ты ж моя умница. Вскоре после этого она соображает, как подняться, опираясь на ладони и колени, качается словно жук-палочник, трясет головой, напрягает мышцы, после чего плюхается на лицо с разочарованным и одновременно довольным урчанием. Ей требуется еще немного времени, чтобы разобраться, как синхронизировать работу конечностей — сначала рука, потом нога, снова рука, снова нога, снова рука, — но как только она разбирается, ее больше не остановить. И, ох, кажется, теперь он влип…