The Last Strand

E как Echo [ Эхо ] Когда равнина простирается до самого горизонта или долина изгибается ровно как надо, он часто не может удержаться от крика, зная, что тот к нему вернется. Это привычка, выработанная за время одиночества. Напоминание, что он все еще жив, реален, пусть и не видел людей уже несколько недель. — Эй, я Сэм! Слова все отскакивают обратно, иногда дольше, чем кажется возможным, повторяясь снова и снова. Иногда его отраженный голос звучит иначе, словно и в самом деле отвечает кто-то другой. Еще один симптом затянувшегося одиночества… Лу тоже что-то визжит, и это, он уверен, означает “Эй, я Лу!”. Этот звук тоже возвращается, дважды, трижды, пока не растворяется в воздухе. Она радостно вертится в переноске и глядит на него с выражением гордости за свой вклад. — Эй! Это Сэм и Лу! — кричит он, чтобы закрепить это официально, а она смеется и смеется, и смеется. До тех пор, пока эхо тоже не превращается в смех. Пока долина не заполняется им до краев. Кажется, у нее талант — находить подходящее место, где интереснее всего издать визг и услышать, как он дублируется. — У тебя это от меня, — бормочет он, чуть улыбаясь, но еще вспоминает о том, что ему однажды рассказывал Дэдмен: о своих исследованиях по теме ББ и о том, на какие чудные штуки они способны. Было там что-то про эхолокацию и посылание импульса, вроде того, что испускает одрадек, только для обнаружения Тварей, чтобы оценить расстояние, место и прочую хрень. Словно крошечные дельфины. Как и в большинстве случаев, когда речь идет о Лу, он в душе не гребет, что для ребенка нормально, что — ББ-примочки, а что… просто она сама. Ни единой догадки, какова вероятность того, что после месяцев к капсуле что-то из навыков остается с ней и теперь. Однако чуть позже, когда они пересекают небольшой участок потемневшей, увядшей от темпорального дождя земли, она вдруг сжимается и ерзает, кулачки вцепляются в ткань его костюма, глаза широко распахиваются — точно так же она таращилась из капсулы, прижимая ладони к стеклу. Она чувствует чье-то присутствие. И он чует его тоже: мурашки по коже, — остатки ДУМ, — вокруг него в воздухе кружатся призрачные частички. Раньше здесь кишели Твари. Много. Желудок сжимается, а в легких будто холодеет, пусть даже он и знает, что больше их тут нет. Он представляет, как Лу посылает невидимый импульс, — думает, получилось бы у нее это без капсулы, без некроматери, — и, взглянув вниз на ее напряженное личико понимает, что она, по крайней мере, пытается. Мгновение спустя она моргает, снова смотрит на него, а потом ощущение проходит. Это всего лишь пятачок мертвой травы. Солнце выглядывает из-за облаков, и она улыбается. Все в порядке. Все это время он не дышал, и теперь испускает тихий вздох облегчения, прижав ее к себе крепче. Через долину они проходят в тишине, не будя эхо, которое могло бы их выдать, просто на тот случай, если кто-то за ними все-таки наблюдает. Кажется, это она тоже чувствует. Не издает ни единого писка до тех пор, пока они не преодолевают половину пути по склону на другой стороне, где воздух кажется легче и чище, и тогда она снова улыбается ему, потягивается в переноске, широко зевает и засовывает в рот палец. Будь она в капсуле, сейчас бы лениво перекувыркнулась. И он вдруг понимает, как здорово, что она находилась рядом все это время — и не только из-за ее способности чуять опасность и прочих супер-умений. Ее присутствие стало якорем. Появился кто-то, с кем можно делить страх и красоту, и пройденные мили, и небо, и дожди, и гудящие мышцы, и все-все, плохое и хорошее. И, может, именно этого и искало его подсознание каждый раз, когда он выкрикивал слова в пустоту, надеясь, что другой голос вернется в ответ. Она дремлет, лениво посасывая палец, мягко покачиваясь от его шагов, а он готов поклясться, что чувствует, как их сердцебиения повторяют друг за другом: эхо, эхо, эхо. E как Equipment [ Снаряжение ] Раньше ему вся эта ерунда была не нужна. Был он, был его байк, одрадек и ботинки. Но ему тяжело не признать, что инновации BRIDGES оказались весьма полезными. И возвращаться к минимуму было непросто, отвыкать от удобств — убежищ, генераторов, оружия. Ему не слишком часто нужны были почтовые ящики, но вот силовые контуры были ну просто охренеть какими крутыми. Как минимум, снимали часть нагрузки со спины. То и дело он ловит себя на том, что жалеет об отсутствии ПХК и невозможности установить вышку или построить убежище. И термальные коврики бы сейчас нереально пригодились, потому что они подбираются к горам, и температура воздуха падает со скоростью оползня. Но этого все равно не заставит его приблизиться к постройкам UCA. Все, что нужно, он добывает иным путем: заключает сделки с выживальщиками либо выполняет случайные доставки, достаточно крупные, чтобы принести несколько дополнительных бонусов, плюс, за годы без BRIDGES, он неплохо познакомился с черным рынком. Черный рынок был и будет всегда — потому что некоторые вещи не меняются. И, разумеется, что-то он подбирает. Это ему всегда хорошо удавалось. То, что для одного мусор, для другого спасение. Совесть не позволяет забирать себе потерянные грузы, но часто ему попадается наполовину использованное снаряжение, брошенное кем-то по ненадобности. За исключением того, что многое он теперь использует гораздо реже, чем раньше. Лестницы и крюки, разумеется, всегда будут в почете, но теперь большинство вещей, что ему нужны, предназначены для Лу. Детское питание и подгузники, детская одежда и одеяла. И все это, как правило, всегда нужно срочно, и к такому он не привык. Еда, убежище, вода, безопасность. Когда речь шла только о нем, он мог выкарабкаться с помощью необходимого минимума, не особенно беспокоясь о собственном благополучии. Он мог прошагать мили босиком или истекая кровью, без еды, по холоду, но она так не может. И, раз больше нет капсулы, способной снабдить ее всем необходимым, теперь это его обязанность. Говоря откровенно, это начинает его беспокоить. Он старается, как может, обходиться всем, что у него есть, но от выживальщиков, не вступивших в UCA, можно получить не так уж и много. И в то же время есть вещи, на которые он не может позволить себе закрыть глаза. Он ненавидит оставлять на ней, плачущей, сырой подгузник после дневного перехода через каменистую местность, но это случается все чаще и чаще. Он пропускает приемы пищи, чтобы накормить ее хотя бы размятым протеиновым батончиком, если у них вдруг заканчивается детская смесь. Он рыщет по округе в надежде найти брошенный воздушный транспортер, который можно превратить в передвижной манеж, чтобы дать, наконец, отдых ноющим плечам, но до сих пор ничего. Он в курсе, что может добыть все, что нужно, за один визит к терминалу, но каждый раз, когда они оказываются рядом с постройками BRIDGES, на него накатывает все то же жуткое чувство, что они в опасности, слишком близко, слишком открыто. Не осознавая того, он задерживает дыхание, каждый нерв его тела кричит ему отступать. Может, у него выработалась та же самая способность к эхолокации, что и у Лу, только настроенная на UCA. Или это звон сирен, что заманивают его обратно. Он еще не решил. Так или иначе, но его гордость не позволяет ему поддаться, и он снова уходит. Черт подери, люди выживали и до UCA, и ничего. Люди растили детей, пусть и нечасто, и отлично справлялись. Где-то в глуши наверняка остались выживальщики, которые даже не слышали, что еще за, мать его, BRIDGES такие — и таких, может, даже полным полно. А Лу — крепкий орешек, и они продержатся на том, что он сможет найти, обменять, заработать. Ему только нужно стараться еще лучше, поднажать, думать шире. И, между прочем, оказывается, что сандаловая трава неплохо может заменить подгузник в случае необходимости. E как Extinction [ Вымирание ] Об этом он Лу вслух не говорит, но без нее это могло бы и случиться. Конец света. До смерти Бриджит, до того, как его насильно рекрутировали в BRIDGES, до путешествия на Запад, до Амелии — он бы мог и согласиться с Хиггсом. Позволить всему рассыпаться в прах. А в чем смысл? Не осталось того, ради чего стоит спасаться. Он уже был практически мертвецом, очень сильно к этому приблизился. По крайней мере, причин жить точно больше не было. Но потом… в какой-то момент что-то начало меняться. Все люди на его пути, так цепляющиеся за UCA: выживальщики, сотрудники BRIDGES, ученые, фермеры, изобретатели, художники, все они пытались спастись, найти, за что ухватиться. Он начал признавать, что эти тщетные, безнадежные попытки продолжать достойны восхищения. Он до сих пор не знает, как понимать слова Амелии, как понимать объяснения ученых и Хартмена, и Дэдмена, и Дайхардмена, как понимать половину того, что он сам увидел. Но временами ему все еще снится пылающая на горизонте планете. Темный берег, усеянный телами. Ставшие красными волны. Ему снится, как он тонет, а после возвращается к жизни — клетка за клеткой, когда сотни тысяч лет эволюции пролетают за секунду, — а потом вся хренова история повторяется. Он до сих пор помнит, что чувствовал, глядя, как Амелия уходит в воду. Леденящий ужас возможности выбора — он мог просто… позволить всему закончиться прямо там. Понимая, сколько всего накопилось в ее сердце за все прошедшие годы. Часть его так сердита, так зла, что он почти спускает курок. Но вместо этого прижимает ее к себе. Он знает, что не остановил это навсегда. То, что надвигалось, все еще грядет. Наверно, это судьба или предназначение, или круг жизни, или что там еще может быть. И теперь у него есть нечто, ради чего стоит жить. Вот что изменилось. Он и не думал, что так снова будет, не после Люси. У него не было шанса познакомиться со своим ребенком — и он никогда не представлял, было бы это похоже на то, что сейчас он ощущает рядом с Лу. Даже осознать не может. Просто не способен оценить всю полноту. Всю головокружительную интенсивность того, насколько ему внезапно становится важно абсолютно все вокруг. Ради этого крошечного создания он бы позволил целому миру сгореть, но в то же самое время он хочет сберечь каждую его мельчайшую деталь, все его замысловатые чудеса только для того, чтобы однажды она их тоже для себя открыла. Каждую травинку, каждую каплю дождя, каждый камень причудливой формы. И каждого человека. Потому что через призму ее восприятия он и сам осознает их ценность. Каждой маленькой жизни — непередаваемо чудесной — даже если никто больше ей не дорожит. Понимание, недоступное ему раньше. Ничего из этого он не произносит вслух. Он еще не готов объяснять эти чувства. Он едва может сформулировать их в уме, облечь в слова, но уже знает, что сам изменился. Он говорил Фрэджайл, что с тем же успехом мог бы быть мертв, но вместо этого был как никогда жив, и на этот раз ему хочется, чтобы так все и оставалось.