***
Обычно Казимир спит безмятежно, когда рядом находится Эд, — настолько глубоко он ассоциирует его с безопасностью. Но сон не приходит. Он неспокоен не только душой, но и телом. Он начинает сожалеть о своей прежней браваде, о том, как легко он решился поговорить с Пинкманом. Он начинает понимать, что может повлечь за собой такой разговор. Это всегда было его ошибкой. Прыгнуть, прежде чем посмотреть. Это одна из причин, из-за которых много лет назад он попал в беду в Сараево. Кас вздыхает и переворачивается с одного бока на другой. Он не хочет думать о Сараево. Минуты текут. Воспоминания все равно приходят. Четверть первого ночи. Он переворачивается на живот. Возвращение с мессы зимой. Запах ладана на его одежде. Снег. Свет. Час ночи. Он переворачивает подушку прохладной стороной к себе. Его родители на кухне, стол завален книгами и бумагами. У него щемит в животе, когда они смотрят друг на друга и улыбаются. Без двадцати два. Он перекатывается на спину. Обстрел. Пожары в ночи. В десять минут третьего, выругавшись и признав поражение, он встает. Он знает, что еще слишком рано идти в магазин, но у него раскалывается голова, и единственное лекарство от этого — движение. Он одевается, не включая свет, нашаривает в темноте фланелевую рубашку в сине-серо-красную клетку. Очки. Вчерашние джинсы. Подхватывает ботинки и несет на кухню, тихонько пробираясь мимо свободной комнаты, где спит Эд. Он оставляет ключи от пикапа на стойке, как и обещал, кладет их поверх документов, которые они с Эдом просматривали несколько часов назад. Документов мистера Дрисколла. Кас говорит себе, что не пойдет в магазин матрасов. «Ободряющий разговор» — или что-то в этом роде — должен состояться при дневном свете. Вряд ли Пинкман будет бодрствовать в такой час, думает он. Он колеблется. Вздыхает. Проводит рукой по волосам. Он собирает бумаги. Он засовывает их в манильский конверт, запихивает его во внутренний карман пальто и выходит за дверь.***
Казимиру больше всего нравится Каспер ночью, когда он в полной мере может оценить, насколько здесь безопасно, насколько все спокойно. Ему нравится, когда знакомые места приобретают странный эффект в темноте. Эта ночь прохладная, безоблачная. В небе сияют мириады звезд. Он может видеть пар от своего дыхания в воздухе и, хотя в следующем году ему исполнится сорок, не в силах устоять перед желанием выдохнуть, как сказочный дракон, выпускающий дым. Он часто поддается этому ребячливому порыву; его шаги становятся длиннее. Он мурлычет под нос и насвистывает. Он пинает попадающиеся на пути камешки, чтобы посмотреть, как далеко они улетят. Больше всего он чувствует себя самим собой, когда остается один. Казимир не знает, откуда берется эта легкость, но полагается на нее, чтобы преодолевать мрачные моменты. Эд — единственный человек, перед которым он раскрывает эту сторону своей натуры. В Каспере его знают как Джо, он имеет репутацию человека серьезного, тихого и немного эксцентричного. У Джо есть привычка ходить пешком в любую непогоду. Коллеги давно перестали предлагать подвезти его, зная, что он вежливо откажется и вернется к прокладыванию собственной тропы через сугробы. Джо держится особняком. Он мало общается с местными жителями, за исключением сотрудников магазина матрасов. Его акцент сложно назвать определенным; некоторые думают, что он родом из Миннесоты, а возможно — из штата Мэн. Окружающие считают, что он стремится к простой спокойной жизни после непродолжительного участия в конфликте на Балканах или где бы то ни было. Миротворческая миссия, «Голубой берет». Почетное увольнение со службы после пожара, крушения самолета или подрыва в танке. Они полагают, что человек не может пройти через что-то подобное, не расшатав несколько винтиков. Никто точно не знает, что за история приключилась с ним, но, поскольку они видят, что Джо порядочный босс и хороший парень, они не слишком об этом расспрашивают. Все думают, что он старше, чем есть на самом деле.***
Там, откуда он родом, на самом деле все было сложно. Границы перемещались. Нации растворялись. Королевства и правительства поднимались и падали. Представление Казимира о том, кто он такой, с трудом укладывалось в соответствующую строчку паспорта. Он рос в смешении языков. Его мать была полькой, отец — венгром, вместе с Казимиром они родились в стране, в то время называвшейся Югославией. В Сараево. В течение многих лет он не мог представить, что будет жить в каком-то другом месте. Когда ему нужно было ощутить себя настоящим и полноценным, он поднимался на фуникулере в окрестные горы и смотрел на раскинувшиеся внизу крыши, купола и шпили города, на улицы, полные энергии и жизненной силы, которая, как он чувствовал, пульсировала в его собственной крови. Многослойное, запутанное место. Оно казалось прекрасным и уродливым одновременно, и должно было стать местом его будущего, а не только прошлого. Потом пришла война. Он прожил в Америке семнадцать лет. Из них десять — в Каспере. В моменты, когда на него снисходит умиротворение, он рассуждает, что это не так уж странно. Он происходил из многочисленного рода переселенцев. А Каспер — самое подходящее место для переселения.***
Казимир проходит мимо кинотеатра, где уже второй месяц демонстрируется «Inception». Он смотрел его дважды. Обычно он не ходит на боевики, но в этом фильме снимался Джозеф Гордон-Левитт, поэтому он сделал исключение. Это еще одна особенность Джо — он отдает предпочтение ромкомам, а не фильмам со сценами насилия. Для последних у него кишка тонка. Он останавливается, чтобы рассмотреть постеры грядущих релизов: на подходе сиквел «Уолл-Стрит», Казимир помнит, как смотрел дублированный на чешский язык оригинал на нелегальной видеокассете, хотя не был его фанатом; другой постер анонсирует «Социальную сеть», и он вздыхает, вспоминая о бесконечных утомительных часах зачистки учетных записей клиентов в соцсетях за последние несколько лет, которую выполнял по поручению Эда. Ему сложно поверить в то, чем люди могут делиться в Интернете. Собственного аккаунта в Facebook у него нет. Учитывая род его деятельности, это неразумно. Потому что проблема в работе, а не в том, что у тебя нет друзей, говорит голос в его голове. Он пытается игнорировать незримого собеседника. Он проверяет завтрашние сеансы «Inception» и думает, что может посмотреть фильм в третий раз. Сидя в темноте с попкорном, он мог бы даже вздремнуть. Доброжелательные сотрудники магазина матрасов были бы удивлены, узнав, что когда-то их босс хотел стать актером, и Казимир уже не в первый раз задумывается над тем, что в некотором роде это желание осуществилось.***
Его родители не поддерживали эту идею. Они пытались направить его устремления в русло своих предпочтений, которыми являлись история и языки, не оставляя места для его собственных. Они не считали нужным любить те черты его характера, которые не наблюдали в себе; они никогда не признавали этого, но Кас знал. Его родители многого не замечали. Они оба работали в Восточном институте при университете Сараево, разбирали и хранили рукописи, переводили древние тексты. Став старше, Казимир понял, как они были увлечены, а точнее одержимы своим делом. Их больше заботили деяния мертвецов, чем мечты единственного живого сына. Их представление о всестороннем развитии ставило средневековые труды по персидской грамматике выше детских развлечений. Но способность декламировать османскую поэзию XVIII века на турецком языке не обеспечивала ему популярность у друзей на школьном дворе. Хотя, следует признать, это способствовало развитию слуха и хороших навыков к темпо-ритму, который позже перерос в талант к акцентам — талант, который пригодился так, как он и представить себе в семилетнем возрасте не мог. Вся жизнь Каса протекала где-то на задворках родительской любви; он был отстранен, незначителен. Он был одинок. Так одинокое детство сменила одинокая юность. Он научился с осторожностью лавировать, скрывая свои желания. Жизнь во лжи стала хорошей практикой для его настоящего.***
Но так было не всегда. Между Сараево и Каспером было пять лет правды. О, думает Кас, вот и оно. Он гонит воспоминания прочь. С 1994 по 1999 год в жарком Сан-Франциско жил Маркус. Маркус, который называл его настоящим именем, а не псевдонимом; который знал его до последней черточки, и никогда не вздрагивал, не отводил взгляд. Маркус, который уже три года жил с ВИЧ, когда Кас встретил его. Маркус, который взошел над его горизонтом ненадолго, но так ярко, точно фейерверк, взорвавший долгую ночь жизни Казимира. Воспоминания о Маркусе вынуждают Каса на некоторое время остановиться и подождать, пока стихнет болезненный спазм в груди. Это происходит медленно. Затем он продолжает путь.***
Уже после трех часов ночи он добирается до магазина матрасов, своего магазина. Даже спустя десять лет Казимир удивляется собственной деловой хватке. Он действительно преуспевает, даже не беря в расчет все его «внеклассные занятия». Эд помог организовать это дело, как прикрытие, когда понял, что Кас находится на краю пропасти после смерти Маркуса. «Тебе нужно чем-то заняться, и мне бы пригодился парень с твоими техническими навыками». Эд, со всеми его незаконными махинациями, имеет забавное представление о том, что помогает отвлечь человека от проблем. — Это единственное, что я умею делать, — сказал он однажды в ответ на вопрос Казимира о том, почему он выбрал в жизни именно этот путь, — И я в этом хорош. Мне давно следовало заняться фрилансом. Появление Эда в его жизни было похоже на нож, разрезавший ее на две отдельные части. Его воспоминания о месяцах, которые он провел в страданиях, в руках жестоких людей, затуманились. Но он ясно помнит, как впервые увидел Эда.***
Сначала он пытался отследить последний момент, когда мог сделать что-то по-другому. Повернуть налево на той улице, проснуться на пять минут раньше, выйти из комнаты чуть быстрее. Если бы он отвернулся тогда, если бы не сказал это, его бы здесь не было. Он думал, что это своего рода алхимия, формула, разгадав которую, он перенесется в тот самый момент, когда пути разошлись, и сможет сделать другой выбор. Но дни сливались в недели, недели превращались в месяцы и, постепенно, единственными имеющими значения понятиями остались когда и боль: когда они снова начнут, когда они остановятся. Он знал, что умрет, и хотел этого. Настал новый день. Новые лица присоединились к привычным, и Казимир не выдержал. Он спровоцировал их, выйдя на свой последний бой. Кто-то, наконец, приставил дуло винтовки к его виску, намереваясь спустить курок, В этот момент Эд вступил в поле его зрения из сгущающейся тени, и сказал: не тратьте пулю. Его лицо казалось бесстрастной маской. Казимир возненавидел его за эту жестокость. Потом был хаос, крики, звуки выстрелов. Затем темнота, ощущение движения, боль, сопровождаемая извинениями, голоса, говорящие с ним, чтобы успокоить, а не унизить. Когда он пришел в себя, прошло три дня, и единственным сохранившим способность открываться глазом он увидел склоненное над ним лицо Эда, уже не похожее на маску, но полное печали. Кас решил, что умер и попал в какое-то чистилище, но скоро обнаружил, что находится на грузовом судне, следующем из Адриатики в направлении Америки. Капитан задолжал ему пару услуг, пояснил Эд в ответ на вопрос Казимира «Зачем?», на исходе второй недели плавания. Это был первый раз, когда Кас заговорил после Сараево. Но «зачем» было не о корабле. Эд не знал Каса. Он был пустышкой, незнакомцем. Да, в большой беде, но Эд не нес за это ответственность. Было очевидно, что, предотвратив смерть Казимира, он сжег некоторые мосты, устранил намеки на жизнь, к которой мог вернуться. Зачем меня спасать? И Эд рассказал ему кое-что о бремени прожитых дней, сделанных и засвидетельствованных дел, которые истощили его человечность за последние тридцать три года. Увидев Казимира, Эд ничего не почувствовал. И этого оказалось достаточно, чтобы что-то предпринять. Казимир стал не «линией на песке», а осознанием того, что эта линия была стерта задолго до него. Затем, сказал ему Эд, что если существует такая вещь, как душа, для меня это был последний шанс сохранить то, что от нее осталось. Четыре недели спустя, в день, когда Казимиру должно было исполниться двадцать два, они прибыли в Балтимор. Хотя к тому времени у него уже был новый день рождения и новое имя.***
Дрожь возвращает Каса в настоящее. Теперь, когда он перестал двигаться, он ощущает холод и усталость; воспоминания вымотали его. Он достает ключи из кармана, досадуя на себя за то, что пришел сюда так рано. Прогулка должна была помочь привести мысли в порядок, но теперь он чувствует лишь смятение. Ему следует развернуться и пойти домой, немного поспать, чтобы быть бодрым к утру. Или устроиться на диване в комнате отдыха и допить остатки бурбона. Тому, кто обречен на гибель, полагается напиться, думает он. Без вариантов. Он отпирает дверь и шагает во мрак. Матрасы отсвечивают белизной, как айсберги в темном море. От перепада температур его очки запотевают, и он протирает их рубашкой, пока идет к комнате отдыха. Он щелкает выключателем, и три вещи происходят одновременно: — Святое дерьмо! — испуганно шипит Пинкман, в дальнем углу освещенной комнаты. — Ja pierdolę! — выдыхает Казимир. Стакан, из которого пил Пинкман, выскальзывает из его руки, падает на пол и разбивается. В тот же миг он узнает Каса и его страх превращается в ярость. — Йо, какого хрена, сука? Оба тяжело дышат, прижимая руки к сердцу. — Ты сказал мне, что здесь никого не будет! Гооссссподи. Я, блядь, чуть не обделался. Это самая длинная тирада, которую Кас слышал от него со времени прибытия. Он оглядывает пол. Осколки стекла практически не заметны, сливаясь с плитками ламината, а Пинкман все еще во вчерашней одежде и не обут. — Тебе следует сесть на стул, — Кас достает бумажное полотенце из диспенсера. — Чё, бля? — Твои ноги, — поясняет Кас, и Пинкман наконец замечает минное поле из стекла, которое теперь его окружает. Вместо того чтобы сесть, он подпрыгивает задом на край мойки, качается, словно вот-вот упадет в раковину, но удерживает равновесие. Кас делает вид, что ничего не заметил, и продолжает пытаться сохранить невозмутимое выражение лица, сметая ботинком осколки стакана в кучу. — Что ты здесь делаешь? — голос Пинкмана похож на рычание. Кас приседает, чтобы собрать большие куски стекла, осторожно складывая их в ладонь. — Не мог уснуть. Я иногда гуляю, когда это случается. — Гуляешь, — недоверчиво звучит в ответ. — Угумм, — он поднимает глаза на Пинкмана, — Извини, что напугал до усрачки. Думаю, я сам чуть не обделался, — сокрушенно добавляет он, — Если тебя это утешит. — Не утешит. Кас заворачивает то, что осталось от стакана в комок бумажных полотенец, и выбрасывает его в мусорное ведро. Он думает, что собрал все, но, будучи джентльменом, на всякий случай передвигает стул, устанавливая его прямо над местом падения, чтобы Пинкман мог шагнуть, не напоровшись на осколки, которые он пропустил. Он протягивает руку, предлагая помочь ему спуститься со стойки. Пинкман игнорирует ее, шатаясь ступает на стул, спрыгивает и замирает в дверном проеме комнаты отдыха. Кас наблюдает, как он пытается изобразить взгляд «отъебись от меня», создать атмосферу угрозы и опасности, но все, что ему удается — выглядеть изношенным, как провод с сорванной изоляцией. — Где Эд? — Спал, когда я его оставил. Но, послушай, раз уж ты встал., — Кас достает конверт из кармана пальто, — …можешь взглянуть на это, — он со стуком бросает его на стол, — Кофе? — бодро и оживленно добавляет он. Легкость лишь отчасти притворна. Не дожидаясь ответа, он приступает к приготовлению напитка. — Что… — Ваша жизнь, мистер Дрисколл. Я подготовил твои документы. Взгляни. Убедись, что все устраивает. Всегда приветствую конструктивную обратную связь, — голубые глаза настороженно смотрят на него, — Молоко? Сахар? Пинкман кривит челюсть, будто собирается что-то сказать, но молчание затягивается. Он медленно опускается на стул, — О’кей. Ага. Казимир ставит кофе подальше от бумаг. Сам он предпочитает травяной чай — имбирь и лимон утром, ромашка на ночь. Он наливает себе кружку, затем прислоняется к раковине, вдыхая пряный аромат и позволяя очкам запотевать от пара. Пинкман просматривает бумаги, приоткрыв рот и нахмурив светлые брови. Там есть все, что может ему понадобиться, и даже больше: свидетельство о рождении, социальная страховка, свидетельства о рождении, браке и смерти его родителей, налоговые документы и даже старые формы W-2. На официальных сертификатах, проштампованные, подписанные и подтверждающие безусловную подлинность существования Эллиса Дрисколла. — Соответствует стандарту, которого ты ожидал? Пинкман вскидывает руки, — Да, наверное. То есть, я понятия не имею, для чего нужна половина этого дерьма (Кас знает, что его последняя официальная работа была почти семь лет назад), но, да. Круто сработано. Очень тщательно, — за саркастическим тоном скрыта искренность. Казимир поднимает кружку, совершая ею крестное знамение. — Еще один довольный клиент. Пинкман откладывает бумаги, вздыхает и проводит рукой по глазам. Он выглядит измученным, постаревшим. Казимир подвигает кофе ближе к нему и ловит очередной взгляд сквозь пальцы. — Он не отравлен. Пинкман хмыкает, — Это… немного молочнее, чем я пью, — отхлебнув глоток, он морщится, — Эй, эмм… у тебя еще остался тот бурбон? — Так плохо, да? — Ну, не фонтан. — Тебя ведь не стошнит в машине? — спрашивает Кас, доставая бутылку с полки. Он передает ее через стол. Вместо ответа Пинкман делает изрядный глоток. Казимир считает, что должен быть ответственным, какое-то время роется в холодильнике и выуживает оттуда наполовину полную (или наполовину пустую, в зависимости от вашего мировоззрения) коробку пончиков. В основном с заварным кремом. Заварной в магазине матрасов никто не любит. — Ешь, — Кас разламывает пончик и выскребает из него начинку, прежде чем откусить. Пинкман выглядит озадаченным, но следует его примеру. Он жует с открытым ртом. — Чеф-с-ствые, — говорит он, с трудом сглатывая. — Холодная китайская кухня, плохой кофе и несвежие пончики — вот что привлекает клиентов, — говорит Кас с кривой ухмылкой. Он допивает остатки чая и подталкивает свою кружку к Пинкману, — Плесни и мне, ладно? Пинкман выливает остатки бурбона и передает кружку обратно; кажется, он оценивает Каса, но не глядя прямо, а вместо этого сосредоточившись на соскабливании заварного крема с пальцев. — Так значит, это то, чем ты занимаешься? Ты — чувак, который подделывает документы? — спрашивает Пинкман, наконец, подняв глаза. Казимир оседлал стул напротив него, навалившись грудью на спинку. — Что-то в этом роде, — признается он, отпивая глоток бурбона, — У меня кое-какие компьютерные навыки. Пригождается время от времени. — Неплохие навыки. — Нет никого лучше, — говорит Кас, широко разводя руками, — И скромнее. Это вызывает не то чтобы улыбку, но уголок рта парня вздрагивает. Он пытается прикрыть его своей кружкой. Кас улыбается достаточно широко за них обоих, — Кажется, я вызываю у тебя недоумение. — Вообще-то да, — парень оставляет попытку удержать покерфейс, — я ожидал кого-то более… — Мрачного? Серьезного? Сдержанного? — Типа, как Эд. — Клон? — Эд 2.0. Кас смеется, — На самом деле, нет. Я не как Эд. Может, я и напоминаю ему себя в молодости, но от этого он делается еще более седым. — Так что, ты типа его… протеже? Кас давится бурбоном. — Протеже? — кашляет он, — Zuchwały, знаешь, это звучит как эвфемизм. Пинкман заливается краской, становясь полным соответствием своей фамилии. — Йо, я не… типа, это круто, и все такое, — запинается он, пока Кас смотрит на него со смехом, а затем машет рукой. — Все в порядке, — говорит он, — и нет, я не его протеже (он заключает это слово в воздушные кавычки). Всего лишь партнерство, и я понимаю, что выгляжу странным выбором партнера для Эда с его… — он подыскивает нужную фразу. — Осмотрительностью? — вставляет Пинкман. Кас показывает пальцами, как пистолетом и щелкает языком. — В яблочко, Дрисколл. Да, я не кажусь осмотрительным человеком, не так ли? По сравнению с ним, — Кас тянется за очередным пончиком и корчит гримасу, пока ест его. Пинкман выглядит задумчивым, словно не решается сказать то, что хочет. — Давай, выкладывай, — кивает ему Кас. Любопытно, что у парня на уме. — Чувак, который дал мне координаты Эда, — говорит он тихим, нерешительным голосом, — чтобы отправить меня, когда я был… в общем, он сказал мне, что он… в смысле, Эд… не ведет дела с наркоманами, — его тон почти извиняющийся, — Твои ключи прошлой ночью. Я видел твой чип. Казимир не смущается; он впечатлен. Орлиный глаз, думает он. Он роется в кармане пальто, пока не находит связку, и проводит большим пальцем по рельефному тиснению «Восемь лет АН» на металлическом чипе Маркуса. Он помнит, как Маркус гордился тем, что продержался так долго, чтобы получить его. Каждый прожитый в чистоте день был триумфом. Казимир вспоминает собственную гордость, смешанную с глубочайшей скорбью. К тому времени Маркус был серьезно болен. Он прожил еще неделю после своего восьмилетнего юбилея, и с тех пор Кас не расставался с чипом, хотя значение этой штуковины не остановило его от собственного краткого и катастрофического флирта с героином. Эд нашел его в каком-то наркопритоне в Тендерлойне через месяц после похорон. Он искал несколько дней, и, обнаружив, наконец, Казимира, увез его с собой в Альбукерке. Новое тысячелетие Кас встретил в подвале магазина пылесосов в обнимку с ведром, в которое он непрерывно блевал, будто очищаясь от всех ужасов, постигших его в прошлом веке. Он ругал Эда самыми чудовищными словами на всех языках, которые знал, а Эд гладил его по спине. Когда наступила полночь, Казимир получил метадон вместо шампанского. Кас чувствует как голубые глаза наблюдают за ним в напряженном ожидании того, что он скажет. Как объяснит, почему Эд не заставил наркомана исчезнуть, но доверился наркоману, который помогает ему в деле «исчезновения». — Да, наркотики были, но чип — это напоминание о чем-то другом. Наркотики появились спустя много времени после того, как я встретил Эда. — А сейчас? Кас понимает, как это должно выглядеть для Пинкмана. Блуждания по улицам Каспера поздней ночью, как будто что-то ищет. — Нет, не сейчас. И не в ближайшее время. Но иногда мне трудно уснуть, — Пинкман переводит взгляд на столешницу, — Думаю, у тебя временами тоже бывают проблемы со сном, — добавляет он. Парень усмехается. Его покрасневшие глаза застыли, — Ага. Бывают. Каждый делает по глотку своего бурбона. Кас роняет ключи на стол, и Пинкман вздрагивает от шума. Он оценивает момент, разглядывая Пинкмана поверх очков, — Все нормально? — Супер. — А в офисе? Ты там в порядке? Пинкман ощетинивается, — Тебе что, отзыв оставить? Кабельного нет, обслуживание номеров отстойное, две звезды. — Ты вообще спал с тех пор, как мы с Эдом ушли? — Тебе какая разница? Злой ёжик, думает Кас, сворачивается клубком каждый раз, когда кто-то пытается подобраться поближе. Он перенял способность Эда выдерживать молчаливую паузу, и именно это он делает сейчас, наблюдая, как мышцы горла Пинкмана сокращаются в спазме, когда он сглатывает и, наконец, со вздохом произносит, — Эд рассказал тебе о моем психозе, — он выплевывает последнее слово так, словно испытывает отвращение к себе. — Рассказал, но я и сам это увидел, — мягко говорит Казимир, — скажем так, я тоже бывал в кузове грузовика. Глаза Пинкмана сужаются. Для него это сюрприз. — Ты был клиентом? Вместо ответа Кас делает еще один глоток, и этот жест, кажется, помогает разрешить какой-то личный диалог Пинкмана с самим собой. — Слушай, это не было… Я вышел из офиса не из-за чего-то вроде того, что произошло в грузовике, о’кей? Я не собираюсь постоянно вести себя, как псих. Так что, можешь доложить об этом Эду, или что ты там планировал. Он сжимает пальцами переносицу, неслышно бормоча ругательства. — Я просто… не хотел пить прямо из-под крана, — тихо признается он, не отрывая взгляда от кружки, зажатой в руках. Которой недоставало в офисной ванной. — Я не оставил тебе стакан, — вздыхает Кас, понимая. Он слышит историю, кроющуюся за этим заявлением, — «не хотел» вместо «не мог себя заставить». Мелочь, слишком сильно напоминающая то, от чего он не так давно сбежал. Оказавшись в ловушке, Кас давал себе обещания, составлял длинные мысленные списки того, что он никогда больше не сделает и не позволит другим делать с собой. Даже когда возможность свободы казалась нереальной, они поддерживали его, помогали ему видеть будущее за пределами сложившихся обстоятельств. Пинкман сделал то же самое. Кас в ярости на самого себя, и это заметно, потому что во взгляде Пинкмана, направленном сейчас на него, возникает пытливая свирепость, которую не мешало бы смягчить. Время помогло создать дистанцию между ним и его переживаниями, но прошло много лет с тех пор, как он говорил о них так, как сейчас. Он знал, что этот момент наступит, но теперь, на пороге предстоящего, он чувствует себя не в своей тарелке. Он снимает очки. — Думаю, ты должен знать, — говорит он, наконец, — что я тоже выбрался из места, в котором едва избежал смерти. Пинкман ерзает на стуле, обхватывает себя руками, начинает говорить что-то вроде «не понимаю, что ты имеешь в виду», прежде чем осознать тщетность отрицания. И, так как легче все же показать, чем сказать, Казимир стягивает пальто, позволяя ему упасть на пол. Рукава его фланелевой рубашки закатаны до локтей, обнажая следы ожогов, шрамы, испещренную повреждениями кожу. Пинкман — благослови его Бог, думает Кас — резко вдыхает. Даже без очков он ясно видит, как голубые глаза изучают его, переходят с рук на лицо, отделяя морщинки добродушия и «гусиные лапки» от шрамов. Пытаясь собрать историю Казимира из старых ран. Пинкман не спрашивает «кто?» или «почему?», потому что знает, что нет никакого объяснения, никакого оправдания или утешения в полученных ответах. Вместо этого он произносит, — Когда? — Семнадцать лет назад. В повисшем молчании Казимир чувствует, что он примеряет это на себя — время, когда между его прошлым и настоящим пройдет столько лет. А потом Кас рассказывает ему о Сараево, об ошибках, которые он совершил, о поступках, о которых сожалел; об обстоятельствах, при которых он встретил Эда, кое-что из «До» и «После». Он рассказывает Пинкману о комнатах памяти, которые создал глубоко внутри себя — убежищах, где он прятался, и куда не мог проникнуть ужас его реальности. И во время рассказа он будто снова заглядывает в них: утренний свет косым лучом проникающий в его детскую спальню; удовольствие, с которым он чистил апельсин, снимая кожуру одной длинной спиралью; его девятнадцатое лето, когда он бесшабашно нырял в море с высокого утеса; ощущение прохладной воды, скользящей по телу. Он говорит размеренно и спокойно, глядя прямо на Пинкмана, хотя его зрение не настолько хорошо, чтобы детально различать выражение лица собеседника. Оно выглядит так, будто кто-то прикрутил резкость на минимум. — Сейчас меня там нет. Мое тело здесь, и оно никогда туда не вернется. Я знаю это. Но иногда, — его сердце колотится в горле, — у меня такое чувство, что не весь мой разум смог освободиться от этого. Кас слышит, как Пинкман делает несколько глубоких вдохов. — И я думаю, тебе тоже знакомо это чувство. Он снова надевает очки, опирается подбородком на руки, лежащие на спинке стула. Парень неподвижен, только его грудь вздымается и опускается. Одной рукой он закрывает себе рот, как будто боится того, что может вырваться наружу, если он ее уберет. Из-за уязвимости Казимира Пинкман не может выставить еще больше колючих барьеров, к которым прибегал. Он не может уклониться от честности, встретить ее гневом или горькими возражениями о том, что Касу не понять того, что довелось испытать ему. Но в тонкой нити понимания, которая протянулась между ними, и в сострадании, которым Пинкман не в силах помочь, но излучает в открытую, также присутствует опасность. Потому что существует шанс, что это сострадание обернется против него самого, а этого нельзя допустить. Все во взгляде Пинкмана говорит: Но я это заслужил. И все во взгляде Казимира говорит: Нет.