Пропала без вести
(предположительно похищена)
Поиски результатов не принесли.
А вот дальше лист пустовал, что вынудило направившего в свиток свою ци старшего адепта сжать зубы — что-то о дальнейшей судьбе этой бессмертной красавицы было известно, но то была информация повышенной секретности. В делах дев Сяньшу секретка была не редкостью, но вот такое, чтобы доступ был открыт лишь горным лордам!.. Такого он ещё не видел. Вернувшись в начало свитка и вдумчиво заскользив по иероглифам взглядом, Шэнь Цзю оценил список достижений девы Инло, но, вновь дойдя до конца, повозил пальцем по бумаге. Знал он один способ, как можно без магии обойти магию, — Ци Пань научил. Понимая, что потребуются инструменты и реактивы, Шэнь Цинцю покинул архив под пристальным взглядами дежурного адепта, а уже на следующий день, когда проявляющий текст реактив был сварен, его обрадовали слова Цяо Мянь: «Я сделала то, что ты просил». Шэнь Цинцю всем своим видом выказал готовность внимать. «Ту сбежавшую на Сяньшу дальнюю родственницу моего жениха и правда звали Инло». Чувствуя колотящееся в горле сердце, Шэнь Цзю почти не моргал, пока сидящая на ныне пустующей кровати Хэ Сина Цяо Мянь делилась с ним сведениями. Оказалось, отец девы Инло из-за бегства своевольной дочери на гору Ушань лишился чиновнического ранга. Он неоднократно требовал её вернуться из этой цитадели разврата, коей почитали в миру секту Ушань, но новоявленная бессмертная красавица отказалась. Семья беднела из поколения в поколение, однако незадолго до рождения женишка Цяо Мянь в клан пришла незнакомая женщина, представившаяся дочерью той самой Инло. «То ли Цзянь её звали, то ли Дань, то ли Инь, мне так и не назвали конкретного имени», — смущённо пожала Цяо Мянь плечами, не зная, что слово в слово повторяет слова Ян Синми, который упоминал, что Шен Инь всегда произносила иероглиф своего имени по-разному. Она же буквально озолотила дальних родственников, попросив взамен, чтобы ритуальную табличку её матери отдали ей. Оказалось, разгневанный отец девы Инло велел вырезать поминальную табличку дочери ещё при её жизни, положил под порог дома и с тех пор её ежедневно попирали ногами. Когда же дева Инло действительно умерла, надругательство над ритуальным предметом, должным освободить её душу, наоборот мешало упокоиться с миром. На вопрос, откуда об этом стало известно, незнакомка призналась, что мать сама ей рассказывала, а той посмертными муками угрожал отец, веля бросить блудить на Ушань и вернуться к семье. Поскольку тот выживший из ума урод к моменту появления внучки уже давно скончался сам, а обедневшая семья нуждалась в материальном благополучии больше, нежели в мести зачинщице их бедственного положения, Инь попросила возможности искупить грех матери: буквально выкупила поминальную табличку в обмен на постоянное денежное обеспечение своих родственников. Табличку выкопали и отдали сразу же после того, как во двор внесли три сундука, набитых серебряными монетами, и с тех пор семья перестала бедствовать. Их попытки узнать хоть что-то о внезапной родственнице: кто её отец, чья она жена, где живёт, — не увенчались успехом. Слабым подспорьем стало лишь то, что слуги, которые привозили деньги, судя по их разговорам, принадлежали клану Ян, а приходили с востока, откуда-то со стороны Шаньдуна или Янчжоу. Благоденствие кончилось ровно двадцать лет назад — тогда Инь перестала появляться сама и денег от её имени не привозили. Когда Цяо Мянь стала невесткой их наследника, у семьи было достаточно денег, чтобы покрыть долги семьи Цяо, но уже в прошлом году они сами бедствовали настолько, что пустили по ветру даже приданное Цяо Мянь. После недавнего разрыва помолвки им было нечего ей возвращать, так что пришлось брать в долг у ростовщиков. Дослушав до конца и поблагодарив Цяо Мянь за помощь, снявший ленту с предплечья Шэнь Цзю задумался. Если предположить, что Шен Инь, о сходстве с которой утверждал Ян Синми, Шен Инь с именной печати матери Шен Цзю и Инь — дочь девы Инло, одна и та же личность… Выходило, что после гибели Горной Орхидеи Шен Цзю своего сколькитоюродного то ли дядю, то ли брата, то ли племянника — в общем дальнего родственника — на каторгу отправил? Надо ж такому случиться. Впрочем, искать корни своей семьи в том направлении не слишком хотелось. Во-первых, это явно было очень дальнее родство, а с таким подходом можно вспомнить, что все на Земле друг другу родственники, во-вторых, с учётом отношения к своей невесте, к Горной Орхидее, к Инъин, к ритуальной табличке его… бабушки, к его матери, чьё имя за столько лет, что она привозила деньги, даже не удосужились точно узнать… Плевать на них. И всё же Шэнь Цзю чуть улыбнулся — осознание того, что Нин Инъин пусть и дальняя, но всё же его кровь, дарило необыкновенное чувство тепла в груди. Его девочка. Теперь оставалось лишь узнать, какова была судьба девы Инло как бессмертной красавицы после пропажи. Вернувшись в пустующий по вечеру архив с реактивами, Шэнь Цзю убедился, что никого в зале нет, и достал с полки нужный тубус. Уже сидя на полу над расстеленным свитком, который, как назло, было нельзя выносить из архива, он хотел осуществить свою задумку, когда прямо перед его глазами возникли носки женских туфелек, украшенные жемчужинами. Шэнь Цинцю тяжело сглотнул. И, на секунду зажмурившись, нехотя начал медленно поднимать взгляд. Вышитые по подолу горы темнели в сумерках приближающегося заката, который был соткан из дивного переплетения алых, оранжевых, желтых и золотых нитей. Лучи уже скрывшегося за теми горами солнца окрашивали небо тёплой сиренью, что ближе к нагрудной ленте обращалась сумеречным густым пурпуром. Длинная лента-пибу, огибающая стройные руки, укутанные облаками рукавов, стекала к горам на подоле, подобно тому, как незамутненные воды реки Ганги изливаются с небес по волосам бога Шивы. — Приветствую шиму Илэ, — со всем возможным почтением произнёс Шэнь Цинцю, вновь опуская взгляд к полу. Женский стан шевельнулся, рука потянулась к полу. Рукава-облака колыхнулись, укрыли закатное небо и горы таинственной дымкой, на фоне которой были вышиты парящие чёрные птицы! Нехотя восхищённый Шэнь Цинцю с трудом подавил животное желание склониться ниже, распластаться по полу перед неземным созданием, что спустилось наземь напротив него и запятнало подошвы своих туфель, хотя было рождено ступать по облакам. Вместо этого он усилием воли поднял голову, чтобы с ложной смелостью взглянуть на бесстрастное лицо, подобное бледной луне. Не прося его, Саният Илэ сама неторопливо согнулась, чтобы поднять свиток с пола, служа олицетворением слов: достойный склоняется лишь с целью нечто достать. — Я сделал что-то не так? — выдавил из себя старший адепт Цинцзин, осознавая, что ещё не успел ничего сделать и за руку его ни на чём не поймали, но ответ оказался не столь радужным, как думалось: «В последнее время ты очень многое делаешь не так». Протяжно выдохнувший сквозь приоткрытые губы Шэнь Цинцю отчётливо ощутил, как его шеи касается невидимое острое лезвие меча, готовое снять с него бедовую голову. Он знал, что имеет в виду Саният Илэ, хоть и был готов по сей день рвать и метать. Да он после суда и пик старался лишний раз не покидать, потому что Ван Илян больно настойчиво «попросил» его, чтобы в ближайшее время не случалось никаких скандалов с участием Шэнь Цзю, никаких громогласных побед, никаких публичных заявлений и претензий на влияние в мире! И всё равно! Всё равно жизнь навалила ему дерьма по уши! Блеск. Ничего нового. Отвечая на его мысли с той же лёгкостью, с коей и на произнесённое вслух, убравшая свиток в тубус и на полку Саният Илэ успокоила: «Я ни в чём не обвиняю тебя. Ты нередко поступаешь поспешно, но вдумчиво, пускай и подставляешь себя, однако мне известно, что сейчас ты ни при чём. Лучше скажи, зачем ты ищешь сведения о деве Инло. Тебе известно, что она сотворила». Не зная, как бы ему поэлегантней выразить свою мысль, он вскоре осознал своё затянувшееся молчание и в итоге ответил кратким: — Нет. Я не знаю о ней ничего, кроме того, что нагрудная лента, принадлежавшая ей, украшала именную печать моей матери. Она утверждала, что дева Инло — её мать. Брови Саният Илэ едва заметно приподнялись. Глаза чуть-чуть округлились, но даже этого хватило, чтобы осознавать всю степень потрясения госпожи-княжны Сяньшу. «Могу я взглянуть на печать». — А могу я её не показывать? — набрался храбрости Шэнь Цинцю. Не ожидавшая такого ответа Саният Илэ спорить не стала, легко ответила, так и не сдвигаясь с места: «Если такова твоя воля. Однако тогда не рассчитывай узнать хоть что-то о владелице этой ленты». — Но, шиму, — не согласился Шэнь Цинцю, сам поражаясь собственной отчаянности и поднялся с колен, — я вам назвал причину своего интереса. Скажите и вы хоть что-то о деве Инло. Вместо того, чтобы разозлиться, Саният Илэ явно нашла его слова забавными и, перестав источать концентрированное напряжение, выполнила его просьбу: «Инло — самая отчаянная ученица И Чжили, следовавшая за ней с самой горы Ушань. Женщина, которой Лао Гунчжу обязан золотым ядром и одновременно своим нынешним обликом». Обязан золотым ядром?.. — Он… Он её… — никак не мог озвучить жуткую догадку Шэнь Цзю, моментально вспомнивший ту самую отвратную книгу. — Она умерла от?.. От двойного совершенствования? Так вот что было скрыто под заклинанием на свитке! Мрачный отблеск в тёмных глазах Саният Илэ не предвещал ничего хорошего, как и её слова: «Есть кое-что, что ты не знаешь о заклинателях-инь, золотых ядрах, неверно сформированных золотых ядрах и двойном самосовершенствовании. Мой господин не желал пугать тебя этим знанием». Ван Илян не желал его чем-то пугать?! Да конечно! Болтайте больше! О чём речь вообще?! «Он пожалел тебя, ведь ты столь остро отреагировал на судьбу, что может настигнуть заклинательниц-инь, и мой господин постарался хоть временно оградить тебя от беспокойств». Это ч-что за заявления?! «Я не буду нарушать волю моего господина, но и утаивать истину больше невозможно. Ты должен осознавать, чего так боялся Му Цинфан, почему он столь остро отреагировал на поспешное формирование тобой золотого ядра. Ты должен осознать, чем твоё золотое ядро грозит тебе, помимо проблем со здоровьем. Пора открыть тебе глаза на правду — не вини за неё никого, кроме самого себя». Кажется… речь зашла вовсе не о том, что он желал узнать. И почему-то теперь лезть во всё это дело резко расхотелось. Видя его реакцию, Саният Илэ, в чьих глазах заискрилось мрачное веселье, дала подсказку, дарующую одновременно и азарт, и страх: «Поэтому, раз уж ты столь сильно желаешь знать о деве Инло и предполагаешь своё с ней родство, тебе стоит обратиться за помощью к Лю Цингэ и старшему брату Хэ Сина с вопросом, что им известно о той, кого в дольнем мире знают под именем наложницы Лоин, любимой женщины князя Цинь. Однако будь осторожен и никому не говори о своей связи с ней. Если сестрица Инло и правда мать твоей матери… Всё намного хуже, чем мы думали».***
Весна на север не торопилась. Переместившись в Шаньдун с помощью печати Сжатия тысячи ли, Лю Цингэ направлялся в сторону поместья клана Хэ, а словно бы демонстративно поодаль от него шёл Шэнь Цинцю. Его внезапный интерес к наложнице Ли Маочжэня вынудил согласиться с тем, что из всех людей в дольнем мире с этим вопросом будет лучше обратиться к генерал-губернатору Хэ. Сам Лю Цингэ мог рассказать лишь о том, что по слухам наложница Лоин обладала редкостной красотой, была обожаема деспотичным мужем, а ещё к ней люто ревновала жена Ли Маочжэня. Всё. Сухой рассказ о кукле с заговором на любовь скорее повеселил Шэнь Цзю, но куда больше его интересовал ребёнок наложницы. Тут Лю Цингэ вообще ничем помочь не мог. Сказал лишь, что вро-о-оде бы-ы, девочку воспитывали в дальнем поместье, прямо как самого Шэнь Цзю, но жива она сегодня или мертва, замужем ли, овдовела ли — это ему неизвестно. И вот, теперь они прибыли в Шаньдун, чтобы… чтобы получить ответы как на вопросы Шэнь Цзю, так и на вопросы самого Лю Цингэ. Деревья вдоль широкой улицы шумели голыми ветками, лошади и телеги месили неожиданно для всех выпавший по всему северо-востоку Поднебесной снег, который не только замёл едва начавшую пробиваться траву, но собрался в такие сугробы, каких половину зимы не было. Недовольный причудами погоды Лю Цингэ смотрел под ноги, вот только в старающейся сосредоточиться именно на этой мысли голове нет-нет да всплывали слова шиму, сказанные в ответ на вопрос, который он с трудом держал в себе после монолога Шэнь Цзю в павильоне Вэньчан: — Жизнеописание Шэнь Цзю — оно настоящее? — Зачем тебе это знать, Цингэ? — прозвучало полунастороженно-полупечально, но так как Лю Цингэ и сам настойчиво молчал, невесело на него смотрящая шиму отложила кисть, которой вписывала имена бессмертных красавиц в график ночных охот, и не стала мучить: — Это лишь предположение Саният, — неуверенно и негромко протянула она, откинувшись на спинку резного кресла, — но одна из бывших учениц Сяньшу сказала, что Шэнь Цзю очень похож на жену Перебежчика. Её звали Шен Инь. — Перебежчик, — повторил стоящий подле занятого бумагами стола Лю Цингэ то самое унизительное прозвище, которое использовал Ян Синми. Нечто свербело в памяти, но как бы Лю Цингэ ни напрягался, никак не мог вспомнить, где же слышал это прозвище прежде, а обратиться с вопросом он прежде не решался. Такие прозвища не даются просто так. И интерес к подобным персонам вызывает лишние подозрения, которые старшему адепту Байчжань были не нужны, однако на этот раз он прямо спросил у шиму: — Кто это? — Я не смогу тебе рассказать о нём, — качнула головой шиму, продолжив вписывать имена в график ночных охот, но прежде, чем ковыряющий столешницу ногтем Лю Цингэ успел предположить, что это запретная информация, пояснила куда более простую причину: — Перебежчик был простым смертным, пусть и наворотившим столько дел, сколько не каждый бессмертный успел бы за долгие века. Я с ним не была знакома, как не был знаком и твой Учитель. Специально не интересовалась, а сплетни тебе многие рассказать могут, но это не то. Ван Илян на этот вопрос тоже тебе мало что ответит. Лучше всего спросить у Ян Синми, хотя нет! — одумалась шиму на полуслове. — Он тебя с таким вопросом пошлёт так, что обратно дорогу не сыщешь. Он Перебежчика в буквальном смысле из дерьма вытащил и на ноги поставил, вот что я точно знаю, а в итоге? Нет, — решила шиму, начала постукивать кончиком кисти по столу. — Тогда кто о нём может знать? Кто-то в моём клане? — В твоём клане о нём все знают, вот только они от себя налепят ещё будь здоров, — удивила его шиму и внезапно предложила наилучший из вариантов: — Лучше знаешь, что? Постарайся аккуратно поговорить с генерал-губернатором Хэ. Он с Перебежчиком долгое время был знаком. Не знаю, станет ли он говорить после пережитого в тюрьме, поэтому попытайся спросить сначала о Шен Инь. Она сама по себе ничего не натворила, я кроме её имени и имени её мужа ничего не знаю, да и то лишь на днях стало известно. И вот, направляясь в Шаньдун с постыдным желанием узнать больше о подлинном прошлом Шэнь Цзю вместе с ним же, Лю Цингэ всё пытался вспомнить, где же, где он слышал это прозвище?! Перебежчик, Перебежчик… Такое чувство, будто бы в детстве его часто упоминали, упоминали постоянно и повсюду, но потом… забыли? К тому же… Юэ Цинъюань поведал мне, что Шэнь Цзю попал в неволю в семь лет. Бред. Ложь! Невозможно. Нет! Никак невозможно… Или?.. Лю Цингэ знал, прекрасно знал: в семилетнем возрасте лишь двумя способами можно лишиться свободы — если твои родичи были обвинены в Умысле восстания против, подобно дяде Хэ, или если твоя собственная семья продала, заложила тебя за долги и не выкупила в течение трёх лет. Стать невольником по собственной воле невозможно, а продаться в рабство можно лишь с десяти лет: торговля детьми младше этого возраста карается смертью как тяжкое уголовное преступление. Кроме того, невольники становятся собственностью казны. Они трудятся на грязных работах, в мастерских или в лучшем случае в музыкальных палатах, но никак не служат в семьях, где молодой господин учится в домашней школе, ведь это прерогатива частно-зависимых рабов — а значит, Шэнь Цзю был продан. Продан. Родными. Людьми. Мысли в голове Лю Цингэ комкались и напирали друг на друга, рассыпались птичьей стаей в небе и вновь сбивались в кучу! Он едва понимал, о чём думает. Закладывать ребёнка за семейные долги и выкупать можно лишь три раза, потом он получает свободу и от хозяев, и от родителей. Значит, с семи до девяти — раз, с десяти до тринадцати — два, с тринадцати до шестнадцати — три. В шестнадцать лет Шэнь Цзю поступил в школу Цанцюншань. Некоторые считали, что он долго ленился в своём поместье, а потому так поздно начал обучение, но это же Шэнь Цзю! Человек, за полгода освоивший достаточно знаний, чтобы перевестись на Цинцзин, который для этого стирал себе пальцы в кровь о струны, у которого под книгами и учебниками кровати не видно! Он же день и ночь если не работает, то учится! И он ленился?! Он праздно проводил время? Ха-ха! Да заставить Шэнь Цзю поспать на час дольше было сложней, чем отворить на себя железные двери без ручки!!! Неужели Шэнь Цзю и правда… был рабом? Он — рабом? Шэнь Цзю попал в неволю в семь лет. Попал в неволю. Поэтому он никогда ничего не говорил о родне, об отце и матери? Поэтому так резко воспринял слова Ян Синми? А как же его официальное жизнеописание?! Придумано, как и тот факт, что Лю Цингэ никогда не навлекал на себя гнев отца? Что же из всего того, что Лю Цингэ о нём знает, — правда? И откуда это известно Юэ Цинъюаню? Они оба!.. Именно на этих словах активизировалась печать Сомкнутых уст. Это что угодно, только не совпадение. Нет, это же безумство, этого просто не может быть! Юэ Цинъюань тоже?.. Не-е-ет. Нет! И уж точно не Шэнь Цинцю! Кто угодно, но только не они. Они же оба такие волевые! Такие независимые, свободолюбивые, Шэнь Цзю, вон, дотронуться до себя посторонним не!.. Даёт… Разве так выглядят рабы? Лю Цингэ что, рабов не видел — этих людей, больше похожих на зверей! Униженных, жалких, слабых и безвольных, необразованных, — в рабство продают младших детей нищих родителей, но никак не молодых господ! Именно что! Шэнь Цзю сам говорил: «Таких детей подбирают из числа сирот-беспризорников, их крадут в глухих деревнях или покупают у нищих многодетных матерей за кусок мяса. Их некому искать. Некому защищать. И незачем». А ещё… Ещё он говорил… Молодой глава клана Лю, поверьте, это не та ситуация, когда можно забить в судебные барабаны и потребовать для себя справедливости. Это та ситуация, когда тебя бьют камнем по голове и волокут в кусты, и никто не будет тебя искать. Дети, пойманные нелегальными работорговцами, не могут пойти в магистрат, потому что чиновники не принимают жалобы малолетних, а подлинные бумаги о продаже себя в рабство для них делают на десятилетие. Если же раб или рабыня впоследствии пожалуются, будто они являются лично-свободными, их покарают тремя годами каторги. Это безвыходная ситуация. Так говорил Шэнь Цзю, когда Лю Цингэ отругал его за подачку малолетним рабам на празднике в Янчжоу. Так говорил Шэнь Цзю, с горечью и болью глядя в переулок, где бесправные дети восторженно делили между собой поданные пирожки и рвали нитку с медяками. И если Шэнь Цзю сирота, если он остался без родителей в раннем детстве, то что мешало его ударить камнем по голове и уволочь в кусты? Кто стал бы его искать? Кто?! Кто его настоящие родители и что с ними стало? Знает ли об их судьбах… сам Шэнь Цзю? Войдя через главные ворота в поместье Хэ и глядя на двух встретивших их вместе с кем-то из клана Хэ рабов, которым было велено отвести их к Хэ Сину, раз уж оказалось, что генерал-губернатор Хэ пока в магистрате, Лю Цингэ не мог найти в тех рабах ни одной сходной черты с Шэнь Цинцю или, упаси Небеса, с Юэ Цинъюанем. — Шиди Лю, посмотри только, что за чудесный инструмент подарил мне брат! — первым делом услышал вошедший в знакомые с детства покои Лю Цингэ и увидел на коленях сидящего Хэ Сина предмет очень похожий на пипу, только длиной в человеческий рост. — Это ви́на! Только послушай, как она звучит. Поистине, её мелодия — отдохновенья песнь! Шэнь-сюн! — приветствовал он старшего адепта Цинцзин, плавно поднявшись с циновки и с позволения на неё опустившись. Краем уха слушая краткий диалог между ними, Лю Цингэ окинул беглым взглядом просторные покои, как и прежде украшенные живописными свитками и открытыми стеллажами с изящными заморскими вещицами; он начал с более прозаичного вопроса: — Как себя чувствуешь? — в ответ на что Хэ Син, предложив непривычному к его домашнему облику Шэнь Цинцю устроиться на одном из диванов, сам не отрывая пальцы от струн и не прекращая с явным удовольствием, читающимся на лице, играть незнакомую мелодию, ответил: — Боль окончательно прошла дня три назад, но Учитель позволил мне пробыть дома до конца учебной декады с условием, что я по возвращении подойду к нему для проверки знаний. Так что вот, сижу, учусь, играю. С братом время провожу, племянницу тетешкаю. Она такой хорошенькой уродилась, вы бы видели! — воскликнул Хэ Син, в чьём голосе и толики вины не было. Да и откуда той появиться, он же ребёнка старшего брата не убил в утробе матери, а что девочка родилась… Так и без его вмешательства могло случиться, — но лучше бы Лю Цингэ о том вмешательстве вовсе не знал. Увидев на одном из столиков несколько дорогих вещиц и красивых коробов, он предположил было: — Подарки дядиной наложнице в честь рождения молодой госпожи Хэ? — однако услышал неожиданное: — Нет-нет! Это для Цинь Ваньюэ. Всё же она теперь первая кандидатка на становление будущей императрицей Поднебесной. — Что? — не понял услышанного Лю Цингэ и потрясённо уставился на изогнувшего бровь друга. — Как это императрицей? — Ты не знал? — удивился его неосведомлённости уже Шэнь Цинцю, который, как оказалось, следил за их разговором. — Цинь Ваньюэ буквально на днях стала невесткой Чжу Вэня. Хотя ты ж таким не интересуешься. — Разве Цинь Ваньюэ уже достигла брачного возраста? — не помнил Лю Цингэ, которому доводилось слышать имя этой девушки до её ухода сначала с пика Сяньшу, а позже из школы Цанцюншань. — Безусловно, — уверил его Хэ Син и натянул неверно звучащую струну на колках. — Ей уже шестнадцать лет, скоро вроде семнадцать исполняется, давно невеста. Лао Гунчжу отдал её замуж, чтобы расположение Чжу Вэня к себе вернуть, — не стал он молчать об истинной причине и продолжил наигрывать под недовольным взглядом Шэнь Цинцю. — После неудачного завоевания Янчжоу, в котором Чжу Вэнь обвинил заигравшегося в суд над Шэнь Цинцю Лао Гунчжу, тот уже давно искал повод подластиться к давнему товарищу. Хотя, на самом деле, всё произошло с отмашки Юэ Цинъюаня, — неожиданно ввернул Хэ Син и, поднявшись с циновки, предложил прогуляться. Выйдя в заснеженный по весне сад, он далеко не сразу ответил на вопрос, читавшийся во взгляде Лю Цингэ, больше не упоминая наследника Цанцюншань: — Ваньюэ ведь действительно красавица и весьма приглянулась не только молодому мужу, но и его отцу, — поиграл бровями Хэ Син и, сорвав с ветви пышно распустившийся цветок мэйхуа, с наслаждением вдохнул аромат, — поэтому теперь она трижды в день прислуживает в покоях Чжу Вэня. Поговаривают, он нарадоваться не может на свою новую невестку и уже даже не так сильно переживает о проигрыше у стен Янчжоу и недавних похоронах. В конце концов, у него чуть ли не двадцать детей — родных и приёмных, — напомнил нырнувший вслед за ним в круглый проём разделяющей сады стены Хэ Син и оправил сребротканный дасюшэн, отороченный песцовым мехом. — Верно я говорю, Шэнь-сюн? — Я не знал Цинь Ваньюэ, — более сдержанно ответил поверхностно заинтересованный в разговоре Шэнь Цинцю, но подтвердил: — До меня доходили слухи, что она понравилась Чжу Вэню, и поэтому Лао Гунчжу разменял её на прощение за поражение под Янчжоу. Кошмар. Хэ Син же, даже не успевая набрать воздуха для вздоха, стрекотал над ухом, никак не желая заткнуться или хотя бы притормозить. Лю Цингэ уже начал забывать, о чём слышал в начале, так много информации на него полилось: — Что неудивительно, брак с Цинь Ваньюэ укрепил позиции её мужа. Тот ведь не родной сын Чжу Вэня, и прежде в их семейке велась драчка только между первым, третьим и четвёртым сыновьями: ну, Яоси, да ты должен помнить, он любовник Ци Цинци, а Дачу, считай, ставленник, Юэ Цинъюаня, остальные там даже не пытаются вякать. Не стань второй молодой господин достаточно весомой фигурой, грызня между последними двумя разразилась бы прямо сейчас, а это невыгодно школе Цанцюншань. — Не погружайся, — посоветовал неспешно ступающий рядом и следящий за ходом беседы Шэнь Цинцю. — Просто внутриклановые разборки, которые выгодны школе Цанцюншань и всё. Больше знать не обязательно. Как же! У Лю Цингэ начала пухнуть голова, он с трудом соображал, о ком сейчас вообще идёт речь, почему Цинь Ваньюэ станет императрицей, если вышла замуж за второго, к тому же приёмного сына, он вообще искренне не понимал: — Откуда вы всё это знаете? Как вообще узнаёте, ещё и запоминать умудряетесь и понимать, о чём речь? — Талант, передавшийся по наследству, — впервые за много лет упомянул о своей матери этот неисчерпаемый источник свежих сведений и накрутил на украшенный перстнем палец унизанную яшмовыми бусинами косицу. Не знал бы Лю Цингэ, зачем он на самом деле красится, никогда не догадался бы. — Теперь дело за Ваньюэ — если она как следует сумеет ублажить Чжу Вэня, сделает хорошо и себе, и мужу, и Лао Гунчжу, и нашей школе! — Если она повесится на собственном поясе, я не удивлюсь, — озвучил свои мысли Лю Цингэ, но Хэ Син зацокал языком. Неторопливо метя снег меховым подолом, он развивал мысль: — Это вряд ли, ведь на пике Цюндин осталась её младшая сестра. Цинь Ваньжун, — произнёс он незнакомое женское имя и попытался напомнить: — Жун-эр, ну помнишь, ты меня ещё всё ругал, что я с ней флиртую, она ещё на празднике Середины Осени одновременно и тебя, и Ци Цинци оскорбила, ну помнишь? Пискля. — Да, да, вспомнил, — подтвердил Лю Цингэ, который хотя бы понял, с какими историями незнакомая девушка связана. — Была такая. Пискля. Точно. Кивнув склонившимся в приветственных поклонах девушкам клана Хэ и вставшим на колени слугам, он выждал некоторое расстояние между ними и сказал продолжать временно умолкнувшему Хэ Сину, который по отмашке вновь переключился на какую-то не имеющую значения мелочь: — Цинь Ваньжун сейчас чаще работает у Юэ Цинъюаня с мелкими внутрипиковыми поручениями и даже относит чай в Лотосовый флигель. Некоторые подозревают, что у неё с шисюном Юэ роман, мол, забралась в постель повыше и всё такое, — приподнял брови Хэ Син, словно не он пошлости твердил. — Жун-эр от этих сплетен и не только от них похудела, с лица спала… — Тебе даже не стыдно перед ней? Ты ведь виноват в её нынешнем положении, ты её подставил, — укоряюще прервал его бесконечный поток слов Лю Цингэ, но положивший руку на грудь Хэ Син распахнул глаза: — Я?! — и клятвенно уверил: — Во-первых, я был лишь исполнителем. Да-да, конечно. Оправдывайся. Вон, даже Шэнь Цзю глянул на друга с сарказмом. — Не смотри на меня так, Шэнь-сюн, — попросил Хэ Син, молитвенно сложив руки, — ты же сам мне речь писал, я бы без тебя ничего не сумел сделать. Да, а во-вторых, как я могу мешать чужому счастью? Э-эй, погоди! Братец Лю, ты куда? — крикнул Хэ Син быстро зашагавшему прочь Лю Цингэ, который вдоволь наслушался. Уже стало понятно, что нашлась девушка, которую использовали в качестве разменной монеты, обеспечением её покорности служила младшая сестра, которую теперь опекал Юэ Цинъюань. Предположим и забудем, он — они! — сюда вообще не за этим явились, они с дядей Хэ поговорить хотели. Лучше дождаться его в покоях и улететь в ночь же. Лю Цингэ вообще не понимал, что с Хэ Сином творится? Откуда всё это?! Стремление к интригам, к чужим секретам, ко всей этой грязи, откуда?! Почему он просто не может жить спокойно, как раньше, — неужели правда считает, что обязательно нужно лезть во всю эту зловонную топь политических распрей! Что иначе никак! Хуже было, что снова пристроившийся сбоку Хэ Син, который оставил Шэнь Цинцю позади, продолжил развивать мысль: — Ты же сам о молодом мастере Шэне беспокоишься, так что теперь убегаешь? — А с Шэнь Цзю это как может быть связано? — коротко озвучил Лю Цингэ и, скосив глаза, вынужденно сбавил шаг, тем более что они, как назло, вышли в излишне людное место, почти к центру поместных земель. — Напрямую! — яро уверил его Хэ Син, который, обогнав да засеменив спиной вперёд, вытаращил глазищи и зашептал: — Чжу Вэнь всецело занят невесткой, а Лао Гунчжу уверен, что он такой молодец и ловко избавился от его обиды на «предательство», подарив бывшую бессмертную красавицу. Это значит, если их гнев после всех последних событий и настигнет молодого мастера, обрушится не столь сокрушающей волной! Оно того стоило! — Чего стоило? Того, что теперь непричастную девушку, которая младше нас троих, трижды в день!.. — слово «трахает» не лезло из горла, и Лю Цингэ перефразировал: — Зовёт на своё ложе жадный до крови старик, плюя на все нормы морали и на то, что сношение с жёнами и наложницами своих отцов или сыновей — это инцест? — Да кто ему об этом скажет?! — возмутился в ответ Хэ Син и пошёл нормально, сбоку, косо поглядывая на прислушивающихся к их диалогу слуг. — Уж поверь мне, Цинь Ваньюэ в свадебный паланкин бегом бежала! Гуй, и почему он оставил Чэнлуань в покоях?! Не пристало в чужом поместье оружие носить, не пристало носить! Видя, что Лю Цингэ свернул с тропы в нерасчищенный сад, чтобы уйти от разговора в буквальном смысле, чем вызвал всплеск шёпотков домочадцев за спиной, крикнувший вслед, но ничего не добившийся Хэ Син сам подхватил подолы и, смяв их в руках, неуклюже побежал следом по щиколотку в сугробах: — Ты забыл уже или не знал даже? Помнишь, не так давно старейшину Чжу убили, в этом ещё молодого мастера обвинили, а тот, старейшина в смысле, вступал с Ваньюэ в сношения!.. — Прекрати! — рявкнул Лю Цингэ, но загребающий сапогами снег Хэ Син продолжал лить в уши всё это!.. Дерьмо! — Тогда Цинь Ваньюэ по приказу пустила слух, что старейшина Чжу немощен в постели, и её искалечили до полусмерти! — уже даже не сбавлял он голос, так что на него начали оборачиваться слуги и члены клана, отчего Лю Цингэ окончательно потерял терпение и, достав талисман, активировал барьер тишины. — Думаешь, ей хорошо в Цветочном дворце жилось?! Ха! А теперь она хотя бы замужем за молодым господином и претендентом на трон, подумаешь, одновременно его старика-отца ублажает, Чжу Вэнь, между прочим, ещё ого-го! Лю Цингэ рывком развернулся! Указал в лицо замершего в полушаге от него Хэ Сина и отчеканил: — Однажды я припомню тебе сегодняшние слова. Помяни моё слово. И, перестав переть через сугробы, направился обратно к тропе в сторону дожидающегося их Шэнь Цинцю, на которого косо поглядывали все вокруг, явно зная слишком много правды и неправды о нём. Расторопные рабы бросились убирать дорожку, куда нанёс снег протуривший сугробы глава клана Лю. — Что он сказал? — спросил было Шэнь Цзю, но Лю Цингэ лишь махнул рукой. — Не желаю повторять. Не иди за мной! — крикнул он за спину. Топнувший ногой, но не ставший его преследовать Хэ Син налетел на рискнувшую было подойти кенюй: — Конечно чай заварите, что спрашиваете?! Самим не догадаться? И одежду сухую достаньте, жаровню истопите, идиоты, как так-то, все сапоги в снегу и ноги мокрые, у-у-у, ну что за человек! Сначала спрашиваешь, а потом уходишь, кто так делает?! Я тебе больше ничего рассказывать не буду, слышишь, Лю Цингэ?! — Уж будь добр! — крикнул тот вслед уже стоя в дверном проёме и со стуком закрыл за собой решётчатые створки. Шэнь Цзю остался в саду. Гуй. А-аргх, нужно ж было так разозлить!!! Дядя. Они прилетели сюда к дяде Хэ, который мог бы знать что-то о предполагаемых родителях Шэнь Цзю и наложнице Лоин. Всё остальное не важно, нужно просто дождаться дядю и… — Цингэ? Что-то приключилось? — раздалась за спиной в коридоре речь на шаньдунском диалекте. — Дядя! — излишне радостно приветствовал Лю Цингэ того, кто был для него ближе многих родственников, и быстро подошёл ближе. Остановился. Глянул угрюмо на истощённого старика тридцати лет с сединой в волосах и костылём в руке — а ведь прежде дядя Хэ в свободное от дел время принимал участие в детских играх Хэ Сина и Лю Цингэ, а потом, замаявшись, подолгу гулял в саду и беседовал с дедушкой ко взаимному удовольствию, пока они детьми носились вокруг с игрушечными луками или бамбуковыми лошадками. Видя сухую руку, больше напоминающую птичью лапу, что опустилась ему на плечо, Лю Цингэ поджал губы. Дедушка уже столько лет был мёртв, Хэ Син повзрослел и играл не в лошадки, а в политику, тогда как дядя Хэ опирался на искусно вырезанный из палисандра костыль: при допросе под пытками ему вырезали коленную чашечку. Ни бегать, ни даже ходить самостоятельно ему уж было не суждено. И всё же любопытный и открытый миру взгляд дяди не изменился. Он, прямо как в далёком детстве, потрепал Лю Цингэ по плечу и, пару раз похлопав, восхитился, трубя на шаньдунском диалекте характерно «толстым языком»: — Мне донесли, что ты прилетел вместе с молодым господином Шэнем, и я вернулся из магистрата пораньше. Где он сейчас? — В саду, вместе с Хэ Сином, — буркнул Лю Цингэ, теперь уже злясь на самого себя за взрыв эмоций. Зачем было так реагировать? — Тогда пойдём к ним, — предложил дядя, но остановился после слов: — Мы с Шэнь Цинцю прибыли узнать о разных вещах. Вернее… Вот как можно сказать, что он хочет узнать о родителях своего спутника, при этом без его ведома? Или лучше спросить об этом в обществе Шэнь Цзю? Но захочет ли тот говорить об этом при Лю Цингэ? И не захочет ли сам спросить о том же самом? Эти вопросы мучили его всю дорогу до Шаньдуна, но решить, как же будет верно поступить, Лю Цингэ так и не сумел. — Давай начнём с вопроса, за ответом на который прибыл молодой мастер Шэнь, а потом решим, что делать с твоими вопросами, — предложил дядя Хэ, пожалуй, наилучший вариант и направился по коридору в сторону выхода в сад, откуда раздавались голоса Хэ Сина и Шэнь Цзю. — Спасибо, — нехотя облёк свои чувства в скупые слова последовавший за ним Лю Цингэ, не зная, как ещё выразить всю ту признательность и привязанность к человеку, участвовавшему в его воспитании больше родного отца, поэтому, припомнив о прибавлении в семье Хэ, искренне произнёс: — Поздравляю с рождением дочери, — услышав в ответ саркастичный хмык и слова: — Да ты что? Ну хоть кто-то меня с этим поздравил, остальные принесли свои соболезнования. — Никто не умер, чтобы приносить соболезнования, — уверенно повторил Лю Цингэ слова шиму и вежливо уточнил: — Как девочка? Как её мать? — Обе ревут днями напролёт, — признался дядя и, совсем не по-взрослому пнув отвердевший кусок снега на крыльце, отчего носок сапога присыпало белым, добавил: — Старейшины лютуют. Требуют от меня ещё одного ребёнка, а где я его возьму? Из горшочка вытащу, как жители побережья Ганги? Из подмышки рожу? Из сандаловой пасты слеплю, из бороны вырою, или он сам из ласточкиного яйца вылупится и сразу своё имя назовёт? Как там ещё в легендах и сказках дети на свет появляются? — А что Хэ Син? — уточнил Лю Цингэ, не видя ни его, ни Шэнь Цзю больше в этом саду. — А что с ним должно быть? — пустым голосом спросил дядя Хэ, подволакивая искалеченную ногу на ступеньках, словно тряпичную, и раздражённо отмахиваясь от пытающихся помочь слуг. — На лице печаль, на сердце радость. Что я, своего младшего брата не знаю. Подняв взгляд к небу, дядя Хэ спокойно-спокойно произнёс: — Он не позволит мне иметь сына, а больше мне передавать титул главы клана некому, — напомнил дядя о том, почему в поместье было так мало домочадцев. — У отца были младшие братья. У них были сыновья. Все мертвы. Все мужчины, кто был старше шестнадцати лет, удавлены. После того, как весь клан арестовали за мою болтовню не по делу, я смог спастись лишь потому, что являюсь главой клана и меня хотели убить последним, женщин должны были обратить в невольниц. Хэ Сина тоже, но его уберёг бессмертный мастер Ван. Он этой весной должен был стать адептом Цинцзин, а заклинатели ведь не становятся главами кланов без веских на то причин, но в клане Хэ повторится история клана Лю. Ладонь дяди оглаживала бесполезное колено, где больше не было сустава. Брови его хмурились. Тяжко-тяжко вздохнув, дядя не выдержал, взорвался! — Вы ведь заклинатели! — воскликнул он. — Вы должны сидеть на горе и медитировать на бамбук! Или на воду! На цветы, на шмелей, на стену, не знаю на что, но должны! Что у вас там в ваших школах творится?! Не даосские обители, а императорские дворы в миниатюре какие-то! И то, я не уверен, что в миниатюре, — добавил он, вколачивая костыль в промёрзлую землю и жалуясь уже на неё: — Что за весна в этом году? Где солнце? Где тепло, где почки на деревьях? Я уже устал на эти сугробы любоваться, Лю Цингэ! — окликнул он так, словно старший адепт Байчжань был виновен в непогоде на северо-востоке. — Как это называется?! — Поздняя весна? — предположил было он, но махнувший рукой в его сторону дядя мученически возразил: — Да я не про погоду! Я про ваши школы! Зла не хватает! — Мне-то почём знать, — буркнул Лю Цингэ. — Я к этому отношения мало имею, — только и сказал он, когда не сдержавшийся дядя ухватился руками за его плечи и, глядя в глаза, надавил голосом: — Я прошу тебя. Я тебя прошу, ты ведь знаешь моего брата, знаешь, каким он стал несносным, что на него давят со всех сторон в этой вашей школе, и я прошу тебя!.. — Вы хотите, чтобы я не дал ему умереть? — понял Лю Цингэ, но дядя покачал головой. — Не дай ему натворить бед, о которых все, включая его самого, будут жалеть. Покивав, Лю Цингэ подождал, пока смущённый своим порывом дядя не отпустит его плечи и, вновь приноровившись к костылю, не встанет ровно, и тогда, решив сменить тему на менее острую, с сомнением в голосе попросил: — Я прослежу за ним. Дядь, скажи только одно. Тебе что-нибудь известно о женщине по имени Инь? Шен Инь, — в лоб спросил он, во избежание предыдущего опыта поставив над ними купол Тишины и сам встал перед внезапно остановившимся дядей. — Она умерла около двадцати лет назад. — Откуда в вас с Син-Сином проснулся интерес к ней? — настороженно полюбопытствовали у него и пояснили: — Тот недавно о том же самом расспрашивал. — Так ты знаешь её? — ухватился за сказанное Лю Цингэ, а невесело вздохнувший дядя Хэ подтверждающе кивнул. — Мы не были представлены друг другу, но я знал и её, и её мужа. Сказал бы, что предпочёл их не знать, но тогда покривил бы душой, — довольно своеобразно выразился дядя, подволакивая за собой искалеченную ногу и всё ближе подходя к саду, куда по словам слуг ушли Шэнь Цзю с Хэ Сином. Ему явно не хотелось говорить об этих людях. Не зная, с чего начать и вспоминая предупреждение шиму, а заодно и разговор с Ян Синми, Лю Цингэ спросил нейтральное: — Она была местной красавицей? Чуть расслабившийся дядя покрутил рукой так и эдак. Что, нет? — Инь была весьма привлекательна, но прям красавицей её не назовёшь. — Ян Синми так её хвалил… — припомнил Лю Цингэ удивлённо и вновь пристроился по свободную дядину руку. — Словно она была красавицей, каких свет не видел. Или это из области «красота в глазах смотрящего»? Он никогда не понимал значения этого выражения. — Я скорее поверю в то, что Ян Синми не хвалил Инь-Инь, а восхищался ею, — верно заметил остановившийся в коридоре дядя Хэ, и Лю Цингэ согласно кивнул. — Тогда не удивительно. Инь брала не смазливостью или очарованием, как некоторые, не кокетством — кокетничать она вовсе не умела. Она брала благородством лика. Манерами, которые из неё даже жизнь среди отбросов и солдатни не истёрла — так в неё их вбили. Подачей себя, — задумчиво перечислял дядя, словно всё же лично знал эту женщину и до этого солгал. — Тем, как говорит, тем, что говорит, тем, что умеет. Фигурой, нежной и белой-пребелой кожей, ухоженностью, — перечислял дядя, — она умела украсить себя и послужить украшением для мужа. Походкой. Словно вспомнив что-то, дядя несознательно улыбнулся. — Да, какая у неё была походка, даже я помню!.. М-м! Шаг-шаг, шаг-шаг, бедро влево-вправо, а ножки над землёй плавно-плавно! Ну птичка, ну фея! — как-то странно задвигал он плечами и телом, видимо пародируя ту самую походку, и аж зажмурился от удовольствия. — Ей оборачивались вслед… — Ян Синми сказал, что она воспитывалась в войске, — аккуратно продолжил Лю Цингэ выведывать сведения, спрашивая об отстранённых вещах. — Откуда тогда манеры? Откуда всё остальное? — Инь присоединилась к его «войску», — издевательски выделил дядя последнее слово, — в восьмилетнем, что ли, возрасте? Не скажу точно. Вот только к тому моменту её вымуштровали так, что, попади она на скотный двор, не утратила бы воспитания, — и как-то неожиданно добавил: — Ян Синми бы поведал историю знакомства Инь и Перебежчика в куда более ярких красках и даже без прикрас. Их связывали странные отношения. — Почему? Дядя неровно пожал плечами и окончательно перестал паясничать. Глянул в сторону. — С одной стороны, Инь росла у Ян Синми на глазах, и, пока была ребёнком, он заботился о ней, как о младшей сестре. С другой стороны, Инь была ему чужой по крови, — дёрнул дядя бровями, — она рано и быстро расцвела девичьей прелестью, и Ян Синми стал к ней неравнодушен в другом смысле. Их тройничок долгое время был предметом для сплетен, и, не успей Перебежчик заранее назвать её своей, сегодня Инь вполне могла бы быть княгиней на твоих землях. Да, всё могло быть иначе… — значительно тише произнёс дядя, однозначно лично знавший эту таинственную женщину. — Не случилось бы всего того кошмара, Инь не помешалась бы рассудком, не ломанулась не пойми куда, была бы жива и здорова. Не сгинул бы Перебежчик столь бесславно, не получил бы подобного прозвища, стал бы властителем своих земель, а княжества У и Цинь связывали бы тесные родственные узы. Глядя на небо, дядя Хэ призадумался. — Как часто бывает: хочешь как лучше, а получается… получается через одно место, — растянул он плотно сжатые губы, скривил их. Умолк. Надолго умолк. Для человека, который говорит всегда и не важно о чём, это было более чем странно. — Дядя, — хотел было Лю Цингэ уже попросить продолжить, но его перебили: — Я видел его. Шэнь Цинцю. Я видел его в Янчжоу, когда вы ехали верхом, — пояснил дядя, — и я представляю себе потрясение Ян Синми и многих других людей, кто знал… — Кто знал Шен Инь, — закончил за него сам уже обо всём догадавшийся Лю Цингэ. — Я не могу говорить, что Шен Инь была его матерью, — тут же пошёл на попятную дядя, — но могу с уверенностью сказать, что двадцать лет назад она была беременна и готовилась разрешиться от бремени осенью. Я больше не верю в удачные совпадения, Цингэ. — Тогда почему его не узнали прежде? — не мог он сдержать вопросов, что начали зреть в разуме, словно плоды под жарким солнцем и обильными дождями. — Те, кто мог быть его родителями, были отдалены от мира цзянху, пусть и имели с ним связи, — подтвердил дядя слова шиму, — поэтому лицо Шэнь Цинцю среди бессмертных ни у кого не вызвало вопросов. Однако если он появится в императорском дворце или среди военной верхушки, мало кто поверит в созданную бессмертным мастером Ваном легенду. Я не удивлюсь, если мальчика и правда скрывали в отдалённом поместье, учитывая всё то, что натворили его родители. Особенно отец. О-ой! — высоко протянул дядя и махнул рукой. — Если где-то в Поднебесной начался бедлам, все знали, чьи следы там найдутся. Перебежчик был отчаянным безумцем. — Храбрецом? — попытался было Лю Цингэ подобрать более благозвучный синоним, но не преуспел: — Нет. Его безудержная смелость граничила с безрассудством, а дерзость нередко обращалась аморальностью. Впрочем, — отдал дядя дань памяти этому человеку, — в тех ситуациях, из которых Перебежчик выбирался, Путь добродетели вёл исключительно к мосту Перерождения. Он предпочитал пробираться обходными тропами. Мне до сих пор кажется, что у Перебежчика к ногам бенгальские огни привязаны были, вот он и носился по всей Поднебесной, как ошалелый, творя беспредел. Собственную жизнь забуду, а его выкрутасы из памяти не сотрутся, не-е-ет! Держа пальцы у виска, охая и вздыхая, дядя в итоге протёр лицо от глаза к виску и продолжил: — Не будем больше о них. Это долгий рассказ, и, я уверен, услышать его захочет и Шэнь Цинцю. Давай пока, как я и предлагал, разберёмся с его вопросами.