Начало

      

1655

             «Месье был изысканным, изящным и очаровательным: ласковый взгляд, губы, словно зовущие к любовным утехам, уравновешивали характерный бурбонский нос, придававший его лицу мужественное выражение. Мягкие волосы, красивые руки и тонкая талия заставляли дам млеть от восторга. ....Месье, на котором бывало порой больше украшений, чем на испанской статуе Мадонны, пользовался румянами и благоухал духами. Драгоценные камни украшали его шляпу и ножны кинжала. Все пальцы были унизаны перстнями».              Ф.Эрланже. Филипп Орлеанский. Регент.              Французские зеркала хуже венецианских. Гораздо хуже. Людовик по утрам разглядывает себя в трёх огромных зеркалах лучших мастеров из Мурано. Филиппу же остаётся только щурится, пытаясь рассмотреть что-либо, кроме огромного носа, отражающегося в мутном стекле. При дворе все восхищаются красотой короля, его поистине царственной осанкой. Даже низкий рост, тщетно скрываемый высокими каблуками, не мешает придворным дамам закатывать глаза, с придыханием обсуждая величие внука Генриха Четвёртого. На долю герцога Анжуйского остаются дежурные комплименты министров.              — Вы прекрасно выглядите сегодня, принц.              Филиппу хотелось плюнуть прямо в чёрные пятна, уставившиеся на него с белёсого блина. «Прекрасно!» Он слишком хорошо знал, что некрасив.              — Другой камзол! Серьгу с рубином! — Не надо, наверное, кричать на слуг. Они не виноваты в том, что их господин настолько уродлив. Трясущиеся руки больно дёрнули за волосы и в ужасе замерли. Ну вот, теперь по дворцу пойдут слухи, что брат короля, кроме всего прочего, ещё и плохо воспитан.              — Достаточно, Шарль. Вы сделали всё, что могли. Подайте румяна. Нет, я закончу сам. У короля прекрасный цвет лица, ему не приходится скрывать бледность под яркой краской.              Дверь перед ним распахнулась недостаточно быстро, а поклоны придворных показались слишком поспешными. Он склонился перед королём, поцеловал руку матери и отвернулся к окну, притворяясь, будто рассматривает давно знакомый пейзаж. Злые слезы щипали в носу и сдавливали горло.              — Сир, вы смущаете нас, бедняжек. Звёздочки исчезают, когда восходит солнце. — У Марии Манчини неистребимый итальянский акцент, смуглая кожа, вошедшая в моду при дворе с её лёгкой руки, и родинка у верхней губы. Король влюблён в неё, вот что заставляет тёмные глаза сиять, а пухлый рот улыбаться. Малышка Генриетта неделю назад расплакалась прямо в зале. Людовик накормил принцессу конфетами и что-то нашептал на ухо, из-за чего Минетта вытерла слёзы, заулыбалась, а сейчас обнимает фаворитку за талию — прямо в центре стайки красавиц, щебечущих вокруг короля.              — Герцог Анжуйский скучает на приёме. Мадам Гонзага сегодня больна, но хотите, я представлю вам… — Тысяча чертей, как говорил его предок, Филипп никак не мог привыкнуть к умению кардинала совершенно незаметно возникать там, где его не ждут.              — Не надо мне никого сегодня представлять.              — Вам разонравилась Мадам Гонзага, — это звучало не вопросом, скорей утверждением.              — Мне не нравятся старые учителя. — Мать и кардинал прислали к нему Анну Гонзага для обучения особым услугам. И это неправда, что она ему не нравилась, да и старой её можно назвать только с натяжкой. Красивая тридцатилетняя вдова была нежна и ласкова с ним в постели, сопровождала на балах и приёмах, спасая от одиночества. Она отвлекла его от того, что пугало до дрожи в коленях. От снов, в которых он падал к ногам не к фрейлинам своей матери, а к её охране. А потом он случайно уловил шёпот Анны, что отчитывалась перед королевой, и едва успел добежать до ближайшей вазы, услыхав советы матери склонившейся перед ней в реверансе придворной. Анна перестала являться ко двору, оставив его задыхаться от смущения и одиночества посреди толп Лувра. И снова ему стали сниться неподобающие сны.              — Так что же вам не по нраву: старики или уроки? Может быть, вас не устраивают наставницы? — Кардинал прятал улыбку в кружевной воротник. — Вероятно, вам просто нужны близкие друзья, и вашего возраста. Так позвольте представить вам…              — Ваше преосвященство, мне угодно было стоять здесь одному, а не искать новых знакомств в цветнике моего брата. — Хватит с него баб, изображающих неземную страсть! А другое?.. Его не бывает.              — Но… я вовсе не собираюсь отбирать у нашего государя его, гм… клумбу. — От шёпота прямо в ухо неприятно защекотало и непроизвольно захотелось отодвинуться, но Филипп сдержался. — Мой племянник только вчера приехал в Париж. Филипп Манчини — к вашим услугам.              Герцог уставился на склонившуюся перед ним светлую шевелюру. Неприятного знакомства не удастся избежать. Сейчас он скажет очередному родичу Мазарини несколько слов и отошлёт настырного искать более сговорчивых покровителей.              Согнутая спина распрямилась. Огромные, цвета корицы, глаза, казалось, глянули прямо в душу. Крупный, поистине итальянский рот изгибался в весёлой усмешке. Чертами юный Манчини был похож на сестёр-мазаринеток и, как бы это ни смешило, на самого кардинала. Филипп ошарашенно мотнул головой, впервые понимая, что мать и брат находят в этой семейке.              — Прошу прощения, ваше высочество, за настойчивость моего дяди. Но я так упрашивал его познакомить меня с прекрасным Гиацинтом у окна, что он не смог мне отказать. Я, право, не знал, что умоляю не о встрече с другом Аполлона, а с самим богом.              — Что ж, вот вы и познакомились. — Кардинал ободряюще потрепал по плечу онемевшего от такой наглости Филиппа и растворился в толпе. Обернувшись к молодому нахалу, Месье попытался отчитать того за непрошенные комплименты, но не успел. Улыбка уже исчезла с юного лица, как ни странно, сделав его ещё красивей.              — Простите меня, мой принц. Наверное, я поторопился. Но вы остались одни, и это не могло продолжаться долго. Я просто обязан был рассмотреть такую красоту поближе.              — Вы, наверное, спутали меня с молоденькой фрейлиной, месье, — голос предал своего хозяина. К удивлению Филиппа, вместо гнева в нём так ясно слышалось поощрение, что итальянец тут же заметил его и усилил напор.              — Женская прелесть ничто по сравнению с красотой мужчины. Неужели вы не согласны? Мне почему-то кажется, вы из тех, кто понимает…              — Что понимает?              Звонкий итальянский тенор снизился почти до предела и зазвучал протяжно и тягуче, как мёд. Филипп непроизвольно сделал шаг вперед, чувствуя, как заполыхали уши, а лицо пошло пятнами, видными даже сквозь румяна.              — Вы из тех, кто знает, что у мужчин могут быть…              — Да?              — Разные… потребности... Впрочем, простите меня, ради Господа Нашего, если я ошибся и оскорбил вас. Я немедленно... — теперь в молодом голосе слышалось только искреннее раскаянье, и почему-то от этого по спине пробежала горячая волна.              — Нет!              — Нет, ваше высочество?..              — Не оскорбили.              Карие глаза распахнулись ещё шире, хотя, казалось, это невозможно.              — Я... я иногда чувствовал, когда… мои пажи, приятели… Франсуа Шуази… Вы его не знаете, мы росли вместе, впрочем, не важно. Но почему вы говорите, что я красив? Красив король, а я…              — Боже, вы прекрасны, Филипп. Как бы я хотел доказать вам!              — Так докажите.              Вечером Филипп обнаружил молодого итальянца в своей постели и даже не поинтересовался, кто пропустил его в личные покои герцога Анжуйского. Он сам скинул рубаху и стянул штаны, ёжась и краснея под голодным взглядом. Позволил затащить себя под тёплое одеяло и затушить свечу. В темноте, чувствуя, как мужские короткие локоны щекочут его грудь, он только закусил кулак, чтоб на его стоны не сбежалась стража. А утром предпочёл не заметить, когда возле кровати появились два полотенца и серебряный таз с тёплой водой.              Они пробыли вместе три месяца, почти не расставаясь друг с другом. Герцог Анжуйский перестал разглядывать себя в зеркалах, бесконечно перебирать камзолы и даже прекратил румяниться.              А потом его вызвал к себе король.              — Филипп Манчини опасен. Он доносит кардиналу обо всех твоих разговорах.              — Ты просто завидуешь, Луи, завидуешь. Чем Филипп хуже твоей Марии?              — Кардинал недоволен Марией, она верна мне, а Филипп — нет. Вчера вы обсуждали в постели моё намерение жениться на Марии. Филипп повторил дяде мои слова, он мог услышать их только от тебя. Брат, мне жаль, что тебе нужны… подобные развлечения, но я способен это принять. Мне мешает любовник, выбранный тебе кардиналом.              — Неправда, я сам выбрал его! — но, выкрикивая эти слова, Филипп уже понимал, что ошибается.              — Помни! — Брат обнял его за плечи, прижал к себе. — Нас — только двое. Наши будущие жены, мои любовницы, твои миньоны, ты сам, все должны быть верны короне. Верны мне — не моим министрам. Не кардиналу. Ты будешь защищать мне спину? Ты со мной, брат, или со своим итальянцем?              — С тобой!              Герцог Анжуйский вернулся в свои покои и заперся в спальне, велев не пропускать к себе Филиппа Манчини. И не ответил, когда тот стал ломиться в дверь, умоляя выслушать его. Он метался от одного окна к другому, зажимая уши и повторяя снова и снова: «Верен, верен, верен…» Наконец стук затих.              Филипп прислонился к окну, пытаясь увидеть в темноте аллею, по которой они с братом и Генриеттой когда-то сбежали из дворца, чтобы построить свою крепость, но так ничего и не разглядел.              «Я найду любовника, верного только мне, брат! — подумал он. — Только мне. Сколько бы времени на это ни понадобилось».