лавандовый букет

      the neighbourhood & syd — daddy issues Резиденция семейства Мицуя походит больше на музей, поражающий искусным переплетением традиционных и античных мотивов. Ампирные гостиные, тяжесть изысканных лепнин, пыльные фестоны и золотые гравюры — все блестит, изобилует, пышет величеством, но отдает отчужденным холодом. По широким коридорам путешествует гулкое эхо, дубовые поверхности орошены тонким слоем пыли, на выходе из лифта грузные фигуры охранников, что стерегут императорские покои подобно благородным самураям. Рана и Риндо они пропускают без лишних вопросов, учтиво проводят до комнаты в другом конце этажа и оставляют. Братья толкают тяжелые двери и млеют от смены обстановки. Покои Мицуи представляют собой смесь нафталинового будуара и костюмерной театра. Здесь столько всего, что даже взглядом сложно за что-то зацепиться, но братья и не успевают. Когда из этого авангардного безумия выплывает Мицуя, все их внимание переключается на него. — Вы пришли! — искренне радуется он. У Риндо волнительно перехватывает под ребрами — кажется, он впервые видит настолько яркое проявление эмоций в этих холеных чертах. — Я ждал вас. Красивый. Красивый-красивый-красивый. Мицуя словно романтизированный герой книги или пьесы — сотканный из лунного света и мерцания звезд. Серебряные волосы, доходящие до нежных плеч, едва прикрытых холодным шелком оранжевого кимоно. Само кимоно расписано серебряными журавлями и слабо перехвачено на талии белым поясом, что не позволяет ему полностью распахнуться и удерживает интригу. На свет выглядывают лишь точенные запястья, бледные ноги с острыми коленками и кованные ключицы. Риндо хочется иступлено касаться его губами везде, трепетно оглаживать руками угловатые контуры, зарываться пальцами в мягкость волос. Рану хочется заграбастать его полностью, впиться в рот жадным поцелуем и понаставить горящих меток на алебастровой коже. Мицуя берет их за руки и ведет вглубь комнаты. — Так значит, слухи не врут, ты действительно создаешь одежду, — подает голос Ран, когда понимает, что скованный смущением Риндо ни слова произносить не собирается. — Да, — просто отвечает Мицуя, переступая через небрежно выросший посреди комнаты гипсовый бюст кого-то, отдаленно похожего на Шекспира. Братья осторожно обходят его по обеим сторонам. — Покажешь что-нибудь? — наконец подает голос Риндо. Старается звучать непринужденно и уверенно, но Ран достаточно хорошо знает брата, чтобы различить робость, проступающую шероховатостями в мягком тембре. Мицуя подводит их к длинному дивану, заваленному яркими ворохами ткани, и кивком головы предлагает присесть. Риндо осторожно сдвигает что-то, похожее на шляпу с плюмажем, в сторону, освобождая себе место. Ран же совершает мягкую посадку прямо на меховую шубу цвета фуксия и закидывает ноги на мраморный кофейный столик. На столике покоится пара книг в потрепанных обложках, открытая бутылка вина прошлого века, тарелка с сыром и вишней, хрустальная шампанка, служащая пепельницей, и серебряный портсигар с изысканной гравюрой. — Я создал два парных наряда, — говорит Мицуя, уже направляясь к ряду манекенов и вешалок, что нагромождены в противоположном углу комнаты. — Хочу, чтобы вы их примерили. Раздается сухой шорох ткани. Мицуя плывет среди своих творений, как рыба в воде. Ран мельком пробегается взглядом по выставленным нарядам и с восхищением подмечает, что они действительно хороши. Некое слияние гальяновского декаданса и восточного обаяния Кензо — настоящие безумие ассиметричного кроя и пыльных шлейфов, атласных и шелковых лент, каскадов и корсетов. Этим нарядам место не здесь — не в закрытой комнате пентхауса посреди Шинджуку, — а на постаментах музея Метрополитен под огнем софитов. — Мне нравится, что ты делаешь, — произносит Ран. Голос его впервые лишен игривых и издевательских ноток — он и вправду впечатлен. — Я вдохновлялся эпохой Мэйдзи и Классицизма. Но ваши наряды — чистая традиция. Мицуя достает на свет два футляра с одеждой и возвращается обратно к братьям. — Можете раздеваться, — говорит он беззастенчиво. У Риндо от этого обрывается все внутри. Рана же охватывает огнем. Когда они скидывают с себя одежду, глаза Мицуи против воли загораются. В них мелькает какая-то отстраненная мысль но, само собой, никому ее не прочесть. Такаши Мицуя представляет собой зашифрованную книгу, каждая из строчек которой собрана из никому неизвестных символов. В Ране пробуждается чисто академический интерес — хочется в очередной раз потешить свое самолюбие и доказать всем вокруг, что он самый одаренный ученик, что только ему под силу невозможные задачи. Шелковая ткань кимоно Рана хладным прикосновением оглаживает его кожу и плавно обволакивает по плечам. По рукавам и спине растягивается стылый силуэт гася-докуро. Разноцветные пояса повязаны на манер хвоста кицуне, вспыхивая языками пламени при малейшем движении. Риндо достаются лишь штаны с похожим принтом, низко сидящие на тазобедренных косточках и будто специально призванные откровенно продемонстрировать титаническую слаженность его тела и чарующий узор татуировки. Братья крутятся у зеркала, придирчиво себя оглядывая. Наряды будто действительно были сшиты под них. Швы и линии так идеально ложатся на очертания силуэта, что от увиденного перехватывает дух. Им посчастливилось носить вещи самых именитых дизайнеров, от Александра Маккуина до Фриды Джанинни, их костюмы на Шичи-го-сан шила сама Рей Кавакубо — близкая подруга госпожи Хайтани. Но все это никогда не сравнится с роскошью примерять на себя одежду Такаши Мицуи — ту, что еще никому в этом мире не дано было увидеть и потрогать. В этом было что-то определенно захватывающее. Что-то, что заставляло чувствовать себя особенно привилегированными. — Как тебе? — спрашивает Риндо, поворачиваясь к Мицуе. Тот неотрывно смотрит на братьев — по застывшему взгляду снова сложно что-либо прочесть, — а потом вдруг резко срывается с места. Полы его кимоно разлетаются в стороны и обволакивают тонкие щиколотки, путаются в них, когда он подбегает к Риндо и запускает ладонь в его пшеничные волосы, принимаясь небрежно трепать. — Да! — восклицает он с придыханием. — Все именно так, как я и представлял! Вы прекрасны. Не успевает Риндо опомниться от столь неожиданного и пылкого прикосновения, как Мицуя уже парит к Рану. Привстает на носочки, опускает его кимоно чуть ниже, приоткрывая плечи, и эфемерно пробегается кончиками пальцев по острию татуировки, выглядывающей из-за ворота. Тело Рана на это реагирует мурашками вдоль позвоночника. Волнительно переглянувшись с Риндо, он несильно прикусывает щеку со внутренней стороны и старается дышать ровно. — А теперь, попозируете мне? — спрашивает Мицуя, ничего не замечая. — Хочу сфотографировать вас.

***

Свет в комнате приглушен — панорамные окна наглухо зашторены. На пустую стену проецируется черно-белое кино — кажется, что-то из шедевров Акиры Куросавы, Риндо вообще не внимает. Сейчас все его чувства сосредоточенны на тепле под левым боком — там, где к нему невесомо прижимается Мицуя. Они разлеглись прямо поверх раскиданных по полу шелков, мехов и бархата, запустив на проекторе первое попавшееся кино и откупорив новую бутылку белого полусладкого. Мицуя оказывается предсказуемо зажат между братьями, но подобная близость его будто ни капли не смущает. Он игриво обнажает ноги из-под полов кимоно, зажимает меж зубов сигарету и время от времени комментирует происходящее на экране. Ран его не слушает и фильм не смотрит. Лишь завороженным взглядом гипнотизирует очерченные расплывчатым контуром губы Мицуи, что прикладываются к горлышку стеклянной бутылки, обхватывают фильтр и что-то увлеченно шепчут. По окружности его флюоритовой радужки зарождаются чувства. Мицуей больше не хочется просто владеть. С ним хочется бегать под дождем, раскуривать одну сигарету на двоих, купаться голышом и мягко переплетать пальцы под покровом тайны. Словно услышав чужие мысли, Мицуя поворачивается к Рану, достает двумя пальцами изо рта наполовину скуренную сигарету и протягивает ему. Ран спешно — даже слишком — подается вперед, хватает фильтр пересохшими губами и затягивается горечью. Фильтр горячий и сырой. Ран вместе с дымом втягивает в себя прикосновения Мицуи и колется о ревностный взгляд Риндо с другого края. Когда сигарета дотлевает, Мицуя тушит ее в хрустальной шампанке и поворачивается в другую сторону. — Как тебе фильм? Риндо растерянно моргает, мечется глазами к экрану и выдает невнятное: — Интересный. — А мне не нравится, — спокойно отвечает Мицуя, однако голос его медленно обрастает сталью. — Все как-то неправдоподобно. Главный герой слишком… честный и порядочный человек. Он готов спасти чужого ребенка ценой своего состояния, разве так бывает? Ран вдруг напрягается. Произнесенные Мицуей слова будто задевают какие-то ниточки в потемках его памяти. Слухи — вокруг его семьи всегда ходило множество. Скольким из них можно верить? Ран все же решает рискнуть. — Тебя тоже похищали, — озвучивает он свою догадку севшим голосом. Мицуя оборачивается к нему, удивленно вскидывая брови: — О, так вы знаете? Черт, а родители старались скрыть эту правду всеми силами. — Когда это было? — подает испуганный голос Риндо, приподнимаясь на локте. Мицуя отвечает, что в 2003, и вдруг усаживается в вертикальном положении, осторожно скидывая с плеч кимоно. Оранжевый шелк водопадом стекает вниз, опасно останавливаясь на линии поясницы и обнажая бледную узкую спину. Братьям нужно пару секунд, чтобы приглядеться и различить на молочном полотне едва заметные рубцы. Их много — разбросаны в хаотичном порядке и в разном направлении. Какие-то длиннее, какие-то толще, какие-то пересекаются. Потрясенную тишину вспарывает спокойный голос Мицуи: — Они пытали меня, пока родители пытались сохранить свои деньги и репутацию, продумывая хитрые планы с полицией. Риндо подается вперед неосознанно. Поднимает руку, касается пальцами выпуклых шрамов, трепетно оглаживает, словно нечто хрупкое, готовое рассыпаться от одного неаккуратного движения. Изнутри его распирает злость — как кто-то мог посметь? Мицуя от его прикосновений едва заметно выгибается в спине. Ран цепляется взглядом за перекатывающиеся под кожей лопатки и внезапно осознает, что хочет оказаться там же. Под кожей Мицуи, чтобы слиться с его позвоночником, чтобы быть с ним одним целым. Словно зачарованный, он тоже прикасается к нему со спины, следуя указательным пальцем по маршруту, выложенному отрезками шрамов. — Что было потом? — Похитителей нашли и казнили. — Нет, Мицуя, что было с тобой? Мышцы под бумажной кожей едва заметно напрягаются. Мицуя вновь ведет лопатками, и братья вновь верно считывают его движение, послушно отнимая руки прочь. Возвращаются на свои места. Мицуя подтягивает шелк кимоно и обратно устраивается между ними, посылая пространный взгляд в высокий потолок, окаймленный лепниной. — Не знаю, — честно отвечает он. — Я мало что помню. Терапевт говорит, что мозг заблокировал травмирующие воспоминания. Вот только страх перед чужими отпечатался на подкорке. Кусочки пазла со слишком громким для потрясенной тишины звуком встают на свои места. Безжизненный взгляд, холодная отрешенность, затворничество — это не часть публичного образа, призванного заинтриговать и подогреть интерес. Это последствия травмы. Ран тяжело прикрывает глаза. Ему наконец удалось нащупать линию слома Мицуи, вот только теперь становится тошно от одной лишь мысли о том, чтобы воспользоваться этой слабостью. — Почему ты подпустил нас к себе? — тихо вопрошает Риндо, прибиваясь ближе к Мицуе и пристраивая голову у его плеча. — Мне стало одиноко, — тихо отвечает тот. Медленно ведет тонкими запястьями вниз, тянется к братьям. Те синхронно обхватывают его ладони своими, переплетая пальцы. Ран сжимает крепко и отчаянно. Риндо ласково проводит подушечкой большого пальца по хребту костяшек. От Мицуи густо тянет вином, сигаретами и ладаном. В конечностях едва заметной дрожью чувствуются страх и неуверенность, но он лишь заставляет себя крепче сжать чужие пальцы. Притягивает к себе широкую ладонь Риндо, оставляет мягкий поцелуй на запястье, губами ловя бешеные ритмы пульса. Повторяет то же с самое с Раном, пересекаясь с ним взглядами и считывая со дна расширенных зрачков преданность. Преданность чистая, животная. Безусловная. Это заставляет Мицую податься вперед, чтобы встретиться с Раном губами. Ран тут же жадно напирает, врывается в чужую полость юрким языком, тянется второй рукой выше, хватает свободную ладонь Риндо и настойчиво кладет ее поверх тяжело вздымающейся груди Мицуи. Тот вздрагивает от осторожного касания, отлипает от чужих губ с влажным звуком и поворачивается в противоположную сторону, чтобы с отчаянной нуждой восполнить возникшую пустоту. Риндо целуется аккуратно и до томительного нежно. Громко сопит в рот от нетерпения, оглаживает мозолистыми ладонями затвердевшие соски, пробегается по клавишам ребер. Ран наблюдает за этим с горящими глазами, а затем склоняется и проводит губами по шее Мицуи. Приходится каждый раз одергивать себя, чтобы ненароком не выпустить клыки и не оставить на нежной коже следов. Нет, с ним так нельзя. Мицуя же плавится под прикосновениями двух пар рук. Их много, так много. Но это «много» словно награда за то, что всю жизнь было мало. Он прикрывает глаза, отбрасывает в сторону крупицы зыбкого страха и позволяет бурлящему течению нести его вперед. Кино продолжает мелькать черно-белыми картинками на стене.

but when you told me the whole story, i felt like throwing up i could see it on your face, it was rough left a bad taste on your tongue