Колыбельная на одной струне

– Стоять! Окрик летит мальчику вслед и разбивается о обложенный кровавой плесенью дом. Спичка ныряет за угол, больно стукнувшись локтём, и крепче прижимает к груди выпирающий из-под латаной рубашки свёрток. Небольшой совсем, с кулак величиной, но сейчас в Городе готовы убивать и за меньшее. Город захлёбывается в эпидемии. Всего за несколько дней он изменился так, что Спичка перестал его узнавать. Всё те же прихотливо переплетенные улицы, швейные и мясные лавки, аптеки и детские площадки, даже деревья – а люди стали другими, чужими и страшными. Единственный островок надежды – старый дом на Закатной, где днём и ночью в окнах под крышей горит свет. Запыхавшись от долгого бега, Спичка взлетает по лестнице и без стука врывается в комнату Бакалавра. Когда мальчик уходил, Даниилу было совсем плохо. Он был очень слаб, и кожа у него пересохла настолько, что едва не трескалась. Но теперь всё обязательно будет хорошо, Спичка добыл таблеток, а ушибленный локоть и пережитый страх – такая пустячная плата. – Я вернулся! Звонкий мальчишеский голос глохнет в деревянных стенах. Даниил молчит. Лежит в одной рубашке, отвернувшись лицом к стене. Змеиная кожа небрежно кинута на стул, и в отделении от Бакалавра кажется жалкой и брошенной, словно выползень. Спичка подходит к кровати и встряхивает доктора за плечо. У Даниила тёплая кожа. Два часа назад была горячая, от неё шёл ощутимым жар, и мокрые компрессы, которые мальчик клал Бакалавру на лоб, быстро приходили в негодность. Теплая кожа и неподвижная грудная клетка. Кулёк с антибиотиками выскальзывает из пальцев и шлёпается на пол. Спичка даже заплакать не может. Словно слёзы высохли, не успев навернуться. Но это ничего, Даниил говорил, что воду надо беречь, её почти не осталось. В Столице пьют очень чистую, прозрачную, с крохотными пузырьками, щекотно покалывающими нёбо. А здесь Спичка едва сумел отыскать одну бочку, не вычерпанную ещё до дна. Вода в ней была плохая, застоявшаяся, но это все-таки лучше, чем ничего. Но мальчику было стыдно за неё и за свой Город, так неласково встретивший столичного учёного. Горсть орехов так и осталась, позабытая, лежать на столе. Значит, послушался, не отдал Белке. Значит, они смогут ещё увидеться. Смогут ведь?.. Ответить Спичке некому. Только тень от лампы, раскинувшаяся на половину потолка, напоминает птичий клюв. За окнами не видно ни зги. Словно мир за пределами дома перестал существовать вовсе, и не осталось больше ничего, кроме этой комнаты, этой кровати и чёрного горя, поднимающегося с каждой минутой и грозящей затопить мальчика с головой. Спичке страшно. Это не страх покинутого ребёнка – но мандраж бойца, ожидающего только приказа, чтобы провести разведку боем. Приказы больше некому отдавать – генерала не стало на днях. Когда Даниил узнал об этом, у него с лица пропали все краски. Он заперся в кабинете, и оттуда всю ночь слышался запах табака. Пузырёк мерадорма почти совсем полный. Спичка достал его в прошлую вылазку и на все расспросы Бакалавра молчал как партизан, глядя себе под ноги. Потому что Даниил был единственный доктор, он почти совсем не спал, и ему было нужнее. Развести водой. Пять капель, не больше – это Спичка запомнил хорошо. Но воды совсем не осталось. – Я тебя не брошу, – обещает мальчик, крепко сжав руку Бакалавра. С таким жаром, с каким дают лишь самые важные клятвы. – Ты подожди меня только немного, ладно? Мерадорм на вкус очень горький, словно сок бурой твири. Как-то они с Чернышем жевали её на спор, и Спичкиному другу потом сильно влетело от отца. Отца Черныша больше нет. И самого Черныша тоже. Теперь они с Даниилом – единственные живые души на весь Город. Спичка выпивает пузырёк в три глотка и забирается на кровать с ногами. Сворачивается клубком, тесно прижимается к Даниилу, словно птенец, забившийся под крыло. Всё будет хорошо. Обязательно будет. Даниил пообещал ему, что научит быть доктором, и Спичка станет ему самым преданным учеником. Многоглазая слепая тьма подбирается всё ближе. Касается ножек кровати. Ползёт по ним вверх, колышет край простыней. Совсем не страшная. Спичке даже жалко её немного – ведь когда они с Даниилом уйдут побеждать смерть, она останется совсем одна. Сердце бьётся всё медленнее. Живот сводит голодным спазмом, и мальчик вспоминает, что со вчерашнего утра во рту у него не было маковой росинки. На ощупь он нашаривает один орешек и суёт в рот. В тишине раздаётся тихий хруст, скорлупа осыпается на кровать. Жевать трудно, словно он немощный старик, у которого почти не осталось зубов. За горечью мерадорма вкус почти не чувствуется, но Спичка заставляет себя проглотить ореховую кашицу, и вновь затихает. Время идёт очень медленно, спотыкаясь на обе ноги. Руки у Даниила холодные, и Спичка пытается согреть их как может, растирает между ладоней, сперва одну, потом другую. Тьма наваливается на него брюхом. Она огромная и тяжёлая, под ней почти невозможно дышать. Не пытаясь спихнуть её с себя, Спичка утыкается лбом в неподвижную грудь, дышит упрямо, с присвистом. А потом перестаёт.