Колыбельная на одной струне

Сколько времени он проспал?.. Даниил совершенно не может припомнить. Жар вкупе с недосыпом сделали чёрное дело, приковав столичного учёного к постели: оковы болезни были, пожалуй, покрепче прочих. Но сейчас дышать стало гораздо легче – воздух, до того казавшийся густым, как кисель, свободно омывает лёгкие. Собственное тело больше не кажется неподъёмным, лоб приятно холодит что-то влажное. Бинт? Даниил медленно садится, машинально поправляя одеяло Спичке, доверчиво прильнувшему к груди. Совсем устал, маленький. Локоть где-то стесал – вон, кровавый подтёк на рваной клетчатой рубашке. А может, кто-то и обидеть пытался – вообще-то детей здесь не трогали, но эпидемия и из самых порядочных людей могла сотворить чудовищ пострашнее степных шабнаков. Даниил вздыхает и гладит светлую макушку, взъерошив отросшие прядки. Вот же сорванец – бледный такой, и когда ел последний раз? Когда спал нормально? Совсем забегался... Оттого, должно быть, и дышит так тихо, и не слышно, как бьётся маленькое сердце. Или… Мутноватый взгляд фокусируется на двух объектах попеременно: бутыль воды на столе. Пустой пузырёк снотворного. Мертвенно бледный мальчик, безвольно свернувшийся на кровати. «Что же ты наделал, Спичка, что же ты…» Данковский делает глубокий вдох, подхватывает ребёнка на руки, переносит на стол. Непослушными руками рвёт рубашку, прижимает пальцы к жилке на шее. Пульса нет. Чуть больше чем за неделю он потерял в этом городе практически всё: надежду на восстановление лаборатории, прекрасную девушку, верного друга. Но позволить смерти забрать ещё и Спичку Данковский не может. Порядок действий при реанимации им втолковывали с первого курса. И сейчас Даниил действует машинально, совершенно не думая ни о городе, ни о бушующей вокруг заразе. Перед глазами стоит смеющаяся чумазая мордашка: дядь Бакалавр, а возьмёшь меня в свои ученики? Возьму, если будешь себя хорошо вести. Возьму, только не лазь больше в заражённые дома. Возьму, только дай оклематься от этой простуды. Возьму, Спичка. Только дыши. Выкарабкивайся, маленький. Давай же. Пожалуйста. Спичка плавает в пустоте, и пустота похожа на липкий яичный белок. Давит на него со всех сторон, а он не может и пальцем шевельнуть, чувствует себя таким беспомощным, словно птенец, которому не хватает сил пробить скорлупу. Сознание медленно гаснет, но самым краешком цепляет ощущение чужого присутствия. Не тревожное и не злое, оно наполняет сердце мучительной нежностью, и то сжимается под ним, выплескивая кровь в сосуды. Что-то всё долбит и долбит снаружи, и Спичка тянется туда всем существом. Ему очень страшно и, кажется, уже совсем поздно. Сердце трепыхается раз, другой, и с натугой начинает биться. Ребёнок со всхлипом втягивает воздух и пытается свернуться клубком. Этот звук кажется Данковскому оглушительным в напряжённой тишине. Дышит. Даже дёргается. Он убирает руки с раскрасневшейся детской груди, наскоро набрасывает поверх порванной рубашки свой плащ — нужно как можно скорее согреть Спичку. Единственная бутылка воды переливается в кружку и фильтруется с помощью остатков бинтов — вся ржавь и муть остаётся на белой марле. Даниилу не составляет труда перехватить ребёнка, приподнять его, поднести к иссиня-белым губам кружку. — Пей. Сделай несколько глотков. — Голос стальной, кружка нетерпеливо тычется в зубы. Стоит взглянуть на лицо мальчика, и что-то в горле встаёт колом, мешает дышать. Но Данковский врач, а потому следует важнейшему правилу: в первую голову нужно вытащить пациента, а уж потом давать волю эмоциям. Голос доносится до Спички как сквозь вату. Строгий голос, ух, такой мог бы быть у учителя, легко справляющегося с сорванцами, ни разу ни стоявшими у грифельной доски. И Спичка тоже хочет слушаться, он будет прилежным учеником, вот увидишь, ты похвалишь меня, а может даже улыбнёшься. Но выполнить первое задание оказывается не так просто. Во рту сухо и вязко, будто он наелся черёмухи, да забыл запить, и язык тоже очень сухой, саднит и кажется во рту чужим. Но мальчику всё-таки удаётся разомкнуть губы и сделать первый глоток. Вода проливается прохладой по гортани и будто размывает тяжёлое и горячее, присыпавшее песком веки. Болит грудь. Боль Спичке знакома – после такой расцветают синяки, сперва красные, потом синие, и в конце жёлтые, дядь Бакалавр, вот видите, как я много знаю, знаю ещё, что от них помогает компресс из трав, я обязательно покажу, где они растут, если Город ещё стоит и не выжжена Степь. Пахнет старым домом, и Спичке кажется, это последний уцелевший дом во всем мире. Он делает ещё глоток, и ещё, жадно хлебает из кружки, проливая воду на подбородок, будто кругом пожар, и выход один – пройти огонь насквозь. Но если пожар, почему ему так холодно? Дядя Бакалавр говорил, это озноб, и бывает не только от холода, но и оттого, что плохо. Упрямые веки поддаются наконец, поднимаются, блестит из-под ресниц расфокусированный янтарный взгляд. Потолок, верхушка шкафа, окно, за окном – пожар осенней листвы. Бледное, как у покойника, лицо, при взгляде на которое начинает саднить сердце. – Ты умер, – произносит Спичка так тихо, что топоток крысиных лапок и то слышнее. Голос бесцветный, как у едва очнувшегося от тяжёлого сна человека, но в нём разом всё – и обвинение, и смирение, и робкая надежда. Сердце пропускает удар, когда длинные мальчишечьи ресницы вздрагивают и приподнимаются. Он выкарабкался. Выкарабкался, маленький, выбрался из смерти, как упрямый птенец выбирается из треснувшей скорлупы: медленно, постепенно, дрожа всем телом, и всё же... Только птенцы, появившись на свет, точно не говорят таких вещей. Умер. Это что же получается, он?.. — Нет. — Данковский опускается ниже, кутает Спичку в плащ — вот так, маленький, так не будет холодно, и укладывает на постель, оборачивая в одеяльный кокон. — Ты меня вытащил. Ты сбил жар. Ты всё делал правильно. — Даниил садится рядом и крепко прижимает мальчика к груди. Маленькое сердце стучит звонче, его упрямый бой слышен даже сквозь одеяло, а ему хочется обнять Спичку сильнее, согреть и отогнать от него то страшное, что заставило его принять мерадорм. В конце концов, недаром же говорят: если болезнь настигнет сотню, из сотни выживут двое. Но эти двое будут стоить тысячи сотен. — Всё страшное закончилось. Мы уедем отсюда, Спичка. — говорит Данковский в светлую макушку и баюкает мальчика на руках. Понимание пробивается сквозь путаницу тоски и страха, будто солнечные лучи сквозь переплетение древесных ветвей. Сочится золотым светом, вскипает горячим и стыдным под веками. Живой. Даниил живой, а ты, Спичка, дурак и предатель, едва не оставил его одного! Но в одеяле тепло и нестрашно, его словно крылом укрыли, прижав к груди, мальчик понимает — Бакалавр не сердится, и чувство вины неумолимо вытесняет облегчение. Такое огромное, много больше его самого, горячее, колючее, как шерстяной вязаный шарф, лучше всего согревающий в морозы, оно заполняет его целиком и рвётся наружу. — Пообещай мне, — шепчет Спичка куда-то в шею Даниила, жмётся теснее, а глазам щекотно, — Пообещай, что больше не умрёшь. У меня никого кроме тебя нет... — ресницы становятся мокрыми, слёзы оставляют светлые дорожки на чумазых щеках. Мальчик жмурится, пытаясь их унять, но становится только хуже, и вот уже он плачет навзрыд, и сердце колотится быстро, как у птенца, будто решило за один день отбиться на тысячу лет вперёд. Руки сжимаются на худеньких плечах, тёплое дыхание согревает затылок. Проплачься, маленький. Всё самое страшное для тебя уже позади. Нет больше генерала Пепла. Нет Инквизитора. Даниил вообще не уверен, что в городе выжил хоть кто-то, кроме них: за окнами темнеет, и не слышно ни ветра, ни криков — только надрывный плач и сбитое дыхание Спички. Это происходит здесь. Здесь и сейчас. — Я не могу пообещать тебе больше не умирать. Это было бы нечестно. — тихо говорит он, осторожно приподнимая светлую голову за подбородок. Долго, серьёзно и спокойно смотрит в заплаканные мальчишечьи глаза, пока быстротечные детские слёзы не высыхают. — Но, обещаю тебе — я не оставлю тебя одного. Слышишь меня? Даниил прижимает к себе Спичку так крепко, как мог обнять родного сына. Даже если у них осталась только одна ночь, даже если завтра военные, невзирая на смерть Блока, не оставят от Города-на-Горхоне ничего, кроме каменной крошки, он не позволит им лишить жизни Спичку. Ни им, ни болезни, ни кому-либо ещё. Он вытащит мальчика. Любой ценой. Как часто, пускаясь в рискованную дорогу, ты можешь угадать, что потеряешь в ней, и что приобретёшь? Как часто потери окупаются приобретённым, или не окупаются вовсе? И как часто приобретённое становится самым ценным, что ты имеешь?.. — Засыпай, малыш. Всё скоро закончится. И Спичка затихает доверчиво, прижавшись к груди. Успокоенный больше не словами Даниила, а ровным и сильным сердцебиением, вновь закрывает глаза. Он чувствует себя мучительно живым, словно граница его мира, пролёгшая в пределах городской черты, раскололась, открыв перед ним целый огромный мир. Мир, полный чудес, которые они могут исследовать — вместе. Ведь пока они живы, нет ничего невозможного.