***
Я придаю этому месту чертовски романтичный вид. Никто меня об это не просил, но я всё равно делаю так, чтобы тут было до ужаса романтично. Мы решили использовать одну из неиспользуемых комнат Гарри, чтобы устроить в ней ночлег — это помещение с камином вдали от больших окон, которые могли бы поспособствовать холоду. Пол из твёрдой древесины конечно не идеален, но Стайлс принёс пледы и одеяла из разных спален, чтобы застелить ими твёрдую поверхность. Мы могли бы использовать диваны, но они стоят не так близко к камину, а температура здесь падает слишком стремительно. Комната хорошая, и я удивлён, что Гарри не проводит здесь больше времени. Заднюю стену занимают гладкие книжные полки из красного дерева, а на столике у другой стены стоит хьюмидор, поднос с бутылкой спиртного и двумя бокалами, ожидающими своего часа. Над этим столом висит современная картина — не думай о Нике, Луи, — которая дополняет ещё одну у стола в задней части комнаты рядом с большим кожаным креслом. Здесь темнее, чем в других уголках пентхауса, и кажется, что комната создана именно для таких моментов. Я расставил свечи с разными ароматами и размерами по всей комнате — на письменном столе, в паре пустых мест на книжных полках, на журнальном столике позади нас, на камине и на полу в разных местах. Всё это напоминает о моём детстве, когда мама укладывала нас спать в гостиной, чтобы мы не мёрзли в своих комнатах. Близняшки всегда любили спать в обнимку со мной, а Лотти притворялась слишком взрослой для подобного, но в конце концов сдавалась и тоже присоединялась к нам. Мои родители, конечно же, занимали диван, и мы позволяли потрескиванию огня и сотни горящих свечей убаюкивать нас. В те моменты я спал одним из лучших снов в своей жизни. Больше такого не будет. — Лу? — спрашивает Гарри, и только тогда я понимаю, что смотрю не мигающим взглядом на огонь. Я поворачиваюсь к нему лицом и обнаруживаю, что он держит в руках две накрытые тарелки с едой. Должно быть, принесли заказанную нами еду. — Ты в порядке? — Я в порядке, — тихо говорю я, протягивая руку вверх, чтобы взять тарелку, которую он опускает передо мной. — Ты иногда делаешь это, — замечает он, снова устраиваясь на полу со скрещенными ногами. — Делаю что? — Бывают моменты, когда ты словно теряешься в себе. Иногда это длится всего пару секунд, иногда несколько минут. Я пытаюсь понять закономерность, но не думаю, что она есть. Ведь ты не похож на фондовую биржу. — Он добавляет последнюю часть с улыбкой, и я немного смеюсь, откусывая кусочек картошки фри. — Нет, я точно не фондовая биржа. — Но всё же он пытается понять меня. Я бы солгал, сказав, что из-за этого в моей груди не разжигается пожар. Он откусывает кусочек гамбургера, тщательно пережёвывает его, прежде чем снова открыть рот. — О чём ты думаешь, когда погружаешься в свои мысли? Это сложный вопрос. Проглатываю свою еду и делаю длинный глоток вина, которое Гарри принёс из винного погреба некоторое время назад. — О своей семье. В частности, о маме. — Я давно не слышал, чтобы ты разговаривал с Лотти. Поначалу, когда мы только вернулись домой, всё шло как по маслу. Она звонила сразу после обеда по их местному времени, в то время как я приходил к Гарри после занятий, чтобы забрать новый костюм, чек, или заняться сексом. Сейчас же дела обстояли намного хуже. Из-за этого я всегда стараюсь быть на чеку. Двигаю вилкой еду, лежащую на своей тарелке, внезапно потеряв аппетит. — Она по-прежнему звонит каждый день. Рассказывает мне о своём дне, оттягивая мой неизбежный вопрос о том, как мама. — Как она? — Она слабеет, у неё появляется всё больше галлюцинаций. Лотти сказала, что на днях поймала её за тем, как она обнимала воздух, думая, что это дедушка, и мама клялась, что действительно чувствует его. Раньше она никогда его не ощущала, так что, предполагаю, болезнь прогрессирует ещё сильнее. Я отодвигаю от себя еду и ложусь на спину, уставившись в гладкий тёмный рисунок потолка. — Поэтому ты принимаешь наркотики? Ещё один сложный вопрос. — По большей части. Мне нравится эйфория, но, в основном, мне хочется забыться, — понимаю, насколько противоречиво звучат мои слова в тот момент, когда они вылетают из моего рта. Ведь в прошлом месяце меня тошнило под воздействием алкоголя и наркоты, потому что я не мог перестать вспоминать. — Когда всё стало совсем плохо, и мама то попадала в больницу, то выписывалась из неё, а врачи постоянно проводили диагностики, я начал употреблять. Я курил травку всю свою жизнь, но однажды, на вечеринке, попробовал что-то потяжелее, и это стало точкой невозврата. В один момент, ради нескольких часов кайфа, я был готов отдать всё, что угодно. Гарри, приподнимается, упираясь локтями в пол и скрещивая лодыжки друг с другом. — А ты не пробовал вместо этого поговорить с кем-нибудь? Наркотики — это, конечно, здорово, но они лишь маскируют боль. — Говорит человек, который снюхивал кокс с моей задницы, — говорю я в свою защиту, но только потому, что знаю, что он прав. Он смотрит на огонь, мягкие красные и оранжевые языки пламени обрамляют одну сторону его лица. Это делает его похожим на картину, на которую хочется смотреть вечно. Я снова думаю о картине над столом, а потом задаюсь вопросом, позировал ли когда-нибудь Гарри для Ника, оставался ли в одном положении, пока тот проводил кистью по холсту и словно оживлял его. Я был бы не против, если бы он это сделал. — Я хожу на терапию. Это неожиданно, но я стараюсь сохранять спокойствие. — Ты ходишь на терапию? — Ты прекрасно понимаешь с чем это связано, — отвечает мужчина со знанием дела, и он прав. Я думаю, что таких взаимоотношений между отцом и сыном будет достаточно, чтобы отправить любого на терапию. — Иногда, увидев аварию в новостях, я чувствую то же самое, что и ты. От страха я теряюсь в себе. Потребовалось много времени, ни недели и ни месяцы, чтобы прийти к выводу, что это панические атаки. Я приподнимаюсь на локтях, прижимая свои скрещенные лодыжки к его. — Почему тогда ты употребляешь? Его губы образуют полуухмылку, когда он отталкивает мои ноги назад. — Это весело, — я смеюсь, наблюдая, как он вскакивает на ноги и включает фонарик на телефоне, чтобы пройти с ним через комнату. — Иди сюда, давай я тебе кое-что покажу. Я подхожу к нему сзади, стоящему возле столика с хьюмидором и бокалами, и он осторожно выдвигает ящик, открывая тёмный фотоальбом. Гарри показывает на фотографию в маленькой прорези спереди. — Это мы до авиакатастрофы. На фотографии нет его отца, но есть мать, а также, как я предполагаю, Джемма, и он сам, в очень юном возрасте. Обстановка выглядит почти так же, как в этой комнате, и я начинаю понимать, почему Гарри, возможно, нечасто сюда заходит. — Вы только посмотрите, какой ты милый, — тепло говорю я, когда мужчина начинает просматривать фотографии, на которых он изображён во времена начальной школы, вплоть до момента аварии — я предполагаю это только потому, что на этом фотографии заканчиваются. Вероятно, ему больше нечего было фотографировать. — Взгляни на этот стол, а потом позволь мне показать тебе это. — Его голос доходит почти до шёпота, пока я рассматриваю уже знакомые мне предметы. Он переворачивает страницу, указывая на фотографию своей матери, которая держит довольно увесистый стакан, полный виски, с огромной улыбкой на лице. Рядом с ней лежит зажжённая сигара, и кажется, что она сидит в самой роскошной библиотеке из тёмного дерева, которую я когда-либо видел. — Мой отец поил нас виски, когда мы были моложе, чтобы утихомирить нас, пока у него были клиенты, — начинает Гарри свой рассказ, а я всё ещё не могу осознать, что он делится со мной подобным, и для этого не нужно лежать в постели после ошеломительного секса. — То же самое было и с сигарами, когда мы с Джемс были подростками. Мама, конечно, была против, хотя она, возможно, пила и курила намного больше, чем он. Она хотела, чтобы мы насладились этим как следует, когда достигнем совершеннолетия, и этого, очевидно, так и не произошло, так что теперь каждый год в годовщину её смерти я прихожу сюда, курю сигару и выпиваю. — Она прекрасна, — говорю я в ответ, проводя пальцами по фотографии, где она и Гарри вместе, и парень в том возрасте, когда уже можно носить брекеты. — Так и есть, — сентиментально отвечает он. — Думаю, наши мамы понравились бы друг другу. — Если только предположить, что они смогли бы быть тут. — Я не знаю, зачем говорю это, ведь тут же жалею о своих словах. Он откладывает фотоальбом и осторожно закрывает его. Ты испортил момент, Луи. Он кладёт ладони на стол позади себя, опираясь спиной о край, и смотрит на свои ноги. — Нейтан был единственным, кто понимал, что я переживаю, поэтому, когда он так поступил со мной… — Гарри прерывается, качает головой и тихо смеётся, словно всё ещё не может поверить, что это произошло на самом деле. — После этого я посчитал, что не достоин настоящих отношений, поэтому, если и находил кого-то, то был с ним только так, как мы с тобой сейчас. Он словно провёл во мне черту, и я так старался не переступать её, что тогда для меня стало привычным — держать дистанцию. Я обращаю внимание на то, что Гарри говорит об этом в прошедшем времени, словно мужчина был таким раньше, а теперь появилось что-то, что он понять не в силах. — Где ты сейчас на этой черте, Гарри? Он поднимает глаза, чтобы посмотреть на меня. — Я всё ещё пытаюсь понять это. Делаю шаг вперёд, вступая в его личное пространство, наклоняю голову вниз, видя его уязвимость, и молюсь всем возможным Богам, чтобы я оказался прав. — Я тоже чувствую это, ты ведь знаешь. — Да, — кивает он, его слова, густые и тяжёлые, повисают между нами, когда мы почти касаемся друг друга носами. — Да, я знаю. Мы делаем паузу, оба переводим взгляд с губ друг друга на глаза. Огонь тихо потрескивает в стороне, свечи мерцают в темноте комнаты. Ветер снаружи настолько сильный, что мы слышим, как он проносится мимо, и в этот момент кажется, что я держу в руке бомбу и жду, когда она взорвётся. Я наклоняю голову вперёд, когда понимаю, что он не собирается делать первый шаг, и прикасаюсь губами к его губам. Я прошу о поцелуе без произнесённой вслух просьбы. Он кивает, подносит руку к моему затылку и проводит пальцами по волосам. Я приоткрываю губы, соединяю их с его губами, и он медленно, мягко целует меня в ответ, как будто я — тонкий фарфор, который ему не хочется разбить. Мои руки опускаются на его бёдра, обхватывают талию и притягивают ближе. Я уговариваю его открыть рот, язык нежно скользит внутрь. Мы делаем это из желания исследовать, а не из-за отчаяния — огонь внутри моего живота разгорается вовсе не потому, что я хочу снять с него одежду, а потому, что хочу узнать, каково это — быть рядом с ним вот так. — Луи, — вздыхает он, на секунду прижимаясь своим лбом к моему. Я знаю. Боже, я знаю. Я слышу, как он сглатывает, прежде чем повторить мои собственные слова. — Ты чувствуешь это? — Чувствую, — отвечаю я, беру его лицо в свои руки и снова целую.***
Я просыпаюсь оттого, что мне становится слишком жарко под тремя одеялами, на лбу выступает пот. В комнату заглядывает солнце, и я осторожно открываю глаза, пытаясь вспомнить, где именно нахожусь. Я один, погребённый под тяжестью одеял, звук потрескивания на плите доносится из соседней комнаты. Свечи сгорели дотла, их фитили почернели и торчат из выгнутого воска. Тарелки и стаканы всё ещё стоят на полу рядом с ворохом дополнительных одеял, а когда я вытягиваю ноги, то задеваю подушку на другой стороне, которая, должно быть, принадлежит Гарри. Где Гарри? Стягиваю одеяла со своего тела, чтобы дать себе возможность остыть, и встаю, вытягивая руки над головой. Быстрый взгляд за окно говорит о том, что дикторы были правы относительно значимости бури. Сегодня никто не сел за руль из-за страха, поэтому снег всё ещё лежит на земле свежим белым слоем. Непотревоженный. Мирный. Я должен найти свой телефон и написать Джиджи и Кендалл, чтобы убедиться, что они пережили прошлую ночь, но даже не знаю с чего стоит начать в первую очередь. Желудок начинает урчать, так что, возможно, мне стоит просто последовать за запахом еды, который несёт меня на кухню. Как только я оказываюсь там, то понимаю, что еда горит. В буквальном смысле. Дым рассеивается, и Гарри оказывается по другую сторону, судорожно отгоняя его полотенцем и рукой, со сморщенным от вони носом. — Ты действительно рискуешь своей жизнью ради яичницы? — спрашиваю я, слегка наклоняясь над стойкой, чтобы убедиться, что он готовит именно её. Он хмурится, увидев меня, и прикрывает сковороду полотенцем. — Не-а. — Конфорка всё ещё включена! — восклицаю я как раз в тот момент, когда полотенце начинает загораться. Моё тело двигается слишком быстро для едва проснувшегося человека, я отпихиваю его с пути и включаю холодную воду в раковине. Хватаю сковороду и полотенце, бросаю их оба в холодную воду с громким шипением. — Не думаю, что хотя бы раз видел, как кто-то сжёг яичницу. — Я не знал, что делать! — протестует он, вытягивая руки и указывая на всё пространство кухни. — Она всегда выглядит аппетитно, и это всё, что я знаю. Это Филипп занимается готовкой, покупкой продуктов и включением и выключением конфорок. Я смотрю вниз, пытаясь понять насколько сильно он её включил, и смеюсь про себя. — Итак, первый урок: чтобы приготовить яичницу, не нужно ставить конфорку на режим «супер-сильный». Он для кипячения. Например, воды. — Которую можно использовать для макарон и прочего, верно? Боже мой. — Я начинаю думать, что ты инопланетянин. Да. Он невинно пожимает плечами и пытается дотянуться до меня сзади, чтобы взять что-то с полки. Я двигаюсь, чтобы помешать ему, протягиваю ладонь и сурово качаю головой. — Ни за что. Я сам всё приготовлю. Иди садись, — он прижимается поцелуем к моей щеке, почти как по привычке, и это застаёт меня врасплох. — Где тут другие сковородки и прочее? — спрашиваю я, роясь в миллиарде шкафов и ящиков, которые у него здесь есть. Поднимаю на него глаза, и он снова смотрит на меня пустым взглядом. — Точно. Не знаю, почему решил, что ты знаешь. Гарри постукивает по кухонной стойке, объявляя, что пойдёт включит музыку, чтобы хоть как-то быть полезным, и удаляется, вероятно, к какой-то причудливой акустической системе. Мне требуется в общей сложности пять минут копания в ящиках Гарри, чтобы понять, что я совсем не замёрз, ведь электричество, должно быть, уже включили. Моё сердце как-то странно замирает. Не думаю, что буду против повторения прошлой ночи. Странный, роботизированный голос заставляет меня подпрыгнуть, сообщая, что динамики теперь подключены к телефону Гарри. — Я просто перемешаю свой плейлист, — говорит он откуда-то из коридора (или комнаты?). — Хорошо, — отвечаю я, разбивая яйца на сковороду. Из динамиков доносится звук мягкой акустической гитары, и я быстро узнаю, что это песня «First Day of My Life» группы Bright Eyes. Не знаю, какую музыку, по моему предположению, он мог бы слушать, — может быть, джаз, как Найл, или какую-нибудь абсурдную классику — но эта песня точно не относится к этим жанрам. Это приятный сюрприз, и хорошая замена хип-хопу и рэпу, которые я обычно слушаю на работе или дома, когда свою музыку включает Зейн. Гарри входит в комнату как раз в тот момент, когда солист поёт: «Твоё лицо — первое, что я увидел. Думаю, я был слеп, пока не повстречал тебя», — он улыбается мне с облегчением от того, что запах горелой яичницы сменяется тем, как должен пахнуть настоящий завтрак. А может, из-за меня. Думаю, я лучше буду думать, что это из-за меня. «И если осознание занимает вечность, то наверное я слишком медлителен», — звучит песня в моих ушах. Я стараюсь не обращать внимания на эти слова.