Охота на вепря

Горячее пламя свечей и вино, казалось, должны бы отогреть, смягчить, расплавить надорскую холодность. Но Ричард не плавится. Сидит напряжённый, настороженный, недоверчивый. Ждёт подвоха, оплеухи, уже заранее оскорбившийся и на всё готовый. Рокэ нетрудно его понять. Гораздо труднее самому Ричарду понять Алву. Но тот и не хочет быть понятым. Играть станет не интересно, дёргать за ниточки и смотреть, как корчится в руках чужая душа. Раненая, гордая, чистая и притом смертельно отравленная. Рокэ с болезненным интересом наблюдает, как причудливо смешиваются эти яды: боль от потери отца, наставления матери, нашептывания королевы и уверения Штанцлера. И его собственные слова, уколы, песни, взгляды. Всё это под влиянием вина может стать гремучей смесью - или безобидной хлопушкой. Смотря в каких пропорциях добавить, куда надавить, что посулить, как обругать или похвалить. На всё отзывается, делай, что хочешь. Рокэ находит это очень увлекательным. Он мог бы вылепить из Ричарда что угодно. Мог, но не хочет лишать его окделльской самобытности, той единственной, что держит ответно за душу крепче капкана. Они влипают оба. Ричард - в слепых метаниях, Алва - в ядовитой иллюзии абсолютного контроля над ситуацией. Но теперь четыре свечи в подсвечнике, что стоит рядом с Окделлом, ясно, словно в древнем обряде, вынимают истину на свет. Вырисовывают лицо Ричарда, его морщинку меж хмурых бровей, его скулы, острые, точно скалы надорские, сжатый рот и надменный подбородок, вопиющий: "Не чета ты, предатель, хозяевам Севера!" Это и смешно, и режет по живому там, где Рокэ казалось, всё давно мертво. Но оно не мертво, оно тает, замёрзшее, под колючим свинцовым взглядом, хрупкое, ранимое, уязвимое. Хорошо, что Окделл слеп и не видит этого, не сможет воспользоваться. Как скверно, что не видит! Но ведь можно притвориться, и дальше делать вид, что это просто игра. Им обоим позже будет не так обидно. Окделл не умеет играть, не способен разобрать, играют с ним или нет, раздражается от этого, вспыхивает, как порох, просто на всякий случай. И всё же его так легко запутать. Он сам теперь, после стольких дней рядом, рад запутаться, но инстинкт дикого вепря велит до последнего сопротивляться, биться в ловушке. Даром, что охотник в ту же петлю угодил. И, хоть у охотника припрятан в запасе нож, воспользоваться им сейчас - испортить всю охоту. Значит, проиграть. Стало быть играем дальше, юноша. Алва с улыбкой потягивается в кресле, смотрит, следит за малейшими изменениями этого гранитного лица. Он без камзола, в распахнутой на груди тонкой рубашке. Окделл застегнут на все пуговицы. Алва играет в открытую, провоцирует, дразнит. Окделл предпочитает ничего не замечать. Но не значит, что не видит. Вместо того, чтобы взорваться, прячется за бокалом и пьёт до беспамятства, ускользая из плена и воли Алвы, и собственных мыслей и желаний. Рокэ долго сидит в кресле и смотрит на него, спящего, пока не гаснут свечи.