Театр войны

– Значит, Вы будете утверждать, что невиновны? Лицо у Данковского бледное и осунувшееся – краше в гроб кладут. Свежее – на операционный стол, прощупывать пределы человеческой жизни. Он сидит за столом, сцепив пальцы так, что должны побелеть костяшки, спиной к окну – не желая смотреть на то, чего там больше нет. Блок достаёт портсигар, чернённого серебра, с гербовой чеканкой – подарок сослуживцев. Протягивает доктору, но тот лишь качает головой. В доме тихо. Отвесные солнечные лучи золотят шитьё на погонах. В них клубится пыль – но Блоку чудятся блестящие крупинки стекла. Теперь с каждым вдохом те, кто остался в живых в этом обреченном граде, вдыхают частичку чудес. Полуденные улицы пусты. Короткие тени жмутся под подоконник. Пройдёт несколько часов, и они станут темнее и гуще, побегут по золотой Степи, раскинувшейся за окнами поезда, что унесет Полководца обратно в войну. Приказ снимает ответственность с плеч, но не способен снять с совести грех. Сколько людских судеб было сломано всего парой слогов? «Огонь!» И там, где смеялись и растили детей, где цветы на окнах и прозрачный тюль, книги в застеклённых шкафах, бережно хранимые от пыли, где пианино в четыре руки по вечерам – не остаётся ничего, кроме пепла. И плача. Александру порой снился детский плач. Выкручивал душу, оглохшую от разрывов снарядов. Неужели одна погибшая мечта не стоит того, чтобы не услышать его этой ночью? – Утверждать ничего не буду, – Полководец раскуривает сигарету. Горький дым вьётся змеиными кольцами и тянется к приоткрытой фрамуге. – Но на вопросы отвечу. Спрашивайте, Данковский.