Хикару, ответишь?

Пальцы тонкости необычайной, необычайной заостренности с долей присущей высушенности и бледности, сравнимые только с когтями буйного зверя, изящно подогнутыми для лучшего захвата жертвы, легко выскальзывают по ртутно-серебреному лезвию, столь наточенному, будто камни подле свирепых морских волн, можно сказать, вытанцовывают только им веданный танец, без вкраплений страха идут вдоль, оставляя за собой лишь бледно красную полоску, в свою очередь, которая, не спешно стекает по бокам, вызывая еле видимые узорчатые подтеки. Красный — цвет полыхающей страсти, неугомонного гнева, разгорающейся ярости, неподвластный никому скакун, гордо ржущий над жалкими попытками человека угомонить его, посадить на привязь, он свободен и никому непокорен. Есть люди, кому удается подчинить его, сделать своим инструментом, остудить в угоду своей нужде, но это не означает того, что они успешно оседлали его, нет, они лишь нагло заявляют, что укротили этого коня, загнали в стойло, на привязь, когда это всего лишь иссохшая веревка и гнилой сарай, неспособные и доли его силы сдержать, то-то же, поджав хвосты, держатся на расстоянии, боятся обжечься, но разве укротитель должен этого бояться? Это только должно подогреть его глубочайшую заинтересованность в безоговорочной победе. Сулу не был из числа мнимых носителей, он никогда не смел заикнуться, что угомонил скакуна в свою угоду, люди видели это сами, как красный цвет теплится на нем, как игриво урчит и ласкается, будто создан только для одного азиата, презирая существования для и остальных. Они были схожи, даже больше, чем хотелось бы. Оба пылают, переполнены страстью и задорным гневом, душа обоих не принадлежит чему-то бренному, она дика и свирепа, не готовая засиживаться на чертовых границах, придуманных для жалкого подобия имперского человека. Хикару помнил, каково это было, когда впервые он признал красный, говоря честно, воспоминание довольно мутное, он не мог сказать точно, кто она была, но он мог с уверенностью заявить, что именно она оставила значимый отпечаток. Он помнил, как шелковистая ткань, чуть прозрачная, касалась его рук, ног и лица, он помнил, как хотел схватиться за манящую шелковистость, сжать в пальцах, что только мощи отыскалось бы, ощупывать последнюю до полной потери осязания, вдыхать тот дурманящий, чуть металлический аромат, смешивающийся с чем-то сладковатым, вероятно, яблочным, ведь в её тонкой руке, тех игольчатых пальцах, пригрелось маленькое, наливно-красное, яблоко. Сулу помнил, как с тяжелого золотистого подола на него смотрели вышитые алые птицы, сверкая жемчужными бусинками глаз, гордо взмахивающие крыльями, помнил необычного вида кайму цвета тех птиц и ласковую руку, треплящую смольно-черные волосы азиата. Скал её белоснежных зуб-зерен и клубничную по цвету помаду, её свежий румянец и мелодичное хихиканье. Проглядывающие ножны с объемным узором и кончики кисточек, будто обмакнули которые в старую акварель, настолько был тускл цвет. Азиат больше не мог себя вспомнить без какого-либо красного атрибута, будь это хоть булавка, придающая не меньше уверенности в его пламенном взгляде, он знал, что его "покровитель" рядом и этого вполне достаточно. Интересна лишь одна деталь: при любых обстоятельствах, первое, что вы увидите - ту самую булавку, насколько бы мелкой и незначительной она ни была, она будто заманивает, заставляя акцентировать ваш взгляд на ней, будто шепчет: «Взгляни и содрогнись.» Когда это была толстая лента, которой он подвязывал свои смольные волосы, создавая подобным образом интересный контраст. В другое время это была хлопковая рубашка с мягким воротничком, имевшая вместо ряда пуговиц черный бархатистый пояс, иногда она сменялась на золотой перстень с гранатовым камнем. Он стал зависим и этот факт был очевиден, но разве плохо, что Хикару смог разделить свою страстную натуру с чем-то, в точь-точь, таким же? Пускай и не живым, оно даже и к лучшему так выразить, а главное, выделить, себя более доступно. * * * Повсюду были разбросаны эти чертовы паучьи цветы, каждый сантиметр пустынного поля был усеян ими, в некотором роде создавая одно крупное кровавое "озеро", эти пауки, вздернувшие собственные лапки-ниточки к верху, будто неспешно спускались с неба, отпуская прозрачную паутину-росу в незамысловатый полет, решаясь застыть на стеблях, которые, в свою очередь, были только и рады встретить новоиспеченных гостей, впиться в них мертвой хваткой, заставляя на века остаться в подобном, подвешенном положении, не дать им более выбраться, сползти на желанную землю, все поле было черным-черно, только алые лапки-ниточки выделялись сквозь непроглядную пелену, подергивались в покачивающемся жесте, стараясь обратить на себя внимание. Даже небо приобрело несвойственную серость, лучи солнца из холодно-желтых превращались в беспробудно белые, обесцветившиеся. Ручей, из последних сил, пробивавшийся сквозь густые растения, как только их касался, обретал из голубоватого отлива, темно-серый, просто становился грязным пятном, которое взгляд совершенно отторгал, не желая пачкаться в подобной грязи, но оставался с приятным журчанием для слуха при себе, наглым образом, старающимся перемешаться с шепотом ветра, легко-победным хохотом стеблей. Халат легко поддавался на все провокации ветра, в попытках приподнимать последний, заставляя журавлей, практически, ожить, буквально, взмыть к неприветливо-серому небу, хвататься бесцеремонно за распущенный пояс, ерошить воротник. Он был тем, что сливалось с видом паучковых цветов, он выделялся на фоне посеревшего владельца. Только он и сабля имели должный вид. Ртутно-серебреное лезвие, рукоятка с резным узором и красные кисточки, так же, как и пояс, болтающиеся от терпких прикосновений неугомонного ветра. Единственный ликорис, не находящийся на положенном ему месте, игриво торчал из-за уха японца, чуть щекоча своими лапками его шрам. Эти посмертные цветы заставляли взглянуть на красный под совершенно иным углом, с точки зрения кричащего умиротворения, с точки зрения молчаливой, но настолько красноречивой скорби, выказать которую не смогли бы, пожалуй, ни одни из ныне существующих цветов. Полным полно красных, полным полно красивых, но полным ли полно настолько трогающих душу, будто это лапки играют на её струнах, столь умелую и звучную мелодию. Разве красный способен быть столь чутким?