Алая вспышка

Она стояла на самом краю. Там, внизу, под плотным одеялом тумана и грязно-серой пены, сбитыми тактами жило сердце, наполненное мечтами. Оно пульсировало и мерцало кроваво-алыми вспышками, что далекими отблесками пробивались сквозь непроницаемые завесы на их пути. Иногда оно застывало, задыхаясь и стеная — а потом обязательно появлялось имя, при упоминании которого вспышки становились пронзительнее и ярче. Этот раз исключением не стал, и ей больше не казалось. “Я зашла слишком далеко”, — отчаянно прошептав, схватилась за голову она. Нельзя, ни в коем случае нельзя было прыгать туда, к нему. И дело заключалось не в страхе высоты, неизвестности или страхе как таковом. Все упиралось в ненавистное ею “что люди скажут”, которому она сопротивлялась до безумия яростно, но не смогла абсолютно оградиться от него. Оно оказалось подлее самого Монаи*, так как нашло лазейку в ее тогда еще детской душе и подселило туда крошечную, но сейчас такую колючую песчинку. Нельзя было повернуться к сердцу спиной. Она бы в жизни не посмела поступить так с ним. Люди, отвернувшиеся от родного сердца, безжалостно играли с чужими. А после рано или поздно умирали от остановки собственного, сколько бы стряпни сеньоры Джульетты ни проглотили. К старости они и становились все похожи, буквально на одно лицо — отекшие, вспотевшие и с маленькими блестящими глазками. Как жадные жабы. Можно было стоять на этом краю бесконечно. И смотреть. И ждать, когда бьющееся диким зверем сердце, что зовет ее томительно и волнующе, затихнет. И никогда не узнать, каково по ощущениям прикосновение к нему. …Рамона бессильно сидела на кровати, уперевшись локтями в колени и положив давящую свинцом голову на ладони. Рядом с ней на хлопковых молочных простынях выжидающе молчала заботливо очищенная от шипов едва раскрывшаяся роза. Она, как и ее предшественницы, в это утро навсегда потеряла роль символа, обретя новую — напоминание. О каждом моменте, слове, прикосновении. Эта роза ждала, и ее нежные лепестки немножко укоризненно закручивались внутрь на самых концах. Всё в ее комнате словно надеялось на скорое решение, и это Рамоне совершенно не нравилось. Она поднялась с кровати и неаккуратно закинула в ящик стола готовальню и хранящийся в стеклянной колбочке травянисто-зеленый люминесцент, после задержав в руках карточку с василиском, который на самом деле им не был. Сеньора Гарсиа как-то раз поделилась с Веласкес, что изобразила Мбуи Туи**, чьи перья на голове действительно можно было без труда спутать с обычным гребнем, какие носят василиски. Менее красивой карточка от этого не стала. Рамоне нравилось рассматривать ее, она уже запомнила каждую даже случайную чернильную линию. Но сейчас карточка так же небрежно полетела в ящик, а сам он был незамедлительно закрыт. Рамона устало растерла горячими ладонями лицо, словно пыталась смахнуть с него сон и заодно пелену сладкого тумана, которой были покрыты ее вчерашние воспоминания. Им было весело — это вне сомнений. Значит, жалеть ей было совершенно не о чем. Рамона потянулась и неловким резким движением надела обувь. Одна сандалия принадлежала ей, а вторая, кажется, Кудряшке. Стоило дойти до подруги и поменяться с ней обувью перед тем, как идти достраивать сцену с Камило и его друзьями. В один момент медленный завтрак потерял краски, став черно-белым. Случилось это ровно после вопроса матушки, как прошел вчерашний пикник, и упоминания Рамоной, кто на нем присутствовал. Мартин с кислой миной начал вредничать и огрызаться — и ей тут же стало понятно, что братец обиделся за веселье без его участия. Она не позвала его намеренно. Мартин был еще слишком маленький для подобного времяпрепровождения среди ее компании, да и творить различного рода неприличные вещи при родном брате чревато шантажом. Рамона на его месте точно бы себя шантажировала. Она с милой улыбкой игнорировала все показательные обиды братца, который дулся лишь сильнее, ничего не отвечая ненавязчивые, но от этого не менее беспокойные вопросы матушки. “Ты похож на протухшую картофелину”, — Рамона решила, что эта фраза будет лучшей для начала диалога с ним после завтрака. Матушка хлопотала на заднем дворе, устраивая ослу водные процедуры, а папа искал какие-то инструменты в сарайке. Мартин капризно сидел на диване в большой комнате и колупал краску на одной из своих глиняных фигурок. Он поднял на сестру хмурый взгляд и, скривившись, передразнил ее самым мерзким голосом, на какой был способен. Причина его упавшего настроения оказалась куда прозаичнее и глупее. Мартин обиделся на Рамону за то, что вчера вместе с ней и ее друзьями отдыхали Камило и Винсент. И что Лука тоже был приглашен, а он один — нет. — Ты не понимаешь! — сбивчиво тараторил братец, и его подбородок дрожал, но он сдерживал слезы, — У них самая настоящая взрослая стая, братская клятва на крови, никаких девчонок, а ты всему мешаешь! — Чему это я мешаю? — Мешаешь мне стать частью стаи, — Мартин серьезно шмыгнул носом и исподлобья посмотрел на Рамону, как воинственно настроенный котенок, едва научившийся подтачивать коготки. Сейчас он выглядел таким уязвимым и несчастным, что она никак не могла остаться равнодушной. Особенно зная истинные причины. — И что мне сделать, чтобы не мешать? — мягко спросила у него Рамона, наклонив голову набок. Она подошла к братцу и села на диван рядом с ним. — Не общайся с Камило! Он — мой друг! — Так дело в Камило? — Ты влюбишь его в себя, и он будет общаться только с тобой, — еще не сломавшийся голос Мартина дрожал и от нервов звучал лишь выше, — Как это было с Маркосом! — Я не собираюсь влюблять его в себя, — Рамона слабо улыбнулась. Она говорила тихо, медленно и убедительно, но братцу этого было недостаточно. — Перестань делать это с ним! Т-ты для него слишком… старая! — и ее под самые ребра больно кольнули острые иглы стыда, проткнувшие собой легкие. Разошедшийся Мартин продолжал, — Почему он постоянно спрашивает меня о тебе? — Ты ведь понимаешь, что если у него есть какие-то чувства, я не могу на них повлиять? Мартин сердито засопел, вновь опуская взгляд к глиняной фигурке. Он думал так усиленно и громко, что Рамона слышала, как скрипят шестеренки в его голове. Папа, пожалуй, тоже это слышал — он зашел в комнату, чтобы переложить в свой ящик с инструментами несколько из шкафа. Однако виду, что он тихонечко подслушивает разговор детей, папа не подавал, предпочитая не вмешиваться и давая им возможность самостоятельно решить свои конфликты. — А вот и нет, еще как можешь, — пробормотал Мартин и, взглянув на сестру, взволнованно вскочил с дивана, принялся ходить по комнате. — Можешь! Скажи ему, что никогда в жизни его не полюбишь, или начни игнорировать его. И-и-или позови его на свидание и не приди, напугай змеями, пауками… Сделай что угодно, что ты всегда делаешь, чтобы отвязаться от ненужных ухажеров. — Ты хочешь, чтобы я его обидела? — Рамона строго взглянула на Мартина, и ее взгляд почернел. Точь-в-точь как у матушки. — Плохой из тебя друг, братец. — Тогда готовь сама свои обеды! — отчаянно выпалил он. — Какой грозный ультиматум. Тогда делай сам свои домашние задания. Мартин напряженно набрал в грудь воздух, расставив ноги и широко разведя плечи — чтобы казаться больше. Он влажными глазами смотрел на Рамону с глубокой бессильной злобой. Последний раз он так на нее смотрел, когда она замучила его шутками о том, что он приемный. — Может, и правильно про тебя в городе говорят! Что ты потасканная уже ни раз! Его горечь льдом окатила ее с головы до ног, и у Рамоны перехватило дыхание от жгучего возмущения, словно кто-то тупым ножом перерезал ей трахею. Мартин тут же получил наставнический отцовский подзатыльник и громко ойкнул. — Ладно, извини, — недовольно бросил он, и прозвучало это так, будто Рамона у него прощение как милостыню вымаливала. — Мне твои одолжения не нужны. Рамона гневно сжала губы и, даже не глядя на Мартина, тяжелой гранитной поступью вышла прочь из дома. Последним, что она услышала, были адресованные брату папины слова: — Пойдем, сына, поговорим с тобой. С каждым шагом Рамона словно примагничивалась к земле, и связь эта была прочнее сплава стали и железа. Монстр внутри нее навострил уши и поднял голову, стремительно просыпаясь. Как раскаленная до предела жаровня она высказывала матушке все, что думает по поводу своего младшего брата, безостановочно швыряясь обжигающими углями слов, не думая и отдаваясь. И просила ее передать ему, что он — злобный карлик-эгоист и что Осел и тот будет умнее и полезнее. Что Рамона в жизни ему больше и слова не скажет, что он не умеет решать проблемы словами через рот и ведет себя как ребенок. Что ему пора повзрослеть и не делить их общих друзей, как игрушки. Такое поведение было простительно, когда он влюбился в Марию, потому что тогда ему едва исполнилось шесть, но не сейчас в его тринадцать. Что он еще раз карлик-эгоист и что она — хорошая сестра, потому что непременно бы ударила его по его пустой голове или утопила в мыльном тазике, но вместо этого она выговаривается здесь. Матушка не смогла найти причин, почему был неправ не только Мартин, попросив Рамону лишь быть снисходительнее к нему, но не потому что он мальчик и не потому что ему тринадцать, а потому что он — семья. “Ближе брата у тебя никогда человека не будет, это — твоя родная кровь”, — подобно успокаивающему шелесту листвы говорила матушка, но Рамона не желала вникать в смысл этих слов. Неукротимая боль когтистыми лапами скребла по сердцу и неистовым гневом глушила все звуки вокруг. — Тогда как он может так говорить? Раз родная кровь? Или он думает, что я глухая и сама не слышу, что люди говорят? Он прекрасно знает, что это все — ложь, лучше других знает, потому что он был дома, когда Кристиан пришел, и он все слышал сам! Своими ослиными ушами! Да я даже не целовалась еще ни с кем ни разу, мам. А он меня обвиняет в том, что я его друзей совращаю, которые и мои друзья вообще-то тоже. Монстр внутри вытаращил свои налитые багрянцем глаза, бешено ворочая ими, и напрягся в готовности прыгнуть и подмять под себя, поглотить. Он скрипел гнилыми зубами, рычал, срываясь на противный слуху визг, сжимал кулаки, до сочащейся чернью крови впиваясь когтями в собственную плоть. — А знаешь что? — Рамона, будто защищаясь, скрестила руки на груди, — А плевать! Вот такая я у тебя выросла, только и думаю, как в себя кого-нибудь влюбить и испортить Мартину жизнь. Значит, пусть так и будет. На самом деле ей было не плевать — и матушка прекрасно это видела. Но у Рамоны еще в детстве появилась одна черта: она притворялась, что ей все равно, пока ей действительно не становилось все равно. — Ни к чему вас вражда за общих друзей не приведет, — матушка нежно притянула ее к себе, успокаивающе поглаживая по макушке. — Вы наоборот вдвоем больше можете, чем каждый поодиночке. Дружите все разом. То, что мальчики в тебя влюбляются, не плохо. Мартин очень переживает, что с ним его друг будет меньше времени проводить, чем с тобой. Но вы — брат и сестра, вы заодно должны быть, и одной крепкой дружбе другая дружба или иные чувства никогда не мешают. В матушкиных объятиях монстр переставал жрать, неумолимо и беспрестанно — но не успокаивался. Он замирал в ожидании, и, Рамона этого не знала, ждал он всегда только ее реакции. Она горделиво хмурилась, поджав губы и то и дело закатывая глаза, пока матушка приятным тихим голосом говорила с ней. От ее волос пахло молочной кашей, а от рук — пресной водой, и сама матушка была мягкая, домашняя, уютная. И когда улыбалась, танцуя под папину гармошку, и когда сердилась за разбитые яйца или надкушенный хлеб, и когда куталась в свой теплый платок от ветра, и когда приходила домой уставшая, вспотевшая, в посеревшей от пыли косынке и садилась за стол с готовым ужином — и снова улыбалась. Усыпить монстра могла только работа, и, пообнимавшись с матушкой, Рамона неохотно поплелась на кухню. Она потерянно осматривала полки и наугад тыкалась в ящики с овощами, плохо представляя, с чего начинать готовку супа. Громко поставленная на стол кастрюля стала первым шагом, и этот шаг единственный был уверенным. Затопленная папой печь грела спину и руки, и, не растрачивая себя на долгие сомнения, подгоняемая неостывшей злостью Рамона решила действовать по наитию. — Я-я-я… я помогу тебе. Мартин мялся на пороге, его взгляд растерянно бегал по полкам. Посмотреть на сестру ему не хватало смелости. — Не нужно. Я сама все сделаю, а ты иди пообщайся с Камило и своей стаей, пока я занята и не могу вам помешать. — Ты злишься, — виновато поджал губы он. — Ты даже представить себе не можешь, как сильно, — Рамона пронзительно посмотрела на него, и, встретившись с ней взглядом, Мартин поспешил отвести глаза в сторону. — У меня есть несколько рецептов. Хороших. Они записаны в синей книжке, у меня в столе лежит. Можешь взять. Ты же это… совсем готовить не умеешь. — Умею. Справлюсь и без твоих рецептов. Мартин еще немного покачался из стороны в сторону и наконец ушел. Рамоне стало немножко легче — от одного его присутствия рядом ей в грудь начинала медленно давить тупая боль, которую она чувствовала физически. Из-за Мартина она теперь не пойдет сегодня к дому Мадригалей и вряд ли увидится с Камило, потому что братец несомненно околачивается там. “Настоящая стая, братская клятва на крови”, — мысленно фыркнула она, очищая молодую едкую луковицу. В кастрюле уже одиноко плавала неаккуратно нарубленная морковь, когда папа, свежий и бодрый, зашел на кухню и как мальчишка шустро умыкнул кусочек прямо себе в рот. — Пап, я совершенно готовить не умею, — досадливо сдунула упавшую на лицо прядь волос Рамона. Папа посмеялся в свои усы, трогая бороду, и вокруг его светло-карих глаз появились добрые слабозаметные морщинки. — Мы все когда-то не умели, — мирно сказал он, усмехаясь, — Ты, вон, и строить раньше не умела, а сейчас уже и без меня можешь сарайку поставить, сама. Об этом. — Папа по-деловому облокотился на стол, заглядывая Рамоне в глаза, — У тебя есть желание помочь сегодня? Я буду курятник у Женевьевы строить. — У которой? У сеньоры Гарсиа? — У нее, у нее. Сеньора Мендес ей кур своих отдать хочет, она стесняется, что ей все помогают за ними следить. Сама уж ухаживать не может. Больная она совсем стала, не поднимается с кровати. — Папа замолчал, ненадолго задумавшись своим мыслям, пока Рамона расфокусированным взглядом пялилась на землистую немножко залежавшуюся картошку, — Эх-х. Ты если соберешься, подходи к дому Женевьевы, как обед приготовишь. Мы с Феликсом как раз к тому времени брусья перетаскаем. Признаться откровенно, куда сильнее Рамоне хотелось на другую стройку — и не хотелось одновременно. Подобная путаница в чувствах сейчас ее раздражала лишь сильнее, потому решение она приняла незамедлительно. — Приду, пап, конечно приду. — Штаны только надень. — Папа одним глотком допил оставшийся после завтрака остывший кофе. — Платье это красивое, жалко.

***

Рамоне порой нравилось представлять себя юношей в ушитых бежевых отцовских брюках и черной рубашке, что пришла на замену пачковитой белой. Она убрала волосы под косынку, чтобы не мешались, так как стройка с папой — дело серьезное. Ей не хотелось больше думать сегодня о Мартине и его стае, об измучавшем ее фантазии Камило и его возрасте, о Гильермо и бесчисленном количестве одинаковых ящериц, которых он таскал ей, чтобы показать их красивый окрас — Рамона рептилий любила, но не настолько, чтобы восхищаться каждым пятнышком на их чешуе. Схваченный в заложники слоняющийся по городу Себастиан стал наипрекраснейшей приманкой для Кудряшки, и благодаря этому Рамона уже не одна глупо смотрела на кастрюлю, как баран на новые ворота — теперь их стало трое. Помощь друзей оказалась неоценима, и вслед за незаметно пролетевшим временем в печь отправилась и кастрюля с будущим кучуко. Участок сеньоры Гарсиа находился в тени широкой листвы молодых пальм, и с учетом набирающего жаркую силу дня это было очень кстати. Папа на пару с сеньором Феликсом уже заканчивал перетаскивать все необходимые доски и брусья, и у Рамоны нашлась пара минут послоняться по дому Женевьевы Гарсиа. Самым заветным уголком было рабочее место, где художница рисовала карточки — Рамона даже невольно задержала дыхание рядом с ним. Сеньора Гарсиа была дома и, к удивлению Веласкес, в обществе своей новой ученицы, что сидела за мольбертом и внимательно впитывала каждое ее слово. Рамона хотела попросить ее о ма-аленьком одолжении, о карточке с одним существом, какого сеньора Гарсиа больше не рисовала, взамен на выполнение любых поручений, но при Изабелле Мадригаль говорить о немножко личном не захотела. Стройка еще не началась, а просторный двор сеньоры Гарсиа был уже весь завален строительным хламом, крайне необходимым между прочим. Его хозяйка предпочла из дома не выходить и никак не мешать работникам; Рамона же чувствовала себя как в родной стихии среди всего этого с первого взгляда мусора. Она прекрасно ориентировалась, где что папа положил, поскольку расположение вещей в его беспорядке всегда было неизменным. Дружно ухнув, папа и сеньор Феликс положили на землю последние брусья. Папа оценивающе посмотрел на них и парой хлопков отряхнул ладони. — Так-так-так… Мы начнем собирать каркас. — Какой каркас? — недоуменно моргнула Рамона, смотря на голую неподготовленную землю перед собой, — Тут же нет ничего… — А ты пока подмети двор и ступеньки. Стройка — не женское дело, — важно продолжил папа и, увидев немое возмущение на лице дочери, громко расхохотался, — Бери нитки и ставь разметку. Чертеж вон там лежит, на стуле. — На секунду я тебе даже поверила! — Видишь, какой у тебя папка шутник. Мы пока к Селсо сходим, он должен был сетку сварить. — А Рамона сама тут справится? — поправил закатанные рукава сеньор Феликс, и папа уверенно кивнул. — Справится. Стройка курятника обычно занимала четыре дня. И этот день, первый, даже со всеми перерывами на перекус и перекур, вплоть до самого вечера пролетел стремительно, как по щелчку пальцев — Рамона бы и не заметила, если бы к заходу солнца перед глазами не стоял результат сегодняшней работы. Папа любил разговаривать, пока его руки были заняты делом, — и сеньор Феликс, как выяснилось, тоже. В этот раз они не травили байки, а оба решили повспоминать детские годы. Селсо с папой дружили еще со времен, когда оба читать не умели. На правах старшего на четыре с половиной месяца папа всегда в их дуэте был главным — и так получалось, что и в других пестрых компаниях тоже. Папа много дрался, плохо учился, всегда был занят бездельем и любил всем мешать. Однажды любопытства ради он, совсем еще мальчишка, на пару с Селсо подстрелил из рогатки тукана, чтобы попробовать туканье мясо на вкус. “Наша мама в те годы на меня бы не посмотрела даже, она меня раздолбаем считала, и правильно”, — смеялся он. Впрочем, от недостатка девичьего внимания папа не страдал, местные красавицы вокруг него так и вились. Обаятельный, бесстыжий, на гармошке играет, хорошо танцует — им многого и не нужно было. Всерьез папа ни с кем не встречался, да и сами его подружки не спешили устраивать ему знакомство с их родителями. Одна даже из-под венца сбежала, чтобы с ним прогуляться — только пальцем помани! “Много ошибок я натворил тогда”, — приговаривал папа, забивая гвозди, и Рамона щурилась от яркого солнца и совсем немного от неуверенных пока еще спрятанных в тени подозрений. Изредка вставляемые сеньором Феликсом комментарии, что и Камило у него растет таким же ушлым, благо что с мозгами, моментально вызывали у Рамоны подбирающийся к щекам и шее жар, который она предпочитала списывать на работу, чтобы не увлекаться мыслями слишком сильно. Как и все мальчишки, папа не лишен был стремления показаться перед девочками еще ярче и замечательнее. И самым надежным, самым проверенным способом для этого была дружба со взрослыми парнями. Чем старше — тем лучше. Пока папа сам не стал тем парнем, с которым старались подружиться младшие мальчишки, он ничем от них не отличался. — Всего на три года он был меня старше, но тогда это было ого-го! — усмехался Рафаэль Веласкес, — У него еще сестра была, она мне нравилась очень, а от меня нос воротила, даже шанса не давала. Для мальчишки дружить со старшими и быть вхожим в их компанию — это статус, это почетно, очень важно. Самооценка до небес подскакивает, сразу особенным себя чувствуешь. И тут Рамона его раскусила. — Пап, ты сейчас про себя говоришь или Мартина оправдываешь? Сеньор Феликс и Рафаэль переглянулись и оба рассмеялись. — Видел, Феликс, какая у меня умная дочь? — Все равно я злая на него, — заявила Рамона, вытерев руки о брючины и после скрестив их на груди, — Пусть он и тупица. И осел. — Злость пройдет, а родные узы останутся, — сказал сеньор Феликс, и Рамона именно в этот момент взглянула на его лицо. Всего на миг на нем отразилось что-то новое, непривычное глазу, запечатленное в хмурой морщинке меж печально приподнятых бровей и обращенном в воспоминания взгляде. То ли это было раскаяние после полученного судьбой жестокого урока, то ли смирение перед неизбежностью семейных ссор, от которых не способна уберечь никакая магия. Сеньор Феликс улыбнулся ей, и солнечные лучи смахнули с его лица это едва уловимое настроение, вернув ему уверенную легкость. Матушка беспокоилась и ждала мужа с дочкой домой — не выдержав, она даже послала за ними зашедшую в гости Марию. Они с Рамоной вернулись довольно скоро, а папа пришел почти под ночь, задержавшись за разговорами с сеньором Феликсом. Будто бы за день им болтовни не хватило. Мария осталась на ночь, и они с Рамоной как и всегда делили ее не шибко широкую кровать на двоих. Тесной ее никто из девушек не считал уже как четырнадцать лет. Подруги лежали, накрывшись тонким почти невесомым одеялом с головой, и шепотом обсуждали все произошедшее за день с каждой из них. Они знали, что они не единственные в Энканто, кто сейчас не спит. Слева, справа — в абсолютно любом направлении все, кто не спал, все они в такое время были откровенны. Перед другом, перед любовником, перед собой; неважно. Кто-то читал, кто-то фантазировал, кто-то баюкал детей, кто-то любил. Для покоя еще было слишком рано, пусть и ночь давно раскинула свои прохладные шелестящие восточным ветром объятия. Правое плечо Рамоны утопало в мягкости подушки и матраса, а стена приятно холодила ее спину. Мария нежно улыбалась любящей улыбкой — Веласкес не нужно было видеть ее лицо, чтобы с уверенностью сказать об этом. Не так давно у нее появилась одна тема, запрещенная, обсуждения которой с кем бы то ни было Рамона стремилась избегать. Причин этому существовало множество, но вмиг они перестали иметь даже самое мелкое и несчастное значение, потому что Мария, приблизившись к этой теме, озвучила мысли подруги так беспрекословно, что убегать было некуда. — Ты очевидно нравишься Камило. Мягкий матрас словно весь покрылся крохотными иголочками или хлебными крошками. Рамона тихо сглотнула, сдерживая желание почесаться, и как можно непринужденнее прошептала в ответ “Я знаю”, пока каждая ее клеточка, ликуя, кричала эти слова. Ей хотелось глупо и без причины смеяться и спрятать свое лицо. С последним отлично справлялась такая понимающая и коварная ночь. — …И кого-кого, а меня ты не обманешь, — и, боже, как же хорошо, что Рамона сейчас не видела взгляда Марии, — Он же... младше тебя на целых два года. — Да-а-а... — Ему пятнадцать, — еще медленнее прошептала Мария, чтобы каждый слог этого слова Рамона впитала своей кожей. — У него День рождения скоро. — И он Мадригаль. — Временами. — Это тяжелая и громкая фамилия. Ох, Рамона все это знала. И предполагала, что Мария скажет ей именно это — она ни раз прокручивала в голове такой диалог с ней. И сейчас, услышав ее слова наяву, а не в своем воображении, Веласкес осознала одно: она не смела отвергать его из-за возраста. Это был лишь очередной необоснованный предрассудок — только исходил он не от окружающих, а от нее самой. С предрассудками Рамона боролась жестоко и браво; пора было победить и собственный. — Что, мне уже поздно что-либо говорить? — осторожно прошептала Кастильо, беря подругу за руку, и Веласкес широко улыбнулась. — Поздно. Ты когда-нибудь чувствовала, что горишь изнутри? — Мария замерла и помотала головой, а Рамона после короткой паузы чуть крепче сжала ее руку, проникновенно добавляя, — От желания. — Никогда… — и ей послышалось кроткое сожаление в ответном шепоте. — И я никогда раньше не чувствовала. Это так… — Рамона нетерпеливо выдохнула, отпуская руку подруги и пряча лицо в подушке. Она стащила с них обеих одеяло, обнимая его руками и ногами, прижимая его к себе и стягивая пододеяльник в кулаках, — Вот так! Рамона бесшумно рассмеялась, переворачиваясь на спину и закрывая тыльной стороной ладони глаза. Мария тепло и воздушно положила голову ей на грудь и обняла ее свободной рукой. — Мне даже интересно, попадется ли он на твой парадокс проверки чувств. Поседевший серебряный месяц ласковым холодом освещал ей путь к кораллово-алому мерцанию в самой глубине. Оно было похоже на миллионы далеких звезд, давно сгоревших, но оставивших после себя свет. Туман, словно непроглядное беспокойное море, поднимался к ее ногам, омывая их невесомой шелковой дымкой мольбы и соблазна. Сомнения кричащими белоснежными птицами кидались в пламя и сгорали на костре, разожженном по ее душу. Она стояла на самом краю. Задержала дыхание — шаг — и рухнула вниз.