Кратные звезды над Родиной.

Здравствуйте, мои любимые и обожаемые читатели. Дров снова с вами. Эта глава выходит очень уж большой, и я разбил ее. К тому же концовка главы еще в процессе написания, и вам придется немного подождать. Возможно даже дольше, чем обычно, ибо я заболел. А еще у меня сессия и просто непотребная куча работ на сдачу, которые тоже требуют к себе самого пристального внимания и полной концентрации. Ваш очень загруженный и чихающий Дров. Тяжело осознавать, что не такой ты и сильный, каким считал себя все годы своего существования. Еще страшнее понимать, что все твои успехи на этом поприще - лишь смесь неподражаемого упрямства и спесивой, бессмысленной гордыни. Сколько раз во время войн и катаклизмов я поднимался из руин только чтоб показать остальным странам: я силен, я неуязвим, я выше вас на голову. Я метался из крайности в крайность как заяц, ища середину, я начинал сначала, с новой страницы свою жизнь, но оставался прежним по сути – непробиваемым дураком с комплексом спасителя и имперскими, практически садистскими замашками. Я знаю, что такое сочетание смешно смотрится со стороны и пугает до усрачки, если сам сталкиваешься с ним, но. Всегда это «но», будь оно неладно, – думал я, пока Гилберт помогал мне добраться хотя бы до дивана. - Ой. - Эт-то что еще? Иван, ты спятил? – кажется, в процессе моего перемещения к указанному объекту меблировки одна из ран открылась сильнее, и, сволота такая, испачкала шарф, а прусс заметил. – Брагинский, verdammt!* Вот ты всегда так, да? Schwachsinnige!** О, сейчас он будет долго ругать меня за все на свете. Как говорится – понеслась душа в Рай… - … der blöde idiot!*** Ааа, блядь!!! Мать твою!!! Дебила кусок! Я тут к нему лечу спасать, волнуюсь, как бы не угробили, а он, гребаный суицидник, весь дом кровушкой орошает. Ты, Брагинский – скотина безответственная. - Ну прости, – упредил я многочасовое перемывание моих костей в собственном присутствии и обвинения во всех смертных грехах. И улыбку на морду навесил. Не надо ему знать, что все еще хуже, чем он думает. Так нам обоим спокойнее: он не будет волноваться, а я как-нибудь обойдусь без его бурчания по этому поводу, может еще и переживу эту фигню, никого не напрягая. В конце концов, какая кому разница что я в своем доме изображаю фонтан из крови пополам с сентиментальными соплями. М-да, позорище-то какое… Ни дать, ни взять – сверхдержава. - Das ist ja unerhört!**** Байльшмидт схватился за всклокоченную голову и начал метаться по комнате как вспугнутый таракан. Хватал по очереди разные вещи и тут же отбрасывал, сшиб по дороге пару стульев, несколько раз запнулся о край ковра на полу. Едва не упал, но восстановил равновесие и продолжил движение. Выглядело это со стороны и забавно, и жутко, но останавливаться альбинос явно не собирался. Блииииин, у меня от этого бега уже голова кружиться. - Калининград, прекрати мельтешить! – я даже смог рявкнуть, но на это потратил все остатки сил. Все, теперь помалкиваю и лежу как доброкачественное бревно. Гил же соткался из воздуха рядом со мной, хотя еще секунду назад был в добрых пяти метрах от дивана. Схватив меня за грудки и приподнимая над подушками, он зашипел не хуже змеи: - Не сссссмей назззсссывать меня этсссим именем! – встряхнул меня пару раз и отпустил, будто запал кончился. Посмотрел мне в глаза, махнул рукой и отправился на кухню ставить чайник. Он, конечно, злиться будет неделю, но я добился чего хотел. *** Сидеть рядом с пруссом, когда тот на взводе – чревато, но прикольно. В такие моменты он похож на белый мини-вулкан. Но, видимо, сейчас эта программа немного сбилась, и Гил просто дулся на меня, смотрел в чашку с чаем, грея об нее руки, отодвигался, если я случайно или намеренно пересекал черту зоны отчуждения, и сквозь зубы обещал вообще свалить на кухню, если я не прекращу. Я угомонился и прикрыл глаза, но продолжал незаметно наблюдать за ним. С тех пор, как он поселился в моем доме, я постоянно наблюдал за ним. Сначала он был зол и подавлен, потом апатичен, следом пришли уныние и тоска, а после он влился в нашу жизнь – шпынял прибалтов, ссорился с Наташей, ругался с Олей, потешался над азиатскими республиками, неизменно мирился со всеми и больше всех веселился на наших праздниках, но теперь его состояние удивляло меня. Гил до неприличия подвержен привычкам, и смена его поведения меня волновала. - Гил? - Чего? - Можно спросить? – начал я, точно также уткнувшись носом в чашку с чаем. (Я бы лучше выпил кофе, но Байльшмидт его не любил, потому и готовить ароматный густой напиток как надо практически не умел.) - Ну? - Что с тобой происходит? Почему ты не ушел как все? Ведь ты больше всех поддерживал идею с суверенитетом. Мог бы к брату вернуться. - А кто тебе сказал что я не уходил? – прусс поднял голову и уставился в потолок, в его глазах засияла легкая светлая грусть. – Просто Германия больше не мой дом. Людвиг вырос, и то время что мы не виделись, он потратил на самосовершенствование. По правде говоря, он никогда не любил воевать. Вы похожи в этом. Милитаристы с пацифистскими взглядами. Тсе-се-се-се-се. А если серьезно, что я там буду делать? Я там не очень и нужен. Запад построил свое государство без меня, и оно существует, а я там лишний. Он, конечно, будет скучать и звать жить к себе, но мне уже мало быть сторонним наблюдателем, я за последние годы привык что-то делать. А у тебя работы непочатый край. - Ясно. На комнату опустилась тишина. Все-таки Гил странный. Когда я держал его – он отчаянно хотел сбежать, а теперь я отпустил всех, и его в том числе – но он вернулся… Кажется, он тоже заразился моей славянской парадоксальностью. - Не ломай мозги, Брагинский. У меня есть и более простое объяснение. Я вернулся, потому что слишком привязался к твоей дурацкой непостоянности, и Великому скучно в Европе. Погостил, шухер навел, чтоб не расслаблялись. Так пойдет? Меня пробрал смех. Это самое идиотское признание, которое я слышал. Я надрывно захохотал и не мог остановиться, как ни пытался. А потом стало поздно – абсолютно все раны на теле открылись и начали кровоточить, даже те, что зажили очень давно; и так подпорченная с изнанки одежда покрылась пятнами и снаружи, любимый белый шарф и вовсе весь покраснел. Плохое самочувствие усилилось стократно, вместо смеха из горла хлынула кровь, а потом, когда смог отплеваться, я взвыл от раздирающей, скручивающей боли. Я закашлялся. Меня начало тошнить. Я вцепился непослушными, скрючившимися пальцами в шинель на груди, мне казалось, что сердце сейчас вывалится, пронзенное тысячами раскаленных игл. Меня подняло в воздух, и я завис над полом, но давило так, будто сила гравитации увеличилась в десятки раз. Из ушей тоже пошла кровь, хоть бы не оглохнуть, а то разорюсь на слуховых аппаратах. Гилберт испуганной мухой вился вокруг, не в состоянии как-то мне помочь. Думаю, это довольно страшно, когда ты не понимаешь, почему здоровенный детина болтается в полутора метрах над полом и вопит от боли, поливая кровью все вокруг. Чтобы хоть как-то разобраться в моем состоянии, альбинос начал лихорадочно сдирать с меня одежду. Окровавленная ткань клочками полетела во все стороны. Пуговицы звонкой дробью отбивали ритм об пол и раскатывались в разные стороны. Кровь вязкой жижей оседала на белых не только от природы, но и от ужаса пальцах, липкими паутинными нитями спускалась на паркет, где превращалась в локальное жутковатое озерцо. Последним из предметов моей одежды оказался шарф, пропитанная кровью ткань ни в какую не хотела уступать и рваться, но голова у Байльшмидта уже не работала, и он не мог сообразить, что размотать полотно будет проще чем разорвать. Закричав от отчаяния, Гил на последнем остатке сил одолел упрямую ткань, которая грязной мерзостной кучей свалилась с меня. Обожаемая вещь, напоминание о далеком детстве, была безнадежно, бесповоротно испорчена и до этого, но сейчас она не подлежала никакому восстановлению. - Mutter Gottes!.. ***** Услышав восклицание, я титаническим усилием разлепил сведенные болью и тошнотой веки. Не оглох, уже плюс. Однако, Гилберт смотрел на меня с нескрываемым ужасом, он весь был белее снега, хотя это казалось невозможным. Любимые рубиновые глаза превратились в идеальные кругляшки и потускнели, выцвели от безысходности, как засвеченная фотопленка. Прусса неудержимо трясло, но сам он не замечал своей дрожи. Его взгляд – дикий, страшный – вперился в район моего подбородка, и каждое мгновение увеличивало зрачки в его глазах. - Что это, mein Gott?.. ****** – едва различимый шепот сорвался с тонких, обветренных губ. _____________________________________ *verdammt! –проклятье; ** Schwachsinnige! – Слабоумный; *** der blöde idiot! – кретин безмозглый; **** Das ist ja unerhört! – Это черт знает что; ***** Mutter Gottes!.. – Матерь Божья; ****** mein Gott?.. – мой Бог.