Кратные звезды над Родиной.

Это снова Дров. Немного от автора, т. е. меня. ))) Во-первых, спасибо всем за ожидание, но я предупреждал, что лентяй в кубе. Линда, отдельная благодарность за твои пинки. Извините, что я не смог выложить проду быстрее. В общем, приятного прочтения. Жду отзывов. Зацените. Если кто-то скажет вам, что видел самое страшное явление – Армагеддон – не верьте ни единому слову. Потому что самое страшное на свете зрелище это не извержение вулкана, не ядерная война, и даже не взрыв родной планеты, где погибают близкие и друзья, нет. Самое страшное на свете – непреодолимый, животный ужас в любимых глазах. Именно таким взглядом прусс смотрел на меня. А мне хотелось это прекратить, заставить его отвернутся или уйти, мне хотелось помножить весь мир на ноль, только бы Гилберт перестал выглядеть ТАК. Альбинос, все так же сотрясаясь всем телом, попятился назад и наткнулся на сервант, под завязку забитый книгами, в свое время забытыми в гостиной. И только увидев свое отражение в стеклянных дверцах, я понял, почему Гил так странно реагирует. С куска искусно сделанного отполированного стекла как из зеркала смотрел мой двойник. Огромный, по сравнению со сжавшимся Пруссией, окровавленный, голый, с безумным от боли взглядом темно-фиолетовых глаз, с ореолом встрепанных полуседых волос, едва подергивающий конечностями и хрипящий на все лады. Но самая бросившаяся в глаза деталь – это раны на шее от Ордынского ярма. Давно затянувшиеся, они все равно напоминали о себе по утрам при умывании, смущая мой взор своей уродливостью и жестокостью появления. Все мое тело так или иначе было отмечено рубцами, иногда в самых, казалось бы, странных местах. И в самых интимных. Никогда не снимаемый шарф скрывал самые унизительные, самые постыдные увечья. Теперь же они были на виду – отвратительные багровые гнойники с начавшей облезать кожей и выступающим гноем. Сколько лет прошло с тех пор как они появились, а я до сих пор не могу привыкнуть и простить Орде. Больше чем надругательства и насилие я ненавидел ошейник, что окольцовывал мою шею, символ подчинения и рабства. Мои люди предпочитали ему смерть, и я не был исключением. Но что может слабый, измотанный, голодный ребенок против сильного мужчины? Трудно представить, но Монголу было мало просто подчинить меня, ему доставляло особое удовольствие измываться над моими детьми у меня на глазах, а после их убивать. Я еще не умел отстраняться от боли, что несли в себе их мука и смерть, потому и страдал вместе с ними. Я орал благим матом, выл, катался по земле, но упорно вбирал в себя боль терзаемых русичей, стремясь хоть так облегчить их муки. Дети не слушали, гордые и смелые, они просили меня прекратить попытки спасти их, со слезами на светлых ресницах молили меня позволить им самим справляться с болью. Самим нести свой крест. Но я не мог, не мог позволить им этого, не умел, не знал как, да и не хотел. Когда тело и душа слишком уставали, я терял сознание, и тогда пытки прекращались ненадолго. Мои маленькие дочери в таких же ошейниках, выхаживали меня, обрабатывали раны от плети, которой пользовался Монгол, если я был чересчур шумным, лечили после его побоев и насилия. Я заливался слезами и стыдился своего положения, жить мне не хотелось. И тогда они, мои бесстрашные дочки, пели мне песни. И звук родной речи придавал сил больше, чем полчища армий, исцелял лучше любого лекарства. Тогда я понимал – надежда еще живет в сердцах славных моих детей. И я продолжал бороться: сначала с болью и унижением, потом с захватчиком, после с предрассудками и клеветой. Вступив однажды на этот путь, путь борьбы, я уже не сворачивал с него. И как дурной, жуткий сон, из глубин памяти всплыло отвратительное в своей реалистичности видение. Оно было пропитано страхом и грязью, но не той, в которую превращается земля после обильного летнего или весеннего дождя, а грязью душевной, рожденной из ужаса и боли, из унижения и бессилия, из страха и отчаяния. Как пустынный мираж качались перед моим взором лица и то рассыпались яркими искрами и теплыми лучиками, то оплывали как свечные огарки и уродовались гримасами. Ослепленный болью, я не узнавал их, но был уверен, что знал этих людей. И за всем этим кошмаром, непроглядной, грозовой, ночной тенью нависшего надо мной, я четко видел его. Моего Гилберта. Великого Пруссию, что умел дарить свет и покой, даже враждуя и ненавидя. И я улыбнулся ему. Сквозь боль, терзавшую мое тело, сквозь тьму, застящую глаза, сквозь свои воспоминания и видения. Улыбнулся открыто, как улыбался в детстве матери и сестрам. Как давно не улыбался, забыв как это делать и научившись навешивать на лицо жалкую неестественную подделку. И чудо как первый лучик рассвета мелькнуло предо мной. Байльшмидт кривовато ухмыльнулся. Все еще бледней обычного, но уже пришедший в себя. - Nun, die Angst vor du mich, Parasit.* – проворчал он. – Teufel!** Он в смущении отвернулся к стеклу, скрывая от меня яркий румянец, стесняясь своей реакции. Да уж, не стоило и ожидать, что прусс долго будет ужасаться открывшимся видам. Сам в свое время всякое творил. И хоть он не является больше полноценной страной, и все военное, боевое прошлое осталось позади, он помнит. Помнит и никогда не забудет. Не зря, видать, моего альбиноса называли когда-то «богом войны», сравнивая с Ареем. Хотя мне он виделся этаким Портосом: «Я дерусь, потому что дерусь». Пока я размышлял остатками своего сознания, прусс совсем отошел от шока, и умчался на кухню, о чем я узнал по громыханию оттуда посуды. Вернулся он с тазом воды в руках и небеленым льняным полотенцем, перекинутым через плечо. Я все так же продолжал болтаться в воздухе, капать кровью на пол и делать провальные попытки совершать более-менее осмысленные действия. Поставив таз на пол, Гил намочил в нем полотенце и начал меня обтирать, аккуратно проводя тканью по ранам. Вода быстро окрасилась в розовый, будто туда немного марганца сыпанули, правда, оттенок ее был довольно противным, не таким насыщенным и ярким. Я же покраснел как студентка Смольного в борделе. А еще меня как током долбануло, и хорошо так, от души. Ох, это было что-то. Влажная, грубоватая ткань на исполосованном теле воспринималась как соболиный мех, заставляя едва не урчать от удовольствия. Не будь так мучительно больно, и не перехвати у меня дыхание, я, наверно, так и замурчал бы. Не даром тот же Гилберт, увидев как-то снежного барса и понаблюдав за ним десяток минут, утверждал что я вылитый «этот кот». Но все так же продолжал дразнить меня «русским медведем». А уж когда он случайно коснулся открытым участком ладони – совсем невесомо – моей кожи, я не смог удержать ни болезненного хрипа, - прикосновение пришлось на рану, - ни судорожного вздоха наслаждения. - Говоря твоими словами: «Терпи казак, атаманом станешь». Чего разнылся тут, подумаешь, больно. И больнее бывало, а терпел. Так? – хоть он и ругал меня, хоть он и говорил так строго, хоть он и хмурился, но голос с нотками беспокойства выдавал его волнение лучше любого детектора лжи. – Я говорю, так? - Агха, – это было подтверждение. Определенно оно. Никакой не кашель. Точно. - Ну и виси тогда спокойно, не дергайся, а то мешаешь. Пришлось прикладывать все доступные силы, чтобы не шевелиться. Потому как Гил хоть и педантично-аккуратен, но если не вовремя дернуться, вполне способен причинить боль и пролить несколько капель драгоценной крови. Было хорошо заметно, что Байльшмидт отчаянно старался не смотреть мне в глаза. А еще он жутко нервничал. Чтоб успокоиться мой альбинос даже стал напевать: сначала сумбурно, себе под нос, потом все громче, и на припеве я смог разобрать слова. - Lieber Gott horst du mich Warum hilfst du uns nicht Lieber Gott lasst uns allein Und die ganze Erde weint Lieber Gott wo bist du Warum siehst du uns nur zu Lieber Gott sag mir was wird Wenn jede Hoffnung stirbt… *** Вот уж действительно, если Бог покидает – самое время лить слезы. _________________________________ *Nun, die Angst vor du mich, Parasit. – Ну и напугал же ты меня, паразит; ** Teufel – Дьявол; *** Lieber Gott horst du mich Warum hilfst du uns nicht Lieber Gott lasst uns allein Und die ganze Erde weint Lieber Gott wo bist du Warum siehst du uns nur zu Lieber Gott sag mir was wird Wenn jede Hoffnung stirbt Господи, ты меня слышишь? Почему ты не помогаешь нам? Господь оставляет нас одних, И весь мир рыдает... Боже мой, где ты? Почему ты только наблюдаешь? Господи, скажи мне, что будет, Когда все надежды умрут... песня замечательной немецкой певицы LaFee – Lieber Gott. Делюсь ссылью, на случай если кто-то захочет послушать: http://pleer.com/search?q=artist%3ALafee