Всё даст им война

Ярослав, отвоёвывая этот дом у правительства, совсем, вернее — почти, не думал о личной выгоде. Снести его выходило быстрее и дешевле, чем отреставрировать, но в возможность эффектной благотворительности младший Баярунас вцепился зубами. Ещё бы — отреставрировать на свои деньги историческое наследие — это не подать сиротке у церкви и даже не отчислить кругленькую сумму на счёт больницы для бомжей. Это — стать заметным и хорошим на фоне тех, кто здания сносит. Это — превратить обузу для города в прибыльный арт-объект и положить себе в карман львиную часть доходов. Ярослав просчитал выгоды и осознал риски. Он сделал всё, чтобы родители об этой затее узнали именно от него. Всё шло легко, именно так, как хотелось наследнику Баярунасов. Эффектности такому жесту добавляло и то, что на двери дома номер 22 по улице Сакко-Ванцетти, блестела медная табличка «Памятник архитектуры. Охраняется государством». О том, что дом по адресу Сакко-Ванцетти, 22, в первую очередь, стоило защищать от самого государства, на табличке написано, естественно, не было. Отсутствие не то что реставрации, а банального капитального ремонта с советских времён, добило здание, пережившее и варварскую надстройку этажей прямо поверх исторического двухэтажного дома, принадлежавшего предкам Ярослава, и попадание немецкого снаряда в проклятую блокаду, про которую Баярунас к своим двадцати шести уже совершенно точно устал слушать. Дом ещё не успел пропахнуть сыростью и выглядел почти жилым, просто донельзя тихим, особенно на контрасте с оживлённой улицей. Люди шли мимо, не замедляя шаг и не поднимая глаз. Одни только экскурсоводы, прослышавшие о скором сносе, останавливали свои группы, несколько минут вдохновенно трещали о том, какой архитектурной ценности лишается Санкт-Петербург. Из архитектурно ценного, по правде говоря, в этом доме были только первые два этажа. Все остальные Ярослав, будь на то его воля, снёс бы к чёртовой бабушке сразу же, однако подобное самоуправство ему бы публика вряд ли простила. Питер слишком любил свой исторический облик, даже если тот стал таковым всего лишь в прошлом веке. Это была не Москва с её вырвиглазной эклектикой, где построить и снести здание можно было по щелчку пальцев, это был Петербург – город, кичащийся собственной историчностью и особой атмосферой. Действовать в Питере нужно было тоньше и аккуратнее, однако игра стоила свеч. Петербург задыхался в своей собственной и туристической богемах. Подросткам и особенно тонкочувствующим взрослым уже становилось тесновато в доступных на данный момент арт-центрах. Нужно было что-то ещё, и Баярунас готов был это предложить. Проект был одобрен, и, после юридического триллера с Ярославом в роли прокурора, дом вычеркнули из программы под снос. Управляющая компания даже не особо сопротивлялась, от их представителей, оказавшихся на скамье подсудимых, ощутимо несло скукой и усталостью. Всё-таки, снос тоже стоил денег. Под чуткими пинками Баярунаса-младшего, дом был передан в собственность компании, подконтрольной отцу, и вот тогда-то луна всё-таки доползла до своей самой неприятной фазы… Полнолуние бесило не одного Ярослава. Любого оборотня оно сталкивало с собственной звериной сущностью лицом к морде. Конечно, младший Баярунас не боялся. Человеческие лекарства, а именно - антидепрессанты, творили чудеса. Особенно те, которые достать можно было только по удачно купленному рецепту. Маме от них становилось весело, по отцу и вовсе было невозможно сказать, пользовался ли он таблетками (Ярослав знал — пользовался). Самому же Ярославу… Было никак. Накатывала апатия, пришибающая к земле, забирающая не только отрицательные, но, кажется, все эмоции... В целом, наверное, было нормально, разве что отчётливое осознание, что «нормально» ему из-за колёс, портило настроение. О необходимости принимать их твердили с детства. С того момента, как Ярослав впервые не заметил, что шапку натянули отпущенные на свободу пёсьи уши. Благо, у псины они оказались небольшими и висячими — за волосами почти не было видно. Разве что, приходилось периодически сбривать с них висячую кудрявую шерсть — она как раз была достаточно заметной. В основном, Ярослав справлялся. Вторая сущность сидела смирно где-то в дальнем углу сознания, не отсвечивала, разве что, ближе к полнолунию, начинала напоминать о себе скулёжем и попытками проскрестись, но дальше ушей это так и не заходило. Свой хвост Баярунас ни разу не видел, и, честно говоря, не горел желанием. У Ярослава не было шанса родиться не оборотнем, однако это вовсе не означало, что он обязан был быть наполовину псиной. Быть человеком для оборотня было энергозатратно и дорого, но ради некоторых вещей стоило тратить и силы, и деньги. Баярунасов никогда не останавливали трудности, поэтому именно у их семьи получилось возвыситься — честной и верной службой отвоевать себе место под солнцем, а именно — в прокуратуре. Возвышению помогло, конечно, и умение чувствовать эмоции людей, и острый слух, но Ярослав бы дорого заплатил, будь у него возможность навсегда избавиться от подобных преимуществ вместе с псиной, запертой в глубинах подсознания. Псиной, которая не теряла надежду. Внутренний зверь, которого так призывали выпустить идиотские плакаты на стенах фитнеса, был для Ярослава злейшим врагом. С того момента, как младшему Баярунасу стукнуло тринадцать, каждое полнолуние щенок с идиотской оптимистичностью пытался продраться наружу. И то, что он делал это уже на протяжении пятнадцати лет, давало основания предположить, что Ярослав в старости рискует повторить судьбу деда — в какой-то момент просто не сдержать зверя, и навсегда превратиться в бешеную борзую, кидавшуюся даже на отца. Борзую, которую пришлось усыпить. Ярослав такой судьбы не хотел. Нет уж… Он хотел быть похожим на отца, которого боялась даже его звериная сущность. Порой младшему Баярунасу казалось, что у него получается: в моменты, когда радость адвоката от того, что им в качестве прокурора достался «студентик», сменялась бессилием; когда страх обвиняемого щекотал ноздри; когда Ярослав побеждал. Чем сложнее был процесс, чем бездоказательнее обвинения, чем упрямее адвокат, тем сильнее была эйфория после суда. Хотелось только одного — добить жертву, почувствовать во рту вкус её мяса. О, он был на это способен… В такие моменты Ярослав сам себе казался невероятно сильным и ловким, клыки будто бы становились острее. Жалко, что младший Баярунас не застал смертные казни. После удачных судов, правда, чувствовалось опустошение. Как будто добычу — законную добычу Ярослава вырывали прямо из-под носа, чтобы отпустить на волю или посадить в клетку. Бесило жутко, даже сильнее редких поражений, но ради новых дел младший Баярунас готов был это терпеть. Дом №22 на улице Сакко-Ванцетти Ярославу был нужен, в том числе, как способ отвлечься от этого опустошения, но признаваться себе в этом он не спешил. Тогда, когда он только взялся за это дело, подобное осознание могло бы ему помешать думать о процессе, а теперь, когда дом уже фактически принадлежал Ярославу, помешало бы насладиться победой. Безоговорочной и чистой. Добычу в виде дома у Ярослава теперь никто отнимать не собирался, и с этой радостью очень не хотелось расставаться. К сожалению, луна, отсвечивавшая на небе, была уже почти круглой, а это означало, что Ярославу надо было возвращаться к таблеткам. Не хотелось, конечно, но это было нужно… И, всё-таки, Ярослав позволил себе слабость. Он хотел взглянуть на дом незатуманенным взглядом, не чувствуя себя амёбой из-за таблеток. То ли восторга хотелось, то ли Баярунас пытался оправдаться перед собой самим, что он оттягивает время принятия антидепрессантов не просто так… Дверь в парадную, от которой у Ярослава был ключ, слава богу, оказалась незаколочена. Замочная скважина в ней также обнаружилась, однако успевшая проржаветь. Ею, наверняка, воспользовались лишь единожды, когда заперли дом, выпроводив всех жильцов. Руки в преддверие полнолуния немного дрожали, и Ярослав не с первого раза попал ключом в замок, успев оставить несколько неровных царапин на ржавчине. Наконец, успокоившись и приказав себе не рычать, он смог просунуть ключ в отверстие, и даже повернуть… – Да ну… — Ярослав уставился на застрявший на половине оборота ключ. Материться не стоило. Он же не какое-то животное. Попытка изо всех сил навалиться не увенчалась успехом. Ключ застрял намертво, и поворачиваться не собирался ни в ту, ни в другую сторону. Не помог даже проверенный способ — расшатать его. Он засел в замке слишком плотно. Ярослав потёр пальцы, на которых остались наливающиеся красным следы от ручки ключа. Прислонился к двери для упора, и сразу же понял, что это — ошибка: облупившаяся краска осталась на рукаве темной толстовки… Только этого не хватало. Ярослав отодвинулся от двери, пригладил волосы, и, нащупав обритые собачьи уши, тяжело вздохнул. Накинул капюшон. Нет, ему надо было в дом. Срочно, пока он ещё кое-как держался без помощи антидепрессантов. Нервное возбуждение требовало действий. Ярослав попытался напоследок дёрнуть ключ ещё раз, но тот так и не поддался. Баярунас развернулся на пятках и пошел вдоль дома. Ключей от других парадных у него не было, да и этот пришлось оставить в двери. Конечно, это было не самым гениальным решением, но придумать другое у Ярослава не вышло. Голова сейчас вообще не слишком хорошо соображала. Он завернул за угол дома, во двор, прошёлся вдоль стены. За время, пока приходилось тыкать прежним владельцам дома в нарушения, молодой прокурор успел досконально изучить и исторический, и реальный его план. И в том, и в другом плане был обозначен черный ход. Ярославу оставалось только надеяться, что в этом аспекте реальный план не врал… Железная дверь действительно оказалась на месте, но на этом удача Ярослава закончилась. На ней висел амбарный замок монструозного вида. Однако это скорее радовало. По крайней мере, дверь, чисто в теории, открывалась… А замок… Никто ведь не запрещал законному владельцу дома его спилить? Ярослав оглянулся. Двор был проходной, тихий, да и до момента, когда надо было прекращать шум, оставалось ещё полно времени. Больше напрягало солнце, а вернее — то, что оно неумолимо ползло к горизонту. В темноте, при полной луне, не на антидепрессантах, Ярослав рисковал обернуться без собственного на то желания, но… Времени на размышления не было. Зато его вполне было достаточно для того, чтобы добраться до ближайшего строймаркета, вывеску которого младший Баярунас заприметил ещё по дороге сюда. Болгаркой он как-то пользовался под чутким руководством отца. Это, конечно, было давно, но недостаток опыта Ярослав надеялся сполна искупить энтузиазмом. На деле все оказалось не так просто. Новенькая болгарка оказалась довольно тяжёлой, к тому же Баярунас успел отругать себя за то, что не повелся на уговоры консультанта, явно понимавшего больше, и не взял строительные очки. Понадеялся на солнцезащитные. Идиот. В конце концов, массивный замок поддался и рухнул к ногам Ярослава нагретым металлоломом, отскочил от асфальта и чуть не попал Баярунасу по ногам. Было бы неприятно. Ярослав выключил болгарку, толкнул свободной рукой дверь, и понял, что она открывалась наружу. Было тихо, что не слишком удивляло. Аккуратно прикрыв за собой дверь, Ярослав огляделся. Лестница, на которой он оказался, поднималась наверх спиралью. Такие лестницы нравились младшему Баярунасу — было в них что-то монументальное и наивно-историческое. Теперь, в век, когда каждый дюйм пространства пытались приспособить под что-то нужное и функциональное, они казались пережитками прошлого. Ярослав вдохнул воздух полной грудью, и чуть не закашлялся. Мусоропровод, видимо, забыли нормально очистить после отъезда жильцов, и теперь оставшееся в нём по недосмотру или скорее — от желания насолить победившим в процессе, неприятно давало о себе знать. Тошнотворный запах гниения шёл откуда-то слева, из-за кирпичной кладки, в которую уходила лестница. Баллончиком на этой странной стене было намалёвано невероятно уместное «9¾». Нет, конечно, Ярослав читал в детстве Гарри Поттера, но эта стенка выглядела скорее не как портал в волшебный мир, а как неправомерная пристройка, которая не только непонятно для чего отгораживала подвал, но и загораживала доступ к мусоропроводу. Ярослав, стараясь дышать через ворот — это, хоть немного, но помогало, подошёл к стенке, коснулся шершавых кирпичей. Здесь, определённо, раньше была дверь, и эту дверь хотелось открыть. Даже не потому что Ярослав горел желанием самостоятельно убедиться в том, что в подвале засорился мусоропровод и, судя по запаху, сдохло несколько поколений крыс… На несколько подвалов этого дома у Ярослава были совершенно конкретные планы, включавшие в себя бар и место для выступления инди-групп. Что-то с репутацией «Китайского лётчика Джао-Да», приносящее такой же доход, но питерское. И вот теперь этот подвал оказался заблокирован. Причём заблокирован как-то совсем нелепо и бессмысленно. Не может быть, чтобы за многолетнюю историю этого дома, Ярослав оказался первым, кому стало интересно, почему лестница уходит в стену. Что заставило жителей дома сначала установить эту стенку, а потом — держаться от неё подальше? Ярослав обречённо вздохнул, упёрся в стенку лбом, и попытался успокоить внезапно сбившееся дыхание: — Это тайна-а… Это слово было проклятием Ярослава с того самого момента, как он впервые взял в руки «Тайноискателей». Стоило ему учуять хоть какое-то логическое несоответствие, и, хотя бы у себя в голове, назвать его этим проклятым словом, как внутри просыпались охотничьи инстинкты: учуять, догнать, настичь и уничтожить. Средство от этого существовало, как и от всего, связанного с псиной, но ведь и наркотическую ломку лечили капельницами, хотя гораздо проще и соблазнительнее было принять новую дозу. Чтобы лечь под капельницы, требовалось изрядное мужество, у Ярослава этого мужества не было. К тому же, именно благодаря этому качеству он построил такую успешную карьеру. Засорившийся мусоропровод уходил в стену прямо над головой Ярослава. Он на пробу дотянулся до него, постучал. Звук получился металлический, но ни о чём не говорящий. Надо было как-то пробраться в подвал, и, в целом… Просторная труба этого мусоропровода для цели Ярослава подходила. Ему ведь надо было только посмотреть, верно? То, что на девяносто восемь процентов эта стена была просто дебильным и не совсем законным архитектурным решением, Баярунас не сомневался, но ох уж эти два процента… Болгарка, не успевшая толком остыть, снова завизжала в его руках. На этот раз работать было ещё неудобнее — приходилось держать её на весу, однако радовало, что стенки трубы оказались куда податливее, чем дужка замка. Надрез выходил под углом — так пилить, конечно, было дольше, зато искры летели меньше, и мимо лица. Вдруг что-то заскрипело, трубу потянуло в сторону, и Ярослав, от испуга разжавший руки, уронил болгарку на пол. Она, успев выключиться в полёте, приземлилась на пол с громким стуком, потонувшим в визге и скрежете, исходившем от трубы. Видимо, там был пролом, а не засор, и труба под действием силы тяжести въехала внутрь… Вот поэтому и нельзя было замуровывать мусоропровод. Ярослав, на всякий случай взбежавший наверх по лестнице, присел на корточки, чтобы быть на одном уровне с зияющей в стене дырой. Прямо напротив неё в подвале располагался продух, через который просачивалась начинающая опасно рыжеть полоса. Ну, что ж, там действительно был просто подвал. Оставалось только, для полной уверенности, заглянуть туда. Наступив, для опоры, на болгарку, Ярослав уцепился за край дыры и сунул в неё голову. Тошнотворный запах, из которого, кажется, состоял весь воздух подвала, защипал ноздри. В первый момент ему даже пришлось зажмуриться от того, насколько удушающе едким был запах. К сожалению, это не помогло совершенно. Ярослав приоткрыл слезящиеся глаза, стараясь различить, чем же в этом подвале так воняет. — Привет, мелочь… — дружелюбный хрип, раздавшийся откуда-то сбоку, был вполне человеческим, но Ярославу, от неожиданности едва не свалившемуся со своей импровизированной опоры, на это было откровенно наплевать. Баярунас инстинктивно повернул голову на звук, и увидел лежащего на груде мусора человека, больше похожего на один из сбежавших экспонатов Кунсткамеры: бледная кожа, облепившая кости, истлевшая одежда, вонь, которая — теперь Ярослав был уверен — шла именно от этого существа… И, всё-таки, тело не выглядело трупом, по крайней мере — сгнившим. Скорее, лежавший был плохой восковой фигурой… Только глаза были стеклянными — серо-зелёными, но давно выцветшими почти до прозрачности… — Слушай мой голос… Голос существа больше не хрипел, его вообще не было, была только странная вибрация, ведущая за собой. Были удары сердца Ярослава, гул крови в ушах и невероятное, всепоглощающее чувство доверия, уплывающий из расслабленного тела контроль. Болгарка под ногами больше не шаталась, она замерла в каком-то особенно устойчивом положении, а может быть — это сам Баярунас поймал равновесие. Ради существа, говорившего в его голове — поймал, и был этим горд. Было легко забраться в пролом, приземлиться на скользкие ступени. Голос звучал и звучал, заглушая упругое нарастающее рычание в голове, легко командовал неподчиняющимся телом Ярослава, гасил возмущение псины, влёк и завораживал. По шее стекали капли крови, но боли не было, только бешенство и расслабленность, голова, начинающая раскалываться то ли от удовольствия, то ли от напряжения и противоречия. Существо оторвало от него взгляд, двинулось ближе, скользнуло языком по шее, собирая стекающую кровь, вонзило в шею клык, чуть двинуло губами… Ярослав крепче стиснул руку на свитере существа, и вдруг почувствовал, как псина, учуяв слабость, отчаянно рванулась вперёд, сквозь брешь в обороне Ярослава, прыгнула откуда-то изнутри, по ощущениям — насквозь пробивая кости черепа, заставляя их ломаться и вытягиваться в собачью морду… Это было больно, страшно, и… Темно. Вокруг сомкнулась слишком душная и тесная пустота. Не было ни запахов, ни звуков, ни света. Собачья голова была не предназначена для обитания в ней человека. Хотя, псина была слаба. Она и на ногах-то с трудом стояла, судя по двигательным ощущениям, к которым он сумел кое-как продраться. Ничего не слыша, Яр почувствовал, как псина шарахнулась от чего-то, царапая лапы об острые камешки, как задрожала её гортань, как она вдруг тяжело задышала, отступая назад, как прыгнула вверх, и как ударилась задницей о неровные ступени. Так повторилось несколько раз, но вновь и вновь она падала, разевала пасть и, наверное, выла от боли и обиды. Ныла рана на шее, но кровь из неё больше не шла. Прокушенную шею щипало и кололо свалявшимся мехом. К зрению и, тем более, к слуху и обонянию, процарапаться не выходило. Их псина оберегала интуитивно, но очень прочно. Наверное, пользуясь этим даром оборотничества, Ярослав не давал псине ни единого шанса почувствовать, что значит слышать всё вокруг и чувствовать все-все запахи самостоятельно, и теперь она мстила, не пуская Ярослава даже в эти области, не давая ему подслушивать, что происходило снаружи… Её бы воля — она бы забрала у Ярослава что-нибудь сама, но на что ей было человечье? Что было забирать у Баярунаса? Она ведь могла додуматься утянуть себе быстрый человеческий разум, оставив ему лишь сходить с ума, лишённому даже возможности мыслить… Но на что ей был разум Ярослава? Страх накатывал волнами, и в перерывах между попытками пробиться обратно, Ярославу хотелось раствориться в пёсьей голове и ни за что больше не нести ответ. Он не мог… Выходит, не мог и дедушка. Выходит, он до последнего момента, до усыпления, ощущал всё происходящее. Время утекало. Полнолуние, время зверя, делало псину сильнее. Может, Ярослав бы и смог пробиться наружу, если бы не чёртова луна. Он пытался втянуть псину обратно — глубоко внутрь себя, туда, где ей и было место, но, сдавленный стенками её черепа, он всё не мог понять, как поглотить её, как утащить всё её внутрь себя. Псина злилась, упиралась всеми четырьмя лапами, и Ярославу не хватало сил сдвинуть её с места. До заката, по ощущениям, оставалось совсем немного. Холодало, и пробивающийся из продуха свет уже не грел. Всё, что чувствовал Ярослав — это сквозняк, развевающий шерсть. Смешно — превратиться в собаку, теперь уже, похоже, навсегда, и даже не знать, в какую. Наверное — в борзую, как дедушка… На ушах шерсть была чёрно-рыжей и кудрявой. Но, может быть, это — только на ушах, может быть, вся остальная собака была белой или серой… Шерсть приходилось сбривать, чтобы она не так уж сильно привлекла внимание, если бы Ярослав, в очередной раз не уследив за собой, выпустил уши при людях. Цвет псины был последней вещью, которая должна была бы беспокоить Ярослава сейчас, но это, сука, тоже была тайна… На это слово псина внезапно вытянулась в струну, замотала мордой, завыла… Хотя дело, может быть, было не в тайне, и не в том, что она вдруг услышала в своей голове колотящегося изнутри Ярослава. Судя по тому, что морду обдувало сквозняком, она не услышала, а увидела… Увидела чёртову полную луну, которая сводила её с ума, и не только её. Ярослав потянулся к луне, сквозь пёсью морду устремился к ней, и вдруг — разом и почувствовал, и увидел всё. Морду псины не пришлось «втаскивать» обратно, возвращая на место переломанные кости, она сама собой раздвинулась, становясь менее узкой и, кажется, более зубастой. Руки тянулись сквозь лапы, но сросшиеся пальцы не удавалось разъединить, только когти на неестественно согнутых для псины лапах, скребли пол, колтуны шерсти рвались, растягиваясь и оставляя среди чёрно-рыжего меха розовые проплешины, тяжёлый хвост ходил ходуном, независимо от желания Ярослава. Было не больно, но держать махину этого нового тела было невыносимо сложно. Изменившийся баланс сводил с ума, а может быть, дело было вовсе не в балансе… Сквозь продух ложилась синяя полоса. Неба не было видно, но неужели для Ярослава такая мелочь что-то значила? Он чувствовал луну, он рвался к ней, и она рвала его на части, собирая во что-то, угодное ей одной. Огромное. Сильное. Голодное. Обострившийся слух ловил шаги прохожих, обоняние — их соблазнительный запах, а зрение было не нужно. Он и так чувствовал достаточно. Прохожие могли подождать, были другие дела. Месть. Луна требовала кровавой мести и боли существа, посмевшего причинить боль Ярославу. Стена рухнула от удара, и он не почувствовал боли. Он понял, что не чувствует, стоит ли сейчас на полу, не чувствует ветра, шевелящего его шерсть. Он терял ощущение реальности, его вытесняла Луна. Их обоих. Это не было страшно. Почти как гипноз, только без рвущейся на фоне псины, которую он тоже не чувствовал теперь. Он с псиной был единым целым, и это «целое» было страшно. Ярослав успел увидеть в отражении зеркала. На пол капала слюна, кафель крошился под его шагами… Восковая кукла сидела на подоконнике, вжавшись в косяк и источая ужас. Она смотрела на приближение Целого, и серо-зелёные глаза больше не казались стеклянными, в них плескалось отчаяние. Она двигалась. Она пыталась сбежать, слиться с тенями и скользнуть в темноту, но ей не удавалось. Первый раз Целое зацепило его за свитер, задело едва-едва, кукла тут же поднялась, бросилась по лестнице вниз… Целое даже дало существу фору в несколько пролётов, прежде, чем помчаться за ним вниз по спиральной лестнице, с силой врезаясь в стены на поворотах и еле-еле удерживаясь в вертикальном положении, когда по инерции заносило. Из горла рвался вой, и Ярослав не мог разобрать, отчего он воет. Был ли это клич, обращённый к Луне, или же — крик отчаяния? Кто должен был его услышать, и должен ли был? Целому, всё же, удалось догнать восковую куклу и перекинуть её через перила. Уронить на сетку, натянутую между этажами, наверное, она не была рассчитана на человеческий вес, но существо ведь и не было человеком, хоть и пахло похоже. Оно было легче, и, наверняка, очень хрупким… Сетка не выдержала, но разорванный свитер куклы зацепился нитками за неё, и кукла комично задёргалась, силясь высвободиться, прежде, чем нитки не выдержали, и она рухнула на бетонный пол нижнего этажа с неприятным влажным глухим стуком. Будь кукла живой, вокруг неё уже растеклась бы лужа крови. Но алых капель не было видно, даже царапины от сетки были просто бело-жёлтыми, сухими. В кукле не было крови… И всё же, её надо было сожрать, чтобы потом обеспечить себе достойную трапезу. Когда Целое достигло нижнего этажа, кукла исчезла… Нет, она не могла бежать через чёрный ход. Она не хотела наружу. Она искала спасения, а не побега. Она была умной, понимая, что ей не уйти. Целое запомнило её запах. Целое замерло, принюхиваясь, и Ярослав не почувствовал запахов. Оно забрало себе ещё и обоняние. В тишине подвала что-то завизжало — резко и протяжно. Кукла появилась в узком проходе стремительно. Она чуть клонилась вперёд под весом визжащей болгарки, которую явно держала с трудом, но кукла наступала… Она пыталась воинственно поднять болгарку над головой. Она была угрозой. Её надо было сожрать. Целое шарахнулось в сторону, когда кукла замахнулась болгаркой, потом тяжело грохнулось на пол, ударяя по ногам кукле тяжёлой когтистой лапой. Кукла охнула, но болгарку каким-то чудом удержала, и в последний момент опустила. Правая лапа целого рухнула к ногам куклы, и Целое, завизжав, бросилось назад. Ярослав не почувствовал боли, но испугался. Перед глазами Целого замаячил обрубок, оно разинуло пасть, высунуло язык, и принялось зализывать чудовищную рану, стараясь держаться подальше от обнаглевшей всё ближе и ближе подбирающейся куклы. Жилы на отрубленной конечности срастались на глазах, тянулась кость, но отращивание давалось Целому тяжело, оно уставало, восстанавливая себя, тянуло жизненную силу из упирающегося Ярослава и, неощущаемой сейчас псины. Ярославу хотелось рвануться дальше, преодолеть зов Луны и рухнуть к ногам куклы человеком, умоляя не убивать, но кукла хотела смерти и Целому, и Ярославу, и псине… А значит, сначала надо было убить куклу. Отобрать болгарку. Трёхлапое Целое попятилось к лестнице, поползло вверх, продолжая отращивать конечность, кукла продолжила следовать за ним. Она шла, покачиваясь, устало переставляя ноги, едва удерживая в тощих руках болгарку, не рискуя отрывать от Целого взгляд даже чтобы посмотреть под ноги и порой оступаясь. Целому оставалось надеяться, что однажды кукла споткнётся достаточно сильно, чтобы выронить из рук своё оружие, и тогда… Кукла всё пёрла и пёрла вперёд, с обречённостью смертника. Она не хотела крови Целого, как тогда — несколько часов назад, в подвале, она хотела только одного — смерти Целого. Иначе было странно, что она, шатаясь и задыхаясь, не пыталась остановиться и лизнуть ещё капавшую на пол кровь. Это бы заняло несколько секунд, Целому бы хватило, чтобы откусить ему руку — так, чтобы кукла выронила болгарку и осталась беззащитной… Нужен был лишь эффект неожиданности, но Целое не знало, как его обеспечить. Всё также, пятясь спиной, Целое свернуло в коридор четвёртого этажа, надеясь напасть на куклу, когда та окажется в дверном проёме, где размахивать болгаркой помешали бы сошедшиеся вокруг стены, однако, Целое недооценило собственные размеры, и едва не загнало в ловушку само себя — в проход ему удалось втиснуться лишь с большим трудом, подпустив куклу опасно близко и получив болгаркой по задней лапе. Вновь взвыв от боли, на этот раз — беззвучно, по крайней мере Ярослав больше не слышал ни крика, ни болгарки, Целое рванулось в коридор, и просочилось в первую же попавшуюся квартиру с открытой дверью, нырнуло в темноту и прижалось к стене. Было темно, но Целое замечательно видело — и тёмную фигурку, сжимавшую в руках болгарку, и то, как её прижало к стене когтями Целого. И страх, и отчаяние, когда болгарка покатилась по полу, выпав из откушенной руки — первой трапезы, необходимой, питательной, наполнявшей силой… Это было только началом… И хруст кости, и запах мертвечины, и её вкус — всё это вдруг обрушилось на Ярослава. — Да чтоб ты подавился, мразь… — голос больше не хрипел, и не вибрировал. Он был мягким и слабым, почти неслышным. От гнилого мяса восковой куклы, всё ещё силившейся сбежать, прижимая культю к груди затошнило. Но вместе с тем, вязкие распадающиеся на зубах волокна что-то необратимо меняли в Ярославе. Псина исчезала, растворялась в Ярославе, он сам растворялся в ней. Их вязало, перемешивало, дробило на части и собирало в одно существо, изнутри — такое же отвратительное, как Целое снаружи… Но это… Это ощущалось правильно. Он ощутил всю мощь Целого, он готов был идти убивать снова и снова, закрепляя связь, наконец-то чувствуя всё, и даже больше… Куклу даже больше не хотелось убивать. Потеряв руку, она ослабла до того, что свалилась на пол кучей тряпья, не пройдя и нескольких шагов. Впрочем, наблюдать за ней Яр не мог. У него то ли закрывались, то ли закатывались глаза, его жгло изнутри, по телу проходили судороги, и это было уже совсем-совсем плохо. Стало темно. Он потерял сознание.