***
В притон с такими деньгами соваться рискованно, там их сразу отберут, да ещё и побьют до кучи. Можно, конечно, податься к Тиму, моему товарищу по несчастью, в его подвальчик, где тот обычно обитает. Именно с ним я провел первые месяцы, как пустился в бега. Он будет рад, без сомнения. Но тогда придётся делиться едой со всеми, кто там ошивается. И прощай мои денежки. И дело не в жадности, я жадным никогда не был, зато очень хорошо понимаю, что такое голод. Уж лучше потратить всё на себя. Поэтому сначала отправляюсь на одну из облюбованных мной свалок. Откапываю под грудой картона и тряпья свой припрятанный рюкзак с личными вещами: старой растянутой футболкой и такими же затасканными до дыр джинсами. Закидываю его за плечи и плетусь в ближайший супермаркет. В этом районе продавцы круглосуточных магазинов привыкли к частому появлению беспризорников, и мой до жути потасканный вид никого не удивляет, даже охранник у входа никак не реагирует, будто я невидимка. Смело подхожу к молодому парню за кассой. Зная, что с меня не потребуют документы, прошу пачку самых дешёвых сигарет, ставлю на прилавок бутылку пива и пакет чипсов. Расплатившись, прячу покупки в рюкзак. На выходе демонстративно размахиваю перед носом охранника чеком, пусть не воображает, что я могу украсть, хотя нередко как раз этим и занимаюсь. Он раздражённо отмахивается, бурчит что-то обидное, но я пропускаю оскорбление мимо ушей и выхожу на улицу. Единственное место, в котором я смогу спокойно отсидеться, никому не попадаясь на глаза, и где меня точно никто не потревожит — коллектор, случайно обнаруженный мной в прошлую зиму. Вот туда я и направляюсь. На самом «дне» не так уж плохо. Несмотря на мерзкий запах нечистот, сырость и сквозняки, внутри довольно тихо, если не обращать внимание на шорохи и писк крыс, света достаточно, чтобы не шариться в потёмках, места для ночлега немного, но я нашёл небольшой выступ с сухой поверхностью, где устроил лежанку. Но самое важное — не так холодно, как снаружи, на голову ничего не капает, а к запаху можно привыкнуть. Ко всему привыкаешь со временем, даже к дерьму. Развешиваю вымокшую насквозь куртку на чуть тёплую трубу, надеясь, что к утру просохнет, и сажусь на старый матрас, притащенный со свалки. Закуриваю. Первая сигарета как бальзам на душу, конечно, не «Мальборо», но тоже неплохо. Вдыхаю дым поглубже, и голова начинает кружиться: вот что значит давно не курил. Делаю несколько глотков пива, хорошо становится почти сразу, мышцы расслабляются и чувствую, насколько сильно я вымотался за этот день. Всё-таки повезло мне найти это место, теперь есть, где переждать холода. А если всё удачно сложится, то и зиму здесь проведу. Конечно, не так весело, как в притоне, и не так удобно, как у Тима в подвальчике, зато тепло и безопасно. Надо будет навестить Джона, вдруг у его отца найдётся подходящая работа, раз сегодня всё обломилось. Сто фунтов, конечно, здорово, но до весны их всё равно не растянешь, как ни старайся. Выпиваю пиво, выкуриваю ещё одну сигарету, не беспокоясь о таком расточительстве — вон их сколько! Оставляю немного чипсов на утро, как и еду из кофейни, — кто знает, что приготовил мне завтрашний день? — и собираюсь поспать. В сон клонит жутко, потому что устал за день, потому что замёрз нещадно, а сейчас отогрелся, ещё и пива выпил — разморило. Укладываюсь на матрас и пялюсь в стенку тоннеля, рассматривая знакомый рисунок трещин и прислушиваясь к шорохам да к журчанию воды вдалеке. Казалось, так устал, что стоит только голову приклонить и сразу усну. Но чёрта с два! Сна словно и не бывало. И вместо того, чтобы попытаться заснуть, лежу и думаю о своих родных, по которым очень скучаю. Особенно сильно тоска накатывает в Рождество, когда вижу счастливые семьи, улыбающиеся лица детей и вспоминаю, как ходил с родителями на рождественскую службу в Собор Пресвятой Девы Марии. После вместе возвращались домой по праздничным улочкам, расцвеченным яркими огнями гирлянд. Папа обнимал маму за плечи, а мы с сестрёнкой бегали вокруг и радостно напевали: «Here We Come A-wassailing». Перед сном, когда мы ложились в свои мягкие кроватки, мама приносила молоко с корицей и печенье с апельсиновыми кусочками. А потом я рассказывал Клэр какую-нибудь интересную страшилку, которую сам же и выдумал, чтобы напугать мою чересчур впечатлительную сестру. Она заползала под одеяло почти полностью, наружу торчал только её курносый, весь в веснушках, любопытный носик и расширенные от восторга и испуга глаза. Она, наверное, очень изменилась сейчас. Горько улыбаюсь и ёрзаю на комковатой, слишком тонкой лежанке, пытаясь устроится поудобнее. Понимаю, что нигде и никогда мне не будет так хорошо и уютно, как в родном доме, уж точно не в этом душном и мрачном коллекторе, кишащем крысами и клопами. И я бы ни за что не сбежал, если бы мама мне поверила, если бы она меня поняла. Почему так случилось? Неужели ей проще было представить, что её сын — лживый педик, чем то, что…***
Старшая школа Труро, в которой я обучался, не отличалась ничем примечательным — те же мальчишки, те же девчонки, предметы и учителя точно такие же, как и во многих других школах Англии. Учился хорошо, прилежно выполнял домашние задания, и друзья у меня были, не сказать, что очень близкие, но одиночкой и изгоем себя не чувствовал. Просто я был не таким, как все, скорее не таким как многие, поскольку подозревал, что могу быть не единственным геем среди такой многочисленной толпы учеников. Исподтишка наблюдая за другими парнями на переменах или в общих раздевалках, подмечая их улыбки и взгляды, тайком любуясь сильными руками, подтянутыми телами и даже чувствуя терпкие дурманящие запахи, я постепенно себя осознавал. Свою ориентацию я принял спокойно, без стыда и дурацких истерик — всё равно ведь ничего не изменишь. Но всё же старательно скрывал ото всех свой маленький секрет. И, как оказалось, не зря. Всё изменилось в один далеко не прекрасный день. Его звали Энтони Миллер. Наверное, из всех будущих выпускников он особенно отличался по-настоящему внушительными габаритами — высокий накаченный амбал под два метра ростом. И, по мнению многих девушек, таскавшихся за ним хвостиком, был красавчиком. Вот только его широкая белозубая улыбка не могла компенсировать полное отсутствие мозгов. Подозреваю, что именно благодаря спортивной стипендии или защите влиятельного папочки его и не выпнули из школы. По мне, так он был обычным придурком, единственная заслуга которого в том, что он являлся хукером и звездой школьной команды по регби. Когда я смотрел на этого бугая в неизменном капюшоне, надвинутом на бритую макушку, мне почему-то всегда вспоминалась музыка из фильма «Звёздные войны», сопровождающая каждый шаг грозного и беспощадного Лорда Вейдера. Хотя в жестокости и беспощадности он запросто мог бы переплюнуть Тёмного Лорда ситхов. Не знаю, каким образом он прочухал о моей ориентации, может, я где-то допустил оплошность и вызвал подозрения, может, моя смазливая внешность сыграла со мной злую шутку, но он с чего-то решил сделать меня мальчиком для битья и насмешек, а вернее — своей персональной «девочкой». Вот так запросто, не спрашивая моего согласия, а только потому, что в его отбитой башке что-то щёлкнуло. Он подкатывал, не стесняясь даже учителей, делая совсем недвусмысленные намёки, а пошлые «куколка» и «малышка» накрепко прицепились ко мне и преследовали по всей школе. И это выглядело очень странно, ведь у него была подружка гораздо красивее меня, и я даже представить себе не мог, что он, вероятно, не такой уж и натурал, каким прикидывался. Поначалу я не воспринимал его нападки всерьёз и наивно считал, что это всего лишь приколы глупого мальчишки, мол, поглумится и перестанет, и только удивлялся про себя: «Какого хрена ему нужно?». Но затем я начал замечать, как один за другим от меня отвернулись друзья, а некоторые так вообще стороной обходили, будто бы я был чумной. Вряд ли они боялись моих домогательств, скорее всего, не хотели связываться с этим придурком. Я остался совершенно один, и помощи мне было ждать не от куда. Учителя бы мне всё равно не поверили, да и какое им дело до какого-то ученика. А родителям я опасался рассказывать, пришлось бы признаваться и во всём остальном. Страшно представить, что бы сделали со мной после таких признаний. Миллер, чувствуя свою безнаказанность и мой страх, охотился на меня, как хищник охотится за добычей. Один или в компании таких же глумливых отморозков зажимал в тёмных углах, туалетах или во внутреннем дворике школы, куда меня всей гурьбой затаскивали после уроков. Жадно лапал, облизывая мое ухо своим слюнявым ртом, нашёптывая при этом противным, мерзким голосом, от которого меня бросало в дрожь: — Ну что, малыш Роджи, проверим, стал ли ты, наконец, девочкой. Появилась ли у тебя ещё одна дырка, а то моим дружкам не терпится… Ты такой хорошенький, такой сладенький, так бы и вылизал тебя всего… Девочка моя… И снова лапал потными руками, до боли сжимая ширинку и протискивая шершавые жёсткие пальцы мне чуть ли не в задницу. Я дёргался изо всех сил, надрывно мычал в липкую от пота и мокрую от моих слёз ладонь, зажимающую мой рот, но только сильнее распалял этих подонков. С каждым разом они как будто становились ещё грубее и разнузданнее. И сколько бы я ни пытался спрятаться, меня везде находили. А однажды заставили встать на колени. Миллер схватил меня за волосы, расстегнул ширинку на своих джинсах и стал тыкать мне в лицо своим вонючим огромным членом. От отвращения меня вырвало на одного из его дружков, и только тогда я был оставлен в покое, напоследок получив от каждого болезненный пинок по животу. В такие моменты я жалел, что не родился уродом. Тогда бы меня вовсе не замечали… Когда-то давно мой дедушка подарил мне складной перочинный ножик. Красивый, тяжёлый, с резной бронзовой ручкой и множеством полезных элементов. Я очень любил своего деда и гордился этим подарком. Хороший был мужик, строгий, но понимающий, да и меня, сопляка, любил больше всех. Жаль, что помер так рано. Он бы от меня никогда не отвернулся. И теперь его подарок прочно обосновался в моём школьном рюкзаке. Помощником он был, конечно, слабым, но для устрашения годился. Особенно для тех, кто помладше. Эти меня сторонились, считая конченым психом, и старались не лезть, только издалека обидно задирали. А вот со старшими ребятами было гораздо хуже и ещё обиднее: ножик с лёгкостью оказывался в чьих-то руках, и пока один или даже двое крепко держали меня, самый нетерпеливый, нагло поигрывая моим «защитником», трогал везде, где вздумается, и глумливо ржал. Я терпел, обещая себе при первом удобном случае пырнуть кого-нибудь из них и побольнее. Нож возвращали, как ни в чём не бывало, но перед этим как следует облапав меня за все места, правда, без существенного ущерба. То ли боялись применять насилие, то ли даже такие отморозки не были готовы к однополому сексу. Меня отпускали почти нетронутым, однако это не делало ситуацию менее мерзостной. Но мой мучитель был другим и вызывал у меня жуткую панику. Его отбитых мозгов хватило на то, чтобы узнать мой номер телефона, и мои мучения не прекращались даже ночью. Он звонил, когда вздумается, нашёптывал в трубку всякие гадости, писал отвратительные сообщения и присылал фотографии своих заросших волосней гениталий, вызывая у меня приступы жуткой рвоты и бессонницу. Самый лучший способ был не реагировать, но он настырно продолжал названивать и писать. А на следующий день начиналась новая пытка. Я терпел уже молча, сжимая зубы и заливая слезами чужие безжалостные руки. А он шарил пальцами в моих трусах и угрожающе шептал, как трахнет мой рот и что сотворит с моей задницей сразу, как только представится подходящая возможность. И гаденько смеялся в моё покрасневшее от стыда и унижения лицо. Я очень боялся, что эта возможность наступит в самое ближайшее время. Однажды, под конец учебного года, видимо, у всех психов весной случается обострение, он подошёл ко мне в школьном коридоре, протянул флакончик смазки и, обслюнявив при всех мои губы, прошептал: — Хорошенько подготовься, малышка, завтра я с тобой развлекусь… Я еле успел добежать до туалета. От страха меня так выворачивало, что чуть сознание не потерял. Я не выдержал и незаметно сбежал прямо посреди урока. Примчался домой и, захлёбываясь словами и потрясая перед матерью флакончиком клубничного лубриканта, вывалил всё, что накопилось у меня на душе: о Тони Миллере, о его дружках и их издевательствах. О страхе насилия… Я думал, она меня поймёт, поддержит и успокоит, и обязательно поможет. Она же моя мама… Но испуг и отвращение, появившиеся на её лице, лишили всякой надежды. Оттолкнув меня, она долго кричала, что давно заметила мой нездоровый интерес к мальчикам, и мои длинные волосы, которые столько раз обстригались против моего желания, и кучу браслетов и подвесок, и слишком мягкий голос, и очень женственные черты, как будто я был виноват в том, что родился именно таким. Хотя отрицать очевидное не было смысла. А потом она сказала жуткую вещь, которую я вспоминаю каждый раз, когда со мной случается что-то очень нехорошее: — Доигрался? Так тебе и надо… Мне стало страшно. И даже не потому, что Миллер исполнит свои угрозы, а потому, что я совсем один и беззащитен даже в собственном доме. Потому что мне никто не поможет. Мама пригрозила, что всё расскажет отцу, когда он вернётся из поездки. И вот тогда безграничный ужас затопил мой мозг, лишая всяческого здравомыслия. Уж если мать не поверила, то отец меня вообще убьёт, и даже если не убьёт, то точно покалечит и выгонит на улицу. Сын — педик! Он никогда не простит такого. И в тот момент я увидел единственный, казавшийся правильным для себя выход. Сейчас-то я понимаю, что то решение бежать было вызвано эмоциями, первым влетевшем в голову импульсом, но другого пути я и не видел тогда. Совершенно раздавленный такой несправедливостью, я поднялся в свою комнату. Достал старый, но очень вместительный рюкзак, на дно кинул кроссовки, документы, перочинный ножик, зубную щётку, какую-то одежду, любимый томик Керуака и стал ждать ночи. Когда все уснули, я спустился на кухню, собрал немного еды, а затем тихонько, чтобы не разбудить мать, пробрался в кабинет отца. На встроенном в нижний отсек рабочего стола сейфе набрал комбинацию из нескольких цифр (отец никогда не скрывал от меня код — наши дни рождения: мой и его), схватил самую большую пачку денег из тех, что были отложены на покупку новой машины, и бесшумно выскользнул в тёмный коридор. От напряжения я до рассвета проворочался в какой-то мутной липкой полудрёме и так и не смог нормально заснуть. На мгновение забывался тревожным сном и вновь просыпался — постоянно мерещились какие-то шаги и голоса… Утром подскочил ни свет ни заря с больной от слёз и тяжёлых мыслей головой, сложил поверх вещей приготовленные накануне продукты, вытащил сим-карту из телефона — его тоже запихал в рюкзак, оделся и поспешил вниз. Бегло оглядев прощальным взглядом длинный коридор, лестницу наверх и любимые мамины цветы, я выскочил на улицу и аккуратно захлопнул дверь. Страх быть застигнутым на месте, словно по моим глазам можно было понять, что я задумал, гнал меня прочь. Это был последний раз, когда я видел свой дом. Отец уехал надолго и был далеко, на мать я всё ещё злился, а сестрёнку попросту не захотел будить, поэтому ни с кем толком не попрощался. В этот день все старшие классы увезли на городскую ярмарку, на центральную площадь, а для меня это превратилось в отличную возможность незаметно улизнуть. В такой толкучке никому не было дела до какого-то школьника. Подобные события жители городка никогда не пропускали. Я незаметно смешался с толпой, добежал до ближайшей остановки и сел на первый автобус, идущий до железнодорожной станции. Всё произошло так стремительно, что я почти не запомнил, как, дрожа от напряжения, покупал билет до Лондона и как оказался в поезде. Только спустя час пришёл в себя в забитом вагоне, всё ещё напуганный, растерянный, но уже свободный. Когда я сбежал и добрался до Лондона, подошедшая к концу весна радовала тёплыми деньками, и всё казалось простым и понятным. Летние месяцы превратились для меня в самое беззаботное время, которое когда-либо случалось проводить. Ведь я впервые был в таком большом городе. И не в каком-то, а в столице Соединённого Королевства! Я же никогда не выезжал за пределы Труро и как полоумный турист слонялся по улицам вместе со своим новым знакомым Тимом. С открытым ртом и выпученными от восторга глазами, впитывал ещё неизведанный, но такой притягательный яркий мир, приятные ощущения вседозволенности и бездумно тратил деньги. Радовался самостоятельности и почти взрослой жизни. И даже с приходом осени я не до конца осознал во что вляпался, несмотря на то, что украденные деньги почти закончились. Но неумолимое приближение зимы давало о себе знать: становилось холоднее, дожди вперемешку со снегом шли всё чаще, а пронизывающий ветер лишал всякого желания морозить нос на улице. Но если улица и есть мой дом, а крыша над головой — бескрайнее хмурое небо, то нос, как и уши, как и пальцы на всех конечностях быстро леденели, ночами мешая спать. Там, в Труро, зимы гораздо теплее и снега совсем не бывает. Но здесь, в Лондоне, зима стала для меня настоящим испытанием. Постоянно мёрзнущие руки и ноги, простуженное горло и надрывный кашель, истощённый, измотанный усталостью и голодом организм, и очень много бессонных ночей. Потому что холодно, потому что пустой желудок воет сильнее, чем я сам бы смог, потому что засыпать на голой земле — верный конец. Одежда износилась, да и та не подходила для такой погоды, последние деньги украли вместе с телефоном, когда я, спасаясь от мокрого снега под крышей вокзала, неосторожно уснул в зале ожидания. Обманчивая эйфория от свободы, как и наивность, как и жажда приключений, исчезли, оставляя после себя лишь безысходность. И всё, что мне оставалось — это либо продавать себя, либо воровать. Я выбрал второе. Воровал совсем по чуть-чуть и в основном еду в магазинах, иногда кошельки. Пока меня не поймали и не избили так, что я несколько суток пролежал в каком-то подвале. И только благодаря чуду и старику-бомжу, который неизвестно как нашёл меня и выходил, не подох от голода и холода. Я полностью распрощался с иллюзиями, но всё равно не унывал, продолжая зубами прогрызаться сквозь нищету и назло всем выживать. Однажды в одном из супермаркетов, когда пытался стянуть что-то из продуктов, я познакомился с классным парнем — Джоном. Он-то меня и поймал за руку, но вместо того, чтобы сдать охране, привёл к себе домой и накормил вкусной едой до отвала. Он жил с отцом и частенько оставался один, потому что его родитель постоянно находился в разъездах. Ну прямо как мой. Мы сразу как-то близко сдружились, даже несмотря на то, что я сбежал из дома и бродяжничал. Когда его отец уезжал в очередной рейс, он каждый раз пускал меня пожить, помыться, постирать одежду и просто выспаться в нормальной кровати. А когда мистер Дикон возвращался, то нам с Джоном перепадала неплохая работа, за которую щедро платили. В один из особо лютых зимних дней, когда я уже отчаялся пристроить свою заледеневшую задницу на ночлег, мне посчастливилось найти тёплый, светлый и, что самое важное, пустой коллектор. Я провёл там несколько спокойных ночей, почти мирно соседствуя с крысами и ещё парочкой таких же, как я, несчастных бродячих котов. Но чаще всего я слонялся по мёрзлым улицам, спасаясь от пронизывающего ветра в подворотнях и под мостами. И как я пережил ту зиму — одному Богу известно. Конечно, спустя два года я понимал, что там, дома, несмотря ни на что, я был более счастливым и беззаботным, но и совсем наивным ребёнком, не знающим действительности. Зато сейчас я этой действительности хапал сполна каждый день пригоршнями, да ещё и с добавкой. И всё равно оставался маленьким человеческим существом — песчинкой в огромном мире. Существом, которому не посчастливилось так быстро повзрослеть. Иногда я думал о возвращении домой, когда тоска и голод особенно сильно сжимали своими клешнями, но это желание тут же исчезало, стоило лишь вспомнить школу, мерзкие издевательства однокашников и недоверие родителей. Старался не жалеть о том, что оставил позади. К чему бередить старые раны? Всё прошло. Почти. За два года скитаний я привык жить самостоятельно, вернее, выживать, не заботясь о будущем. И то, что порой мечтал о чём-то несбыточном, например, о воображаемой хорошей жизни, не отменяло того, что завтра для меня могло бы вообще не наступить. Но я не вернусь. Ни к чему это. Да и родители меня не ищут, и, наверное, даже рады, что избавились, наконец. За столько времени они должны были смириться с моим отсутствием. Я же смог. А если вспомнить наш последний разговор с матерью, наверняка и они смогли. Тем более у них есть Клэр. Уж лучше так, чем извечный позор и невозможность смотреть соседям в глаза. Жаль только, что не доучился…***
Резко просыпаюсь от какого-то хруста и шебуршения рядом с головой и вижу огромную коричневую крысу, наполовину залезшую в пачку с недоеденным чипсами. Дёргаюсь скорее от неожиданности, чем от испуга. Крыс я совсем не боюсь, не то что пауков. Она с писком отскакивает, таится на безопасном расстоянии и настороженно сверлит меня своими чёрными глазками-бусинами, страшными, но умными. Придётся отдать ей картошку, я это есть точно уже не буду. Беру пачку, тянусь и высыпаю изломанные остатки неподалёку от подвижного носа грызуна. Крыса принюхивается, хватает тоненькими лапками кусочек и снова начинает хрустеть, а я ложусь на матрас, засовываю руку под голову и сонно наблюдаю за ней. Тепло. Лампочка тускло светит прямо над нами. Тихо, только где-то вдалеке капает вода, да маленький зверёк с глухим треском грызёт сублимированную картошку. И мне на удивление спокойно. Сажусь, протираю глаза, достаю из-под рюкзака пакет из кофейни и завтракаю, а может и обедаю, хрен его разберёт, сколько сейчас времени. Еды слишком мало, чтобы утолить голод, но я не переживаю. Теперь у меня есть деньги, и я смогу купить себе что-нибудь попозже. Рядышком крыса, шустро расправившись с нехитрой закуской, умывается своими когтистыми лапками, ведёт носом в мою сторону, смотрит внимательно, будто спрашивая: «Осталось что пожрать?» и, не дождавшись от меня очередной подачки, вразвалочку уползает под трубы. Я тоже привожу себя в порядок, поливая из бутылки тёплой минералкой себе на ладони и кое-как чищу зубы. Надеваю чуть влажную, не успевшую просохнуть куртку, закидываю рюкзак за плечи и направляюсь к лестнице наверх. Выползаю с самого «дна» поближе к людям. Дождя сегодня нет, и это радует, и как будто бы на улице немного потеплело. Куда идти — не представляю, чем себя занять тоже не знаю, да и как дальше… нет ответа. Почти всё время слоняюсь рядом с вокзалами да большими магазинами. Иногда удается урвать немного еды, что раздают волонтёры. А один раз даже пришлось улепётывать от констеблей, потому что моё слишком пристальное внимание к витрине с дорогущими часами показалось подозрительным. Жалко им, что ли? От нечего делать плетусь в «Вестфилд», чтобы поглазеть на свою несбыточную мечту — ярко-красный «Jaguar F-Type Roadster». Как и ещё несколько мальчишек моего возраста, стоящих совсем рядом, восторженно пялюсь на потрясающего железного хищника. Облизываю взглядом его гладкие блестящие бока, великолепные формы и даже отсюда чую терпкий запах кожаного салона. Вот бы объездить этого красавца! Красноречиво вздыхаю и чуть ли слюни не пускаю, пока не менее красноречивый взгляд надутого от собственной важности охранника не заставляет меня покинуть торговый центр. Вечером захожу в небольшой киоск со стритфудом где за несколько фунтов можно купить что-нибудь сытное и вполне съедобное. Покупаю пару гамбургеров, жаренные сосиски из сомнительного качества мяса и сэндвичи на завтрак и снова спускаюсь на самое дно. Ужинаю, не забыв поделиться со своим новым соседом, а затем ложусь спать. Пытаюсь почитать затасканный и совсем растрёпанный на углах томик Керуака, но с такой тусклой лампочкой где-то под потолком тоннеля почти ничего не видно. Буквы пляшут и расплываются перед глазами до головной боли, а очки я по глупости оставил дома. Недолгий тревожный сон и резкое пробуждение от уже привычного шороха и всплеска воды. Неподалеку дрыхнет свернувшийся в клубок комочек шерсти с двумя торчащими ушками. Скудный завтрак на двоих, и опять выбираюсь из убежища в жестокий, не предназначенный для меня мир.***
Уже который час слоняюсь рядом с вокзалом Кингс-Кросс без всякой цели. Зачем я снова сюда пришёл — понять не могу. Что-то дёрнуло, и ноги сами побрели. Дождь хоть и не такой сильный, но сыплет с неба колкую морось, пробирающуюся за шиворот и в уши. Снова становится холодно. Темнеет как-то незаметно, и мне бы вернуться назад, в свою тёплую конуру, но я бреду всё дальше и дальше. Яркие окна магазинов ослепляют и бьют по нервам вызывающей роскошью, выставленной напоказ. Холёные джентльмены водят под ручку вдоль витрин своих не менее холёных и капризных дамочек. Те морщат напудренные носики, надменно кривят губки и тоненькими пальчиками с кольцами, усеянными непременно бриллиантами, указывают на что-то другое, уж точно подороже. А у меня живот ноет от голода, и голова начинает болеть и кружиться. Сегодня я опоздал на раздачу еды, а может, ничего и не было. Попусту просидел, как дурак, под моросящим дождём, так ничего и не дождался. Только какая-то сердобольная пожилая леди сунула мне в руку пять фунтов и поспешила прочь. Даже поблагодарить её не успел. Пересекаю площадь вокзала насколько можно быстро. Не хватает, чтобы меня заметили констебли и отвели в участок. А там узнают, что я сбежавший несовершеннолетний беспризорник и тут же вернут домой с какой-нибудь наглой тёткой из социальной службы. Заворачиваю за угол и останавливаюсь напротив той же кофейни, где ещё несколько дней назад был с тем необычным человеком. Вспоминаю его образ: чудные кудри, — ну кто сейчас носит такие причёски? — мягкий взгляд, нежный голос и длинные тонкие пальцы. И зовут его так просто, совсем по-домашнему — Брайан. Катаю имя на языке, смакую и наслаждаюсь звучанием, произношу почти шёпотом. Он мне всё-таки понравился, несмотря на внутренние опасения. Не потому, что накормил и денег дал, а потому, что он мужчина — красивый и добрый. А я грязный беспризорник. Но ведь тоже мужчина! И сердце у меня есть, хоть этого никто и не замечает. Мне вдруг становится так обидно, что я никогда его больше не увижу даже случайно, не взгляну в его глаза, не вдохну запах одеколона. Встретиться с ним было бы неслыханной удачей, которая со мной точно не случится. Тем более, что он ни за что не опустится до такого, как я, не посмотрит на меня, как на человека, не посмотрит, как на мужчину. Дождь расходится не на шутку, всё сильнее обрушиваясь на людей. Растаять бы мне под его струями, как кусочку сахара в кружке с горячим чаем, чтобы навсегда исчезнуть из этой жизни. Шмыгаю носом и вытираю щёки, не хватает только расклеится из-за сопливых девчачьих фантазий. Подумаешь, красавчик… Подумаешь, богатый… Мне-то что? Из разных мы миров, вот и нечего мечтать. Но настырные капли всё стекают по щекам горячими дорожками, и всхлипы упрямо рвутся из горла. Вот же глупость. — Роджер… Вздрагиваю от испуга и оборачиваюсь на голос, такой знакомый и от того невероятный, словно моя фантазия ожила в голове и зазвучала. Оглядываюсь всего на мгновение и, сам не понимая почему, припускаю со всех ног прочь, подальше от наваждения. И даже не это страшно, а то, что, скорее всего, он искал меня из-за денег, пожалел уже и хочет отобрать, а я истратил половину и остатки отдавать не хочу. Как же я тогда буду жить? — Роджер… Остановись, пожалуйста! — слышу неожиданно громкий крик, быстрые шаги за спиной и всё ближе звучащие всплески воды по мокрому асфальту. Хватает за рукав и легонько дёргает, но я успеваю вырваться. — Пожалуйста… — доносится до меня совсем отчаянно и тоскливо. Замираю чуть поодаль и скашиваю взгляд. То же пальто, расстёгнутое нараспашку, рубашка светлая, тот же дорогущий шарф, поверх которого болтаются капельки наушников (интересно, что он слушает?), та же сумка и зонт огромный такой, зажатый в бледных, почти прозрачных пальцах. Да как он вообще здесь оказался? Разве такое возможно? Разве может он жить со мной в одном городе? Ходить по тем же улицам? Заглядывать в те же окна магазинов? Дышать тем же воздухом? Это точно какое-то наваждение, морок… Но он не исчезает и смотрит так ласково, чуть улыбаясь. Словно искал меня все эти дни… Ну да, сто фунтов же. — Решил деньги забрать? Так я их потратил почти все, — кидаю ему со злостью, чтобы только не разреветься, как сопляк, прямо при нём. Подходит ко мне осторожно, вытянув ладонь, словно я сейчас кинусь на него, как бешеный. А я, напротив, почему-то отхожу всё дальше и почти вжимаюсь в стену какого-то дома. А дальше некуда. Он поймал меня. И что теперь сделает? — Я не из-за денег… Странно… Тогда зачем он бежал за мной? Ботинки вон испачкал, брюки забрызгал, тоже, наверное, дорогущие. Но что ему от меня-то нужно? Мы едва знакомы. Я бродяга, бездомный, а он… бизнесмен, или врач, или вовсе журналист какой-нибудь. Решил у меня интервью взять прямо на улице, под дождём? Интересуется, каково живётся на самом дне? И, кажется, произношу свой вопрос вслух, потому что он замирает, удивлённо глядит на меня, словно сам не понимает, как здесь очутился. Думает долго, мучительно хмурит брови и говорит так странно, что закрадываются сомнения, не ослышался ли я: — Идём со мной… Мои глаза непроизвольно расширяются от изумления, и даже смаргиваю с трудом. Стою как вкопанный, дышать боюсь и только головой трясу, как умалишённый. А он подходит, накрывая меня зонтом, так близко, что чувствую запах его разгорячённого после бега тела и чего-то мятного. Вижу покрасневшие белки глаз и влажные завитки на висках, и бледные потрескавшиеся губы, повторяющие снова и снова. Да ну на хрен! Не бывает таких чудес! Сейчас умасливает, сладко так заманивает, а потом, не успею оглянуться, как уже буду лежать привязанный к кровати и с кляпом во рту. Напоминаю ему с гордостью, что на девицу лёгкого поведения я смахиваю не больше, чем фонарный столб на скамейку. Но и он настойчиво прерывает меня на полуслове, мотая в разные стороны своими роскошными кудрями. И манит, уговаривает, и надо же, не хочет, чтобы я оставался на улице. А как он смотрит! Словно опять гипнотизирует. Оглядываюсь вокруг и не вижу ни души. Бежать бесполезно, кричать тоже. Да и кому я нужен? Кусаю губы и не могу решиться хоть на что-то. Как же хочется поверить, что сказки не лгут, но столько месяцев, проведённых в скитаниях, лишили меня даже самых слабых иллюзий. И потому не верю. Вот хоть убей… Но так хочу! Тянет меня за руку к дороге и тормозит так удачно подвернувшийся кэб. Дёргаюсь слабо, словно для проверки, и выдаю совсем уж несуразное: — Ты точно нормальный, не из этих… Каких этих? Педофилов? Педиков? Извращенцев? Да о чём я вообще думаю? Но он меня перебивает, снисходительно так, уже чувствуя, что я сдался: — Не бойся, всё будет хорошо. Ага… Маньяки жертвам так же говорят, а потом их находят в полиэтиленовых мешках на дне Темзы с отрезанными пальцами. Пока я стращаю сам себя, он уже хватает меня за куртку, и моё тупое тело делает всё быстрее, чем соображает не менее тупая башка. Буквально втискивает на заднее сиденье машины, строго велит пристегнуться, и мы почти сразу трогаемся. Едем, не знаю куда… Надеюсь, не на заброшенную фабрику, не на берег Темзы и не на окраину, где мой хладный труп найдут, дай Бог, к Рождеству. Надеюсь, что водила не его внезапный сообщник. Едем, а сердце у меня так и подпрыгивает где-то в горле, того и гляди выскочит от страха, и я начинаю шептать какую-то молитву, вдруг вспомнившуюся откуда-то из детства. И всё же хочу верить, что он окажется принцем из сказки, а не чудовищем из фильма ужасов. Ведь у чудовищ не бывает таких глаз.