***
Сижу на бортике и задумчиво наблюдаю, как ванна наполняется водой. Расточительство, конечно, огромное, но боюсь, под душем он не ототрёт себя как следует. Лью из бутылочки побольше ароматной пены, может, хоть это перебьёт жуткий запах, а то в противном случае останется только хлорамин. Даю Роджеру время вдоволь настесняться, перестать строить из себя девственницу и, наконец, раздеться. Не собираюсь я пялиться и посягать на его честь. Делать мне больше нечего. Но всё же терпеливо жду и украдкой улыбаюсь. Выключаю кран и выглядываю в коридор. Стоит всё ещё одетый, пунцовый от смущения, теребит в руках свитер и отводит глаза. — Ну, чего ты? — Выйди, пожалуйста, я сам… Усмехаюсь и уступаю ему место. Заходит робко и шарит взглядом по полу, не зная, куда бросить своё тряпьё. Указываю ему на пустую корзину для белья и объясняю, где что лежит. Нахожу в шкафчике запасную зубную щётку, вытаскиваю следом полотенце и выхожу. Кидаю через плечо: «Сейчас подыщу тебе что-нибудь» и оставляю его одного. Иду в спальню, достаю из комода новые боксеры, в шкафу выискиваю подходящую футболку, хлопковые домашние штаны и возвращаюсь. Роджер всё так же изображает посреди ванной застывшее изваяние и, не мигая, смотрит в одну точку, прямиком на возвышающуюся пенную шапку. — Держи, вот вещи, надеюсь, подойдут. И вымойся хорошенько. Можешь не торопиться… — Боишься, что я блохастый? Хмыкаю и качаю головой. Да, именно так я и думаю. Вряд ли в подворотне у него имеется персональный душ. Но предпочитаю не отвечать на колкость, потому что эту словесную дуэль я безнадёжно проиграю. Уж больно острый язычок у этого мальчишки. Опять же, будем спорить, вода остынет… — Если что — зови! — бросаю напоследок и даже не удивляюсь, когда в спину летит ядовитая шпилька: — Зачем? Спинку мне потрёшь? — и ухмыляется опять нагло. — Могу и потереть. Оглядываю его с интересом и снисходительной усмешкой. Нет, ну каков нахал! Осмелел зверёныш. Наконец выхожу и прикрываю за собой дверь. Слышу щелчок задвижки и, уже не скрываясь, смеюсь.***
Пока мой гость приводит себя в человеческий вид, я разбираю сумку, которую брал в поездку. Чистую одежду раскладываю по местам, ту, что необходимо отправить в химчистку — в отдельную стопку; нужные документы и методички оставляю на компьютерном столе, решая разобраться с этим позже. Делаю пару звонков по работе, пока время ещё позволяет, и, наконец, заказываю еду. В магазин, конечно же, не зашёл. Да и когда бы, если как одурелый носился по лужам за мелким засранцем. А в холодильнике, как и всегда после поездок, разве что бутылка масла имеется, несколько яиц, возможно, молоко, и то, если его не выбросила домработница, оно точно скисло, да упаковка минеральной воды. Негусто, и вряд ли этим накормишь постоянно голодающего подростка. Можно было сбегать в местный супермаркет, но готовить что-то существенное долго и, честно говоря, сил нет. Устал… Спускаюсь в гостиную, и моё внимание привлекает оставленный на стуле рюкзак. Я знаю, что копаться в чужих вещах — верх неприличия и признак дурных манер. Мои родители, спасибо им, всё-таки достойно меня воспитали. К тому же копаться в вещах бродяги ещё и довольно неприятное занятие. Но, глядя на этот рюкзак, я забываю не только о воспитании, но и о брезгливости, да и причина у меня самая уважительная. Поэтому, игнорируя угрызения совести, расстегиваю молнию и лезу внутрь. Какая-то одежда, даже чистая вроде, но очень изношенная. Потрёпанный томик Керуака — хмыкаю и улыбаюсь — надо же! Это как нужно любить книгу, чтобы она сопровождала человека во всех его злоключениях? Хотя, чего я удивляюсь? Я, например, тоже таскаю с собой сборник стихов Шелли, а под подушкой держу Китса. У каждого своя тайная романтическая страсть. Но я удивлён, что Роджер открылся для меня с неожиданной стороны, безусловно, приятной. Книгу кладу сверху на одежду и продолжаю маленькое расследование. Перепутанные вусмерть старые наушники с трещиной на правом динамике тесно переплелись с парой дешёвых пластиковых и совсем новых бритвенных станков. Их я так и оставляю, даже не пытаясь распутать. Затем вытаскиваю выжатый почти насухо, скрученный тюбик зубной пасты и зубную щётку, которую выкинуть стоило бы ещё год назад. Чуть больше внимания уделяю красивому перочинному ножику с гравировкой, вероятно, украденному, а может, наоборот — кем-то подаренному. Паспорт с вложенными в него какими-то бумажками откладываю в сторону. На дне остаётся всякий мусор, мятая пачка сигарет, обёртки от еды, крошки да немного блестящих монеток. Складываю всё обратно в том же порядке, а вот документы решаю изучить поподробнее. Паспорт детский, в нём фотография маленького Роджера, розовощёкого, улыбающегося, с растрёпанными вихрами и лучистыми голубыми глазами, но пустой — ни одного штампа. Видимо, планировали съездить куда-то за пределы страны, но так и не получилось. Сложенный в несколько раз листочек оказался свидетельством о рождении. Читаю имя, дату рождения и внезапно осекаюсь. Перечитываю ещё раз, ничего не понимая, хмурюсь и резко выдыхаю. Снова открываю паспорт и сравниваю записи. Откуда-то из середины выскальзывает и беззвучно падает на пол пластиковая карточка. Поднимаю и вглядываюсь — совсем новая, полученная чуть больше двух лет назад CitizenCard, на которой чётко прописаны то же имя и та же дата рождения, что и в свидетельстве. Остатки сомнений тут же исчезают. Обманул, гадёныш! Восемнадцать, значит? Судя по документам, а они, надеюсь, настоящие, ему только-только семнадцать исполнилось. Два месяца всего прошло. Потрясающе! И что мне теперь с ним делать? На улицу его отпускать нельзя, а если обращусь в социальную службу, то его тут же заберут, а он… Он точно меня возненавидит, да и весь мир в придачу. После такого наверняка растеряет последние крохи доверия к людям. Дальше рассматривать документы смысла нет, всё равно ничего не изменится, поэтому убираю их в рюкзак. В раздумье опускаюсь на диван. Где бы Роджер ни проживал раньше, сейчас он находится в моей квартире, отмокает в моей ванне, моет свои лохмы моим шампунем, чистит зубы моей пастой и, что самое важное, находится под моей защитой. И даже не подозревает, что буквально в эту минуту взваливает на мою шею большую проблему. Хотя, чего уж там… Если и быть честным до конца — я сам взвалил на себя эту проблему, притащив его в свой дом. Разве я мог предположить, что он меня обманет? Но внутренний голос — голос моей неспящей совести отчетливо зудит, что я поступил правильно. Поднимаюсь к себе в спальню и переодеваюсь. Решаю все выяснения оставить на потом, когда Роджер поест и немного придёт в себя. Когда мы оба придём в себя. Слишком много впечатлений для одного вечера. Спустя час выходит из ванной в моей предсказуемо мешковатой одежде, несуразно сидящей на его тощем, как скелет, теле. Ничего, зато всё чистое. Расслабленный и разрумянившийся, с подозрительно покрасневшими, неестественно огромными глазами на исхудавшем лице, отмытый до скрипа. Какой-то другой совсем, словно я не его вытащил с улицы. А он и вправду симпатичный. На такого я бы, пожалуй, обратил внимание, если бы… В голове мелькает странная непрошенная мысль, но я не позволяю ей обрести форму. — Ну как? Порядок? — Кивает и растерянно озирается, не понимая, куда себя деть. — Спускайся в гостиную, можешь телевизор включить. И собери свою одежду в пакет. Я оставил его рядом с твоим рюкзаком. Завтра отнесу в химчистку. А я пока приму душ. И, кстати, скоро должны привезти наш ужин из ресторана. Надеюсь, тебе нравится средиземноморская кухня? — Равнодушно пожимает плечами, и я усмехаюсь. Ну конечно, откуда ж ему знать. — Когда придёт курьер, открой, пожалуйста, дверь и забери заказ. Всё оплачено. Я недолго, не скучай. И пока он хлопает своими длиннющими ресницами, усваивая распоряжения, скрываюсь в ванной комнате. Чисто, словно здесь вообще никого не было. Все флакончики, баночки, тюбики на своих местах, ванна такая же белоснежная, только мокрая. Лишь аккуратно сложенное влажное полотенце возле раковины и скинутые небольшой кучкой грязные вещи напоминают о том, что здесь кто-то мылся. Да ещё одна зубная щётка в стаканчике выбивается из привычной картины. Надо же, какой порядочный! Прибрал за собой. Вспоминаю, как он вёл себя в нашу первую встречу, как держался за столом, как ел. И снова, в который раз, с удовольствием отмечаю прекрасное воспитание мальчишки. Ждёт меня в полной темноте и тишине; сидит на диване, подобрав под себя ноги и, не двигаясь, смотрит в окно на вечерний, усыпанный огнями город. Вид, конечно, шикарный, ничего не скажешь, но как-то непривычно видеть Роджера таким неподвижным и скованным. Совсем недавно он так лихо огрызался и вдруг снова сжался весь, словно в ожидании пытки. И даже не реагирует на меня. Хмыкаю и иду на кухню. Пакеты с едой стоят нераспакованные. Постеснялся хозяйничать без моего разрешения? Накрываю на стол, раскладываю согретую еду на тарелки и зову Роджера. Приходит не сразу и нехотя мнётся у стены; голодный, глаза вон как горят, и носом ведёт, как хищник, учуявший добычу. Но почему-то медлит. — Ну же, садись, — подгоняю его и чувствую, что снова придётся заставлять. — Я заказал всего понемногу. Не знаю, что ты любишь, поэтому сам выбирай, не стесняйся. Помнится, тебе нравятся пирожные? Их я тоже заказал. — Спасибо… Берётся за вилку и ёрзает на стуле, то ли нервничает, то ли пытается уместиться поудобнее. Осторожно начинает есть, сдерживаясь, но, кажется, ещё чуть-чуть и станет запихивать в себя всё и сразу, как попало. Жует молча, прикрыв веки, изредка бросая взгляды на мою тарелку. И вдруг неуверенно тянется к моей пасте с морепродуктами, вилкой цепляет самую большую креветку и тут же запихивает в рот. Хмурит брови, пробует на вкус. Лицо его немного разглаживается, и даже улыбка проскальзывает. Ага, понравилось, значит… Снова тянется к тарелке, цепляет ещё одну креветку и снова сует в рот. И так, пока всех увиденных морских гадов не перетаскал. Смешной такой. — Вкусно? Соглашается и вновь принимается за свою порцию. Я бы вряд ли кому-то позволил вот так бесцеремонно таскать еду с моей тарелки, но ему почему-то позволяю. Это даже забавно и, как ни странно, ничуть не раздражает. Сметает всё подчистую, — и куда только влезло? — будто завтра не накормлю. Довольно облизывает губы и откидывается на спинку стула. — Чай? — Благодарно кивает. — Чёрный или зелёный? — Опять кивает. Вижу, что выяснять его предпочтения в напитках смысла нет. Он уж и забыл, наверное, что такое нормальный чай. Вынимаю из шкафчика упаковку «Twinings English Breakfast» и коробочку зелёного чая, привезённого из Китая моей ассистенткой Кристин. Ставлю перед ним — пускай сам выберет. С зелёным чаем у меня не сразу сложились отношения, всё-таки я больше предпочитаю чёрный, да и с молоком его невозможно сочетать. Но при особом настроении иногда могу побаловать себя. Кстати, молока-то я не купил. Но бегая по улицам Лондона, это сложно сделать. Ничего, потерпим, а завтра зайду в супермаркет. Включаю чайник, достаю кружки, на небольшое блюдо выкладываю пирожные и пододвигаю ближе к Роджеру. Предвкушая и ёрзая от нетерпения, он восторженными глазами рассматривает сладости, будто это яркий подарок, полученный на День рождения или Рождество. Разливаю кипяток по кружкам и продолжаю наблюдать за ним. Он делает выбор в пользу зелёного чая, аккуратно насыпая его в горячую воду и размешивая. А я мысленно делаю заметку, что ещё нужно купить. Ест медленно, смакуя каждый кусочек, и чуть ли не мычит от удовольствия. Я не любитель сладкого, да и нельзя мне после перенесённой много лет назад язвы, но, глядя на него, на его выражение полного блаженства на лице, всё же не сдерживаюсь и отламываю себе по кусочку от каждого десерта. Вкусно, много сахара, но на этом достаточно. А Роджеру нравится… После того, как мы поужинали, немного прибираюсь на кухне. Сполоснув руки, сажусь напротив Роджера, обдумывая, как начать неприятный разговор, чтобы не спугнуть и не обидеть, но и выяснить как можно больше. Он сидит передо мной, не подозревая, что его ожидает. Разморённый, сытый, с сонной поволокой во взгляде. Худющий, длинношеий и нескладный, какой-то до безобразия беззащитный. Потупив взор, маленькими хрупкими ладонями теребит край салфетки. Словно предчувствуя, избегает смотреть на меня и едва слышно шмыгает носом. Как его такого расспрашивать? Как указать на обман? Да у меня язык не повернётся даже упрекнуть его, не то, что наругать. Хотя выдрать его не помешает за такие выкрутасы. Однако чувство, что в его жизни всё не так просто, не оставляет меня. Но я уверен, всему есть какое-то объяснение. — Роджер, сколько тебе лет? — всё же решаюсь нарушить молчание. — Я же говорил: восемнадцать… — бурчит на грани слышимости. — Не лги мне! Я видел… — Ты что, шарился в моём рюкзаке? — мгновенно перебивает, чуть не подскакивая на стуле. — Копался в личных вещах? Да как ты… — Нет… То есть да… Сам бы ты никогда не признался, а для меня это важно — узнать о тебе хоть что-то. Просто скажи мне правду, пожалуйста. — Стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно и скрывал рвущееся наружу раздражение. — Ну, семнадцать мне. И что с того? — Гордо вскидывает голову. — Ты несовершеннолетний, а я вдвое старше тебя… — И что… — Это незаконно, — пробую объяснить, но он опять перебивает: — Что значит незаконно? Помогать людям или приводить к себе в дом бродяг? Поглядывает на меня с таким непониманием, как будто я пытаюсь на пальцах объяснить, что такое «Мост Эйнштейна — Розена». — Дело не в помощи… Вернее, конечно, помогать нужно, но… Тебе нет восемнадцати лет, и это может обернуться проблемами как для тебя, так и для меня. Сейчас он сытый, довольный, в тепле и безопасности, и ему всё равно, насколько законны мои действия. Я не могу держать его взаперти, ему нужно будет ходить в магазин, на прогулку, неважно куда… Здесь он у всех на виду, и у меня нет другого выхода… Хотя… Ещё одна мысль посещает мою голову, но Роджер вновь отвлекает, и я откладываю её на потом. Необходимо всё хорошенько обдумать. — Уже жалеешь, что притащил меня сюда? — внезапно спрашивает совсем спокойно и даже немного с насмешкой. — Теперь выкинешь обратно на улицу? Наигрался в благодетеля? — Нет, не жалею, и никуда тебя не выкину. Ты человек, а не какая-то ненужная вещь. Просто не ври мне больше, — предупреждаю и устало смотрю на него. Открывает было рот одновременно со мной, чтобы снова возразить, но… оба затыкаемся. Хватит прерывать друг друга, так мы только разругаемся и ни до чего не договоримся. Крайне досадно, что выглядит ещё более потерянным, а я не хочу, чтобы он чувствовал себя некомфортно. Лучше, если он расслабится и успокоится. Да и мне тоже стоит сдерживать себя. Синхронно вздыхаем и оглядываем один другого: он настороженно, а я уже смиренно. — Давай начнём с самого начала. Расскажи о себе, а я обещаю помочь. — Ты меня допрашивать будешь? Снисходительно рассматриваю его. Сколько вот таких нагловатых детишек прошло через мои руки. И ничего, к каждому находил подход. В итоге все становились как шёлковые. С Роджером будет труднее, всё-таки бродяжничество накладывает свой неизгладимый отпечаток, но и он скоро поймёт, что лучше дружить, а не воевать. — Я преподаю таким же подросткам, как ты, а не в полиции работаю. Допрашивать не стану, но хотелось бы немного доверия в ответ. — Так ты учитель, что ли? — недоверчиво восклицает. — Можно и так сказать, — расслабленно улыбаюсь. Он начал втягиваться в диалог — это хорошо. — Я учёный, профессор астрофизики, преподаю в Имперском колледже. Роджер присвистывает и смотрит на меня уже больше с восхищением, чем с недоверием. — А я думал, все учёные — морщинистые седые старикашки с залысинами да с радикулитом. А ты скорее на врача похож или журналиста. — Ну, я не так и далёк от этого. Ещё пара лет и… — Не-е… — тянет смешливо и качает головой. — Ты красивый и такой молодой. — Считаешь меня красивым? — В удивлении поднимаю бровь и усмехаюсь. Вот только комплиментов мне и не хватает сейчас. — Ага. Был бы я тёлкой — точно бы запал, хотя… Тебе же на них пофигу! — изрекает с таким знанием дела, что я едва чаем не давлюсь. Вот, значит, каким он меня видит! И ведь как ловко разговор уводит в сторону. Но со мной этот номер не пройдёт. — Теперь твоя очередь рассказывать. Обо мне ты почти всё знаешь, а я о тебе практически ничего. Не бойся и помни: я обещал помочь. Можешь мне доверять. Вяло кивает и снова мнётся, сосредоточенно рассматривая свои обветренные, кое-где потрескавшиеся красные руки, ёрзает на стуле, но упорно молчит. Кладу ладонь на его пальцы, сжимаю совсем чуть-чуть, чтобы немного подбодрить, и улыбаюсь как можно ласковее. — В общем… Я из Труро. Сбежал из дома два года назад. Приехал на поезде… решил на столицу посмотреть. Вот и всё. Вот и всё? Далековато он забрался для простой прогулки по городу, да и затянулась она как-то чересчур. И все эти два года он бродяжничал? Да что же заставило его так поступить? — У тебя родители пьющие? Тебя били? Смотрит с таким неподдельным удивлением, словно я сморозил несусветную чушь. — Нет, нормальные… вроде. И никто меня не бил. С чего ты взял? — Просто так из дома не бегут, да ещё и настолько далеко. Может, прекратишь паясничать и расскажешь? Вздыхает обречённо и хмурит брови, обкусывает заусенцы на пальцах. Да, я так просто не отстану и всё равно узнаю, в чём дело. По крайней мере, я имею право знать, что за человек находится в моём доме. — Есть один уеб… козёл, короче… Там, в школе… Он говорит и говорит. Сначала неуверенно, постоянно сбиваясь, затем сосредоточенно, и чем дальше, тем сильнее распаляется, вываливая на меня такие жуткие подробности, что вместо чая возникает желание хлебнуть чего покрепче. И это при условии, что кроме бокала красного вина или бутылочки пива, и то изредка, вообще не признаю алкоголь. А он шмыгает носом всё чаще и вот-вот разревётся, но хоть и с трудом, сдерживает себя. А ведь я никогда не замечал ничего подобного в нашем колледже. Почти каждый день, добираясь до своего кабинета, я хожу по одним и тем же коридорам, наполненным радостным гулом и звонким смехом, встречаю знакомые счастливые лица студентов, и мне сложно даже допустить, что кто-нибудь из них подвергается жестоким издевательствам. Но много ли я знаю о том, что творится в тёмных углах или туалетах? Дети жестоки, и некоторых нельзя за это винить. Глядя на сидящего передо мной мальчишку, настолько замученного страхом изнасилования, что он решается на отчаянный поступок и сбегает из семьи, где не может найти ни поддержки, ни понимания, я вижу тысячи таких детей, живущих под гнётом родителей-извращенцев или подонков одноклассников, терпящих измывательства день за днём и боящихся даже помощи попросить. А в итоге заканчивающих очень печально: на улицах, в притонах, в тюрьмах или моргах. Роджеру ещё повезло. Конечно, вряд ли это можно назвать именно так, он тоже многое повидал, но хотя бы до сих пор жив и, надеюсь, здоров. И будь я проклят, если позволю ему снова бродяжничать. Не знаю, может, я принимаю опрометчивое решение, но теперь уже не смогу поступить иначе. Я должен ему помочь, и даже если стану последним идиотом в глазах… Да чёрт с ним, кто бы там ни был, но я не отпущу этого мальчика никуда. Пусть пока поживёт со мной, а дальше… Есть у меня идея, и я её обязательно обдумаю. — И как же ты жил всё это время? А главное, где? — выходит как-то слишком хрипло и жалостливо. Роджер тут же вскидывается, почувствовав эту жалость: — Где придётся… Когда я только приехал, то познакомился с одним парнем, он меня приютил, и несколько недель я провёл с ним. С тех пор иногда наведываюсь к нему в подвал… — Подожди, какой подвал? — Обыкновенный… В какой-то заброшенной больнице. Там даже помыться можно в прачечной, но только летом. Зимой всё замерзает наглухо и жутко холодно, приходится уходить и искать другое место. Но я там редко бываю, слишком много всякого сброда ошивается. Однажды ночевал несколько ночей с кучкой бездомных в каком-то торговом центре. Познакомился с мужиком, типа художника, что ли… Он опекал меня и не давал никому в обиду. Говорил, что сына своего во мне видит. Как-то раз, пока я спал, он нарисовал мой портрет. Красиво получилось, как на старой чёрно-белой фотографии, но рисунок я куда-то проеб… Ну, потерял, в смысле. А потом какие-то парни из-за еды порезали друг друга. Полиция нагрянула, всех стали обыскивать и допрашивать, и я смотался оттуда. Не хотел светиться, а то мало ли… Роджер вдруг замолкает и опускает взгляд в чашку с чаем. Кончиком пальца водит по кромке кружки, и замечаю, как краснеет до самых ушей. Стыдно ему, что ли? Хочу как-то подбодрить его, но боюсь спугнуть. Да и что я могу сказать? Мне не понять, через что он прошёл. Поэтому молчу, не в силах вымолвить ни слова. Он, будто услышав мои мысли, продолжает рассказ: — Иногда ночевал в одном притоне… — И, увидев мой изумлённый взгляд, поспешно добавляет: — Нет, ты не думай, я не из таких… Но там вроде неплохо: шлюхи весёлые, некоторые даже себя предлагали. Не за деньги, а чтобы развлечься. Наверное, я им нравился из-за своего смазливого личика. Но я всегда отказывался. Я-то не шлюха. В основном, конечно, подкидывали еду со столов богатеньких клиентов да выпивку. А я не брезговал — жрать всегда охота. А ещё пускали в подсобку, где можно было перекантоваться ночью, хотя и приходилось спать рядом с арабами-мигрантами. Шумные они слишком и наглые. Но крыша над головой важнее, уж всяко лучше, чем на улице. А один из мальчиков, местных элитных сучек, даже поработать предлагал… — вздыхает и зябко ведёт плечами. — Сейчас его уже нет, умер на днях от передоза. Хозяин там, правда, конченый мудак, поэтому я не люблю это место. Но больше всего мне нравится у Джона. Роджер делает паузу и улыбается. Впервые вижу, чтобы он вот так искренне и беззаботно улыбался, по-доброму, словно вспомнил что-то счастливое. Видимо, этот Джон много значит для него. — Кто он… этот Джон? — Классный парень и мой единственный друг здесь, в Лондоне. Когда его отец уезжал в очередной рейс, он частенько оставался один и каждый раз звал меня к себе пожить. Вдвоём веселее и не так страшно. Тогда для меня наступало счастливое время, прямо как в сказке. И поспать можно по-человечески, и поесть вдоволь, и ванная в полном распоряжении. Если живёшь в какой-нибудь подворотне — это становится большой проблемой. Потом его отец возвращался, и я, конечно, выметался обратно на улицу. Не любит он всяких беспризорников… Зато всегда давал нам работу и честно платил. А прошлой зимой я нашёл одно место — там тепло и никого не бывает. Живи — не хочу! После встречи с тобой — помнишь, у той кофейни? — я там и ошивался эти дни. У меня даже соседка появилась. Крыса! Представляешь? — Крыса? — морщусь и с трудом верю. Что за шутки дурацкие? — Ну да… Самая настоящая, большая такая, коричневая, и глаза умные-умные. Я с ней делился едой, а она спала со мной рядом. Охраняла, наверное. — И тебе не было противно? Не страшно? — Не-а. — Мотает головой и смеётся. — Чего мне бояться каких-то крыс? — И тут же меняется в лице. — Люди страшнее. Люди страшнее… Как же он прав. — А что ты ел? — Выбора-то особо не было… Иногда на помойках возле ресторанов что-то находил. Знаешь, сколько хорошей еды выкидывают эти зажравшиеся богатеи? Лучше бы бездомным отдавали, гады! Когда появлялись деньги, то покупал в магазинах или стритфудах что-нибудь получше. Но в основном бегал ко всяким торговым центрам и вокзалам, там волонтёры от Армии спасения подкармливают людей, иногда даже добавку можно получить. Конечно, не всегда удавалось поесть, бывало и по несколько дней ничего толком не ел. Но я не жалуюсь, вроде как сам выбрал такую жизнь, и мне некого винить. Даже того мудака, который домогался и запугивал меня. Ведь если бы я не сбежал, то точно прирезал бы его, защищаясь. Потому что задницу свою никому не подставлю! Я себя знаю! И оказался бы за решёткой, а это вряд ли лучше, чем бродяжничать и голодать. Но голод не так ужасен, как отсутствие нормальной одежды. Всё, что я привез с собой, не смогло меня согреть, когда наступили холода. У нас в Труро зимы тёплые, а тут… Я и не знал, что в Лондоне так холодно зимой. — Роджер ёжится, инстинктивно обхватывая себя руками, и даже бледнеет. — Не знал, что мне придётся так тяжело. — Чем ты занимался всё это время? — пытаюсь отвлечь его от грустных воспоминаний, а сам только и думаю о том, сколько неприятностей свалилось на хрупкие плечи Роджера. — А по мне не видно? — Может, тебе попробовать найти нормальную работу? — Я несовершеннолетний и в бегах! Забыл? Легально мне не устроиться, сразу сцапают, как узнают, а нелегально… Сам понимаешь. — Но воровство тоже не выход. — Я не вор! Ясно? — злобно осаживает меня, а сам так и пылает негодованием. — Я ни разу ничего не украл и… — осекается на полуслове и опускает голову. Разумеется, ничего и никогда. Притворюсь, что поверил. — А нож откуда взял? — Нож? — Хмурится и водит отсутствующим взглядом по кухне. Вспоминает, что у него в рюкзаке лежит? Затем останавливается на мне и огрызается: — Это подарок! Мне дедушка его подарил, и книга эта его любимая… Это всё, что у меня осталось на память о нём. — Прости… Мне очень жаль. Значит, всё-таки подарок. Задним числом я чувствую стыд за свои подозрения, но его слова меня успокаивают. Хотя мы снова начали спорить, а доверия таким способом от него не добиться. Не хочу, чтобы ему было плохо, он и так натерпелся. — И ты никогда не хотел вернуться? — спрашиваю с надеждой, что смогу отвезти домой и его скитания наконец-то закончатся, но он тут же разбивает мои мечты. — Хотел, когда совсем становилось худо, но… — замолкает на мгновение и вдруг срывается: — Да кому я там нужен? Что меня там ждёт? Мне не поверили, не поняли, обвинили в том, что я лживый педик, только потому, что на парней я смотрю чаще, чем на девчонок. Но самое главное — меня никто не ищет! Мои любящие родители давно забили на меня и живут, радуясь, что такое ничтожество, как я, мерзкий гнусный пидорас, исчез, наконец, из их жизни. Последние слова он почти выкрикивает с ненавистью и обидой, и я вижу, как струйки слёз стекают по его пунцовым щекам. Я всё же думал, что он будет врать напропалую, как со своим возрастом, ведь ложь — это ещё и защита. Будет на жалость давить — бездомные это мастерски умеют. Но искренности в нём столько, что это поражает. Я верю ему, несмотря на невероятную историю, всё-таки верю. Двигаюсь ближе, прижимаю его к себе и только сейчас ощущаю, насколько Роджер истощён и морально, и физически. Худые плечи вздрагивают и трясутся; холодным мокрым носом утыкается мне в шею, дышит рвано, постоянно всхлипывая, и поскуливает так жалобно, как щенок, всеми брошенный, забытый и ненужный. Ни единой живой душе. Скулёж переходит в громкие рыдания, и мне самому становится сложно сдерживать слёзы. Натерпелся, накопил в себе так много боли, что выплескивает её в первую же подставленную руку помощи. Давно я не испытывал таких ярких, болезненных и в то же время радостных эмоций. Теперь он в безопасности, в тепле и сытости, и я не позволю никому его обижать. Этот маленький несчастный мальчишка не заслужил жизни падали и ничтожества. Он, как и любой другой человек на планете, заслужил быть счастливым. Оглаживаю его острые лопатки, спину, на которой можно пересчитать рёбра и каждый резко выступающий позвонок. Касаюсь его волос, ещё влажных, но так вкусно пахнущих моим шампунем. И весь он, трясущийся и хрупкий, в моей огромной для его тощего тела одежде, пахнет мной. Я утешаю его, баюкая в объятиях. Всхлипы потихоньку затихают, дыхание выравнивается, и пальцы ослабляют хватку, переставая с таким остервенением выкручивать ворот моей футболки. Конечно, в силу своей профессии я стараюсь докапываться до сути вещей, но в данный момент это лишнее. Хватит на сегодня расспросов и трагических признаний. Приподнимаю его подбородок, глажу по щекам, стирая большими пальцами влагу. Он пытается спрятаться, но я не даю, крепко удерживая лицо в ладонях. Его взгляд становится осмысленным. Роджер разглядывает меня настороженно и как-то доверчиво одновременно. Эти наполненные грустью глаза проникают прямо в душу. Никогда бы не подумал, что слёзы какого-то постороннего человека всколыхнут во мне столько незнакомых ощущений. Его губы приоткрываются, и я тут же переключаюсь на них… А вот этого делать не стоило. Меня словно током прошибает и тянет к ним внезапно и так сильно, что я вздрагиваю. И это тут же приводит меня в чувство. Я что, совсем спятил? Что я творю? Это всё чертово воздержание! Не хватает ещё на беспризорников кидаться. — Идём, Роджер, я покажу твою спальню. — Нервно сглатываю и отвожу взгляд. — Тебе нужно отдохнуть и выспаться хорошенько. Он покорно поднимается, скрывая от меня заплаканное лицо, и я, приобнимая его за плечи, веду к лестнице на второй этаж и только там отстраняюсь. В гостевой комнате включаю свет, откидываю покрывало и подталкиваю его, зарёванного и смущённого, ближе к кровати. — Ложись, а я кое-что принесу… — Поспешно сбегаю в свою спальню, вытаскиваю из комода крем, прихватываю комнатный обогреватель — мне он ни к чему, а Роджеру будет теплее — и возвращаюсь. — Держи, смажь руки, а то на них смотреть больно. — И протягиваю тюбик. Он вяло выдавливает улыбку и берёт крем. Включаю обогреватель и сажусь рядом, наблюдая, как он ёрзает, устраиваясь поудобнее, натягивает одеяло почти до подбородка и сладко улыбается уже открыто, оголяя белые ровные зубы. Сейчас он выглядит счастливым, хоть и заплаканным, хоть и уставшим и вообще затраханным скотской жизнью, но определённо счастливым. А если учесть, каким он был всего лишь пару часов назад, разница, как говорится: налицо. Скажи я ему об этом, представляю, какой поток ругательств услышу в свой адрес. Но это чувство неконтролируемой нежности внезапно расцветает в груди, заполняя и вытесняя все остальные чувства. Мажет руки и шипит от боли. Видно, как ему неприятно, но он аккуратно и терпеливо втирает крем в воспалённую кожу. Наконец укладывается, сонно щурясь и рассматривая меня сквозь опущенные ресницы, а затем, прошептав едва разборчивое: «Спасибо», закрывает глаза. Засыпает почти сразу. А я ещё немного сижу, глядя на его гладкий лоб, маленький, чуть вздёрнутый, красный от слёз нос, плотно сомкнутые губы, и думаю о том, что «нежданное счастье» и вправду может свалиться прямо на голову, даже в образе мелкого бродяжки с улицы. И, как в лучших традициях английских романов, внезапно растопить самое холодное, почти остывшее к людям сердце. Поднимаюсь, выключаю светильник на прикроватной тумбочке, вспоминая, как в семейных мелодрамах делают любящие родители, оставляя своих малышей в кроватках. Невольно морщусь от подобного сравнения, прикрываю за собой дверь и спускаюсь на кухню.***
Тихо. Только дождь, подгоняемый ветром, колотится в окна, да изредка слышен умиротворяющий шелест страниц, которые я перелистываю. Наконец-то этот сумасшедший день закончился. Всё думаю о разговоре с Роджером и о той мерзости, через которую ему пришлось пройти. Я не уверен, что он мне полностью доверился и сколько страшного ещё мог утаить… Но из всего услышанного я понял, что он не любит людей, не доверяет им и боится. Это неудивительно с таким-то образом жизни. Хотя я даже отдалённо не представляю, как он выживал всё это время. И, кажется, никогда не избавлюсь от этой въедливой, как кислота, жалости к нему. Сна нет ни в одном глазу. И устал, как собака, и дёргаюсь постоянно. Так и хочется зайти к Роджеру и посмотреть, всё ли с ним в порядке. Опять же, это я включил заботливого родителя с пол-оборота и хочу уберечь сон своего непутевого дитя? Или просто опасаюсь, чтобы он ненароком ничего не стащил? Захлопываю книгу и откидываюсь на подушку. Чего я накручиваю? «Чудовище из-под кровати» его точно не украдёт, да и он вряд ли что-то сможет украсть. Разве что фарфоровый светильник с тумбочки, но он большой и тяжёлый, да и спрятать его некуда. Ну что я за параноик ненормальный? Спит человек и пусть дальше спокойно спит. И мне бы тоже попытаться заснуть, но как идиот лежу и таращусь на дверь, раздумывая, сходить или не сходить. Проверить или всё же не стоит? Внезапно раздаётся какой-то грохот, и я подскакиваю с кровати, как будто мне кипятка в штаны плеснули. «Вор?» — первое, что приходит мне в голову. Но как бы вор мог проникнуть в столь тщательно охраняемый квартирный комплекс? «Роджер!» — следующая мысль уже более вероятная. Но что делает этот мальчишка? Очень нехорошее подозрение закрадывается в сердце, и, не нащупав ногами тапочки, которые должны бы стоять на привычном месте, я стремительно вылетаю из комнаты и спускаюсь по лестнице. Вокруг темно — опять забыл оставить свет в холле. Почти ничего не видно, даже в лучах прожекторов, освещающих фасад здания. Только слышится какая-то возня на кухне. Заворачиваю за барную стойку и со всей дури хлопаю ладонью по выключателю. Ярко бьющий после темноты свет озаряет странную картину. Рядом с холодильником, прямо на полу сидит Роджер, прикрывая руками глаза. Перед ним валяется что-то разбитое на несколько частей, подозрительно напоминающее кружку. Так вот откуда этот шум. — Что ты делаешь? Роджер, всё ещё испуганно жмурясь, начинает осторожно собирать осколки. Он виновато съёживается и выглядит со своими голыми худющими ногами, с острыми, покрытыми синяками коленками, в одних трусах и моей нелепой огромной футболке так трогательно и до безобразия смущённо. Как бы не поранился. — Чёрт, прости, Брайан. Я захотел пить, пришёл на кухню и вот… Прости, я всё уберу. — Это просто кружка. Ничего страшного, — смеюсь с заметным облегчением и сразу же расслабляюсь. Всего лишь… А я уже напридумывал жуткое ограбление. — Может, она твоя любимая, оставленная бабушкой в наследство… — Спрашивает или издевается? — Моя бабушка умерла, когда я был очень маленьким. И она ничего не оставила мне в наследство. Поэтому можешь перебить хоть все кружки в квартире — не жалко. Тем более их давно пора сменить. — В этот момент я готов простить неуклюжему Роджеру уничтожение хоть всей посуды вместе со столовыми приборами, потому что это его единственное преступление по сравнению с тем, что нарисовало моё разгулявшееся воображение. — Ты голоден? Не стесняйся, холодильник в твоём распоряжении, там ещё остались закуски. Мотает головой, сгребает остатки фарфора с пола и складывает на столешницу рядом с раковиной. Достает другую кружку, наливает воду и жадно пьёт, при этом настороженно косится на меня. Растерянным взглядом ищет, куда бы её пристроить. Ставить на место не решается, поэтому опускает в раковину и замирает, не зная, что делать. — Оставь, завтра утром разберёмся. — Достаю бутылочку минеральной воды из холодильника и протягиваю Роджеру. — Держи на всякий случай, вдруг снова захочешь пить. Только подожди, когда согреется, иначе горло заболит. — Он смотрит на меня во все глаза, а я, скривившись от назидательного тона и собственной чрезмерной заботы, отвожу взгляд и произношу почти шёпотом: — Идём спать. Кладу ладонь ему между лопаток, но, почувствовав, как он вздрагивает, сразу отдёргиваю. Молча поднимаемся по лестнице и расходимся в разные стороны, каждый к своей комнате. Я уже почти захожу в спальню, как Роджер, придерживая дверь рукой, замирает в нерешительности и выдыхает: — Брайан… Спасибо тебе за всё. Мнётся на пороге всего пару секунд, а потом стремительно подходит и утыкается своим холодным носом куда-то мне в шею, стискивая пальцами мои плечи. Чуть отстранившись, внимательно всматривается в моё лицо, кивает чему-то и скрывается за дверью своей спальни.