***
На смену октябрю приходит ноябрь, а в природе ничего не меняется. Надоедливый дождь то хлещет сплошной стеной, то, едва успокаиваясь, переходит в мелкую морось, то вновь без устали заливает промокший насквозь город. Холодный ветер гоняет всё те же жухлые листья, устилающие асфальт, с трудом поднимая их и плотнее сбивая в кучи, резко пахнущие гнилью — невкусно. Те же серость и уныние на улицах, разбавленные разве что яркими пятнами неоновых вывесок магазинов и напичканной повсюду интерактивной рекламой. Но мне гораздо теплее. И не только потому, что я живу хоть и в чужом, но всё-таки доме, а ещё потому, что рядом со мной Брайан. Вот это тепло живого человека для меня важнее всех благ цивилизации. Уже которое утро просыпаюсь в мягкой чистой кровати под тёплым одеялом и на подушке, пахнущей чем-то свежим и приятным. А ведь первое время постоянно уползал спать на пол, никак не мог привыкнуть к чересчур удобному матрасу. На полу прохладнее и жёстче, совсем как там… С содроганием вспоминаю прогнившие тонкие подстилки, воняющие всеми возможными ароматами окрестных свалок. Съёживаюсь и заползаю под одеяло с головой, лежу, пока воздуха хватает, и повторяю про себя снова и снова: «Не хочу назад. Не хочу на улицу». Хоть и живу у Брайана уже несколько дней, и даже несмотря на то, что он сам меня попросил остаться, чувство тревоги, что эта «сказка» долго не продлится, никак не отпускает меня. Да ещё и глупые кошмары, из-за которых я своими воплями бужу посреди ночи не только Брайана, но и, наверное, всех его почтенных соседей. Он прибегает каждый раз сонный и растрёпанный, садится рядом, прижимает к себе крепко-крепко, как тогда на кухне, и успокаивает ласково и терпеливо. Я, путаясь и заикаясь, рассказываю ему, что все ещё вижу себя на мёрзлых улицах, как брожу в одиночестве, как жутко хочу есть… И вроде ничего страшного не снится, по крайней мере, не страшнее того, что я проживал наяву день за днём. Но паника удушливой волной накатывает всякий раз, не давая толком прийти в себя. И от этого становится только хуже. Потому что боюсь снова остаться один, потому что боюсь проснуться и увидеть, что я в том же коллекторе… Хоть вовсе не засыпай, а то я и так создаю Брайану одни неудобства. Лучше бы мне снился он, а не вот эта муть. Неохотно сползаю с постели и шлёпаю умываться. Чищу зубы, придирчиво разглядывая себя в зеркало. Я и не знал, что похудел так сильно. Кожа до сих пор обветренная, шершавая, и щёки впалые — одни скулы выпирают. Шея бледная, даже синюшная, все вены видно. А глаза на измождённом лице выглядят нереально огромными, да и ресницы слишком длинные для парня. Да насрать на эти ресницы, у меня волосы уже доросли до плеч и завиваются причудливыми колечками на концах. Торчат, как им вздумается, никакого сладу нет. Хвостик тоже не помогает, чёлка настырно вылезает и сразу топорщится, как попало. Ну точно, как девчонка. Вот ей и надо было родиться. Тогда на меня смотрели бы по-другому. И даже тот урод, что издевался надо мной в школе, в ногах бы у меня валялся. А я бы ходил с гордо поднятой головой, вместо того, чтобы шкериться по углам, хлопал ресничками и завлекал всех подряд своей улыбкой. Вот улыбка у меня что надо! Машинально улыбаюсь своему отражению. И правда, красивая! Сам порой тащусь. Но она тут же сползает с моих губ, потому что не нужна никому. Даже Брайану. Да уж, получился я каким-то и недопарнем, и недодевчонкой — сплошным недоразумением. Да ещё и педик. Внешность девчоночья и член между ног — полный комплект. Споласкиваю рот, зубную щётку ставлю строго на свою сторону, чтобы она не соприкасалась с щёткой Брайана, и тащусь на кухню. Каждый раз, обнаруживая приготовленный завтрак, я натыкаюсь на неизменную записку с пожеланием доброго утра и какой-нибудь незначительной мелочью, которая, тем не менее, заставляет улыбаться и греет душу. Но мне всё еще немного непривычно. Поначалу я думал: «Дурак мужик. Ну зачем он со мной возится?». Да ещё то смутное ощущение, что я для него не более чем «мальчик на содержании», которому, в конце концов, выкатят счёт и заставят отрабатывать, долгое время грызло изнутри. Но его доброта и то, с какой почти отеческой заботой он относится ко мне, ни словом, ни поступком не намекая на что-то грязное и преступное, понемногу успокаивают. Хотя всё ещё вызывают изумление. С трудом верю, что это происходит по-настоящему и иногда замираю, боясь пошевелиться, чтобы не рассеялось волшебство. Впихиваю в себя традиционную, ненавистную ещё с детства овсянку и тосты с джемом. Гадость редкостная. То же мне английский завтрак придумали! Но безропотно съедаю всё до крошки. Брайан же заботится обо мне, встаёт пораньше, готовит, а я не хочу его расстраивать и выглядеть неблагодарным. Сам-то он мясо не ест, но ради меня покупает ветчину и сосиски. Поэтому мой завтрак становится более вкусным, хоть и менее полезным. Варю себе очередную порцию кофе, чтобы убить время, и лениво листаю оставленные на столе журналы. Провалялся бы до самого вечера, пока Брайан не придёт с работы. Всё равно ничего не делаю, только слоняюсь, как неприкаянный, из угла в угол и не знаю, чем заняться. В компьютер лезть не решаюсь — чужой всё-таки. Так бы хоть фильм какой посмотрел, а то по телевизору один хрен какую-то муть показывают. Поем, вымою посуду — вот и все мои заботы. Остаётся лишь бродить по комнатам и от безделья совать любопытный нос во все места. Квартира у Брайана большая и светлая, есть где пошастать, обставлена, как со страниц каталогов по недвижимости: дорого и современно, но вся одинаково скучная и одноцветная. Зато окна в гостиной огромные, во всю стену. Мне нравится устроиться на полу в компании диванных подушек, поставить рядом кружку с горячим чаем и залипнуть на пару часов, бездумно пялясь на город и на дождь, который льёт по ту сторону стекла и уже не на мою макушку. Кажется, в Труро было меньше сырости. Дождь я никогда не любил, а скитаясь по улицам и вовсе возненавидел, особенно, когда постоянно что-то сыплет сверху, безжалостно заползая за шиворот. А дома так тепло и сухо, уютно. И наблюдать за непогодой из окна гораздо приятнее. Я ни разу не видел Лондон с такой высоты, и это прекрасное зрелище завораживает. Так город выглядит красивым, и даже можно представить, что там, внизу, нет нищеты и горя, а только радость и счастливая жизнь. Замечаю сбоку от окна соседский балкон, нахально оккупированный стайкой нахохлившихся голубей. Они сидят рядком на каменном выступе, прижавшись друг к другу, и, наверное, страдают от дождя и ветра. Перетаптываются своими когтистыми лапками, взмахивают крыльями и снова замирают, понуро опустив взъерошенные головы. Жалко их тоже. У них-то нигде нет пристанища. Вечные бродяги. Квартира хоть и большая, но какая-то пустая, даже глядеть не на что. Вот у нас дома на каждой поверхности что-то стоит: то семейные фотографии в разноцветных рамочках, то какая-нибудь статуэтка, то вазочка — их вообще много из-за неуёмной любви мамы ко всяческим бесполезным безделушкам. А здесь пусто. Ни одной небрежно брошенной вещи, ни одного журнала или забытой книги, даже нечаянно залетевшей пылинки. Только на полке возле телевизора единственная фотография родителей в изогнутом прозрачном стекле, да разлапистый фикус, что ли, на широком подоконнике, и всё. Беру рамку в руки и вглядываюсь в лица. Ничего особенного, обычный цветной снимок. Брайан в своём тёмно-синем костюме, деловой до жути, обнимает за плечи худенькую, высокую и очень яркую женщину — свою мать. Немного сбоку — отец, серьёзный, собранный и какой-то неприметный. Фотография не даёт мне никакой полезной информации, кроме той, что Брайан больше похож на маму и, скорее всего, не имеет ни братьев, ни сестёр. Протираю рамку краем футболки и ставлю на место. Он вообще жуткий чистюля! Трогать что-то и то опасаюсь — вдруг заляпаю своими ручищами. Мне почему-то постоянно кажется, что я до сих пор не отмылся и только грязь за собой таскаю. Вокруг так чисто, можно даже сказать: стерильно до тошноты. И вот что любопытно: я не замечаю в его квартире даже малейших следов пребывания других людей. Ни женщин, по понятным причинам, ни мужчин. У него что, никого нет? Это так странно… Я думал, что такие, как он, не бывают одинокими. Такие, как он, любую… то есть любого, заполучат, стоит лишь пальцем щёлкнуть… Нет, что-то здесь не так. Не вяжется его идеальный образ, созданный в моём воображении, с оглушительным одиночеством. И спросить-то страшно, пошлёт ещё куда подальше и меня, и мое любопытство. Хотя одна тётка к нему как раз таки наведывается, видимо, она и вычищает эти следы безвозвратно. Это его домработница — грозная и молчаливая немка. Я боюсь её до чёртиков. Она как будто задалась целью и меня вытравить из этого жилища, потому и гоняет, как вшивого щенка, недовольно размахивая разноцветной щёткой для пыли. Приходится баррикадироваться у себя в комнате и ждать, затаив дыхание, пока уйдёт. Но она и здесь до меня добирается. Бесцеремонно вламывается, ворчит себе под нос на ломаном английском, обзывает неряхой, мол, даже постель заправить не могу, а на оставленную на столе грязную кружку смотрит, как на незаконно вторгшегося инопланетянина. Сама же, не переставая, остервенело орудует пульверизатором с вонючей жидкостью и тряпкой. Виноват я, что ли, что мне так больше нравится? И вот хоть на улицу сваливай. А после её приборки даже воздухом дышать боязно, ещё пыли надышу ненароком. Однажды я наябедничал Брайану на вредную немку: пожаловался, что один её вид вызывает у меня священный ужас. Но он только руками развёл и заговорщицким шёпотом сообщил, что тоже её боится. Одно радует — приходит она всего два раза в неделю. Посередине гостиной стоит громоздкий полукруглый диван, на котором лежать приходится, выгнувшись дугой. Неудобно. Под ним постоянно робот-пылесос застревает и вопит, как ненормальный. Рядом с подлокотниками, словно жертвы авангардизма, возвышаются два нелепых кривоногих светильника с круглыми верхушками. Я такие видел возле одного торгового центра. Он их оттуда, что ли, стащил? Стеклянный столик на вид такой хрупкий, даже ставить на него что-то боязно. И какой умник придумывает такую дурацкую мебель? А вот бежевый ковёр с длинным ворсом очень даже удобный и настолько мягкий, что я с удовольствием валяюсь на нём, глядя то в потолок, то в телевизор. И который в первый же день изгваздал своим грязным рюкзаком. Но особое моё внимание привлекают стеллажи с книгами, занимающие целую нишу под лестницей. Как же много у него всяких книг, прямо глаза разбегаются! Я со своим фиговым зрением и то оценил масштабность библиотеки. Один стеллаж отведён под всяческие научные издания по физике и математике, экономике и психологии, что-то связанное с управлением… чего-то — щурюсь и не могу разобрать, слишком мелко написано. Но больше всего про его любимые звёзды — от красочного раскладного атласа звёздного неба до различных научных трактатов, об авторах которых я даже не слышал, и имена их звучат так заковыристо, что язык сломаешь. Остальные полки забиты историческими книгами и художественными произведениями. Даже Библия вон есть. На фига она ему? Вряд ли он верит, учёный же. Библиотека что надо! Жаль, прочитать не получится — зрение совсем ни к чёрту. Мне бы очки хоть какие-нибудь. Уж я бы пошарился и нашёл себе занятие. Да, Брайан создал для себя подходящее жилище, — этакую непробиваемую крепость, недосягаемую, как и он сам. И очень ловко прячется в нём от всего мира. Иногда я бессовестно вторгаюсь в спальню Брайана, ложусь на его идеально заправленную постель и каждый раз нахожу под подушкой томик каких-нибудь стихов. Кручу в руках, листаю странички и сую обратно, опять с сожалением вздыхая об оставленных дома очках. Зато теперь я знаю, что читает на ночь мой неприступный покровитель. Как-то, не сдержав любопытства, я залез в его шкаф с одеждой и поразился безупречному порядку внутри. Все вещи разложены ровными стопочками: тонкие джемпера, футболки, джинсы… Рубашки аккуратно развешаны в один ряд. Белые — целых пять штук, несколько от бледно-голубых до тёмно-синих, две серые и столько же чёрных. И все похожи одна на другую. Обалдеть! Следом висят костюмы, словно сшитые на заказ, а скорее клонированные и отличающиеся лишь цветом и материалом. Но количество просто изумляет. Галстуки — штук двадцать, не меньше, свёрнуты затейливыми клубочками и до безобразия однообразные. Вот зачем человеку столько одинаковых галстуков? Трогаю приятную ткань рубашек, оглаживаю плечи пиджаков, представляя, насколько привлекательно Брайан выглядит в этих костюмах, вдыхаю знакомый запах, который будоражит что-то внутри и заставляет тело покрываться мурашками. Что я могу поделать, если он так вкусно пахнет. Даже в нижнее бельё сунулся и чуть со стыда не сгорел от своей наглости. Обследовав верхний ящик комода, я узнал ещё кое-что любопытное. Кроме пары довольно дорогих часов в кожаных футлярах, я обнаружил упаковку презервативов, анальную смазку и визитку одного из гей-клубов в Сохо. Интересно, часто он там бывает? Находка вызвала во мне какие-то непонятные и смешанные чувства. Я понимаю, что Брайан — молодой красивый мужчина и ему тоже нужно развлекаться, но тогда мне стало очень неприятно. После этого случая я обхожу этот чёртов комод стороной и каждый раз кошусь на него с неприязнью, как будто он виноват в том, что хранит секреты своего хозяина. А вот кухня — единственное место, где я чувствую себя свободно и чаще провожу время именно здесь. Постоянно что-нибудь жую, пью много кофе и пялюсь безо всякого интереса в телевизор, переключив на первое попавшееся телешоу или сериал. От нечего делать запоминаю наизусть расположение всех баночек и их содержимое в кухонных шкафчиках, расставляю по цвету и размеру. От души чихаю, нанюхавшись разных пряностей и специй. Изучаю чайные коробочки и даже с закрытыми глазами по запаху могу определить, какие фруктовые или цветочные добавки туда намешаны. Случайно отыскиваю старую потрёпанную книгу рецептов и за одинаковыми и, похоже, очень дорогими кастрюлями и сковородками нахожу настоящую медную турку. Вот это становится для меня приятным сюрпризом, потому что с адской кофемашиной у меня как-то не заладилось. Но как ни пытаюсь придумать себе занятие, вернее, как ни стараюсь отойти от своих злоключений и хорошенько отдохнуть, в итоге всё свожу к жратве и сну. Это быстро надоедает и уже не так радует — не буду же я постоянно есть и спать. Хотя, по сути, я только тем и занимаюсь, что бездельничаю. В конечном счёте, меня заедает тоска.***
С каждым днём я всё сильнее желаю вырваться на свободу. До одури хочется выйти из дома, пройтись по мокрым тротуарам, дойти до какого-нибудь торгового центра и просто поглазеть, как раньше, на витрины, на людей, на жизнь вокруг. Я привык к улице за столько времени, а сейчас словно заперт в клетке — удобной, тёплой, сытой, но всё-таки клетке. Выбираюсь иногда на балкон, чтобы вдохнуть холодного воздуха, но это не то, что мне нужно. Я даже из квартиры не могу высунуться, потому что большая часть моих вещей, включая куртку, драные джинсы и раздолбанные в хлам кроссовки, перекочевали на свалку. Откуда я сам и выполз. А мне необходимо иметь хоть что-то своё из одежды. Так я буду чувствовать себя уверенней. Всё, что у меня осталось — это затасканная футболка, в которой я сплю, да свитер с пингвином. Он, видите ли, понравился Брайану. Мне и самому нравится, так что он занял почётное место на полке в шкафу моей спальни. Моей… Надо же, у меня даже спальня своя есть! Хотя, конечно, это всего лишь слово. Всё равно я здесь чужой, и как бы ни мечтал об обратном, ничего не изменится. Но я и этому рад — кому бы ещё могло так повезти? — и очень благодарен Брайану. Он же не должен обо мне заботиться, тратить на меня деньги, кормить, одевать — я ему никто! Я всего лишь оборванец с улицы. И прекрасно понимаю, что когда-нибудь ему надоест нянчиться, и он выставит меня за дверь или ещё хуже — отправит к каким-нибудь «фостерам», пока не найдут моих родителей. Но всё-таки хочется верить во все эти женские книжонки, которыми взахлёб зачитывается моя мама, и в то, что у сказок, даже самых страшных, бывает счастливый конец. Только вот я не бедная несчастная сиротка, а он хоть и похож на героя романа, но вряд ли посмотрит на меня иначе, чем с отвращением. А мне очень хорошо рядом с ним. Как-то утром, провожая Брайана на работу, я набираюсь смелости и, смущаясь и краснея, бормочу о том, что мог бы немного помогать ему в каких-то бытовых мелочах. Не всё же мне быть бесполезным бездельником. Например, ходить в супермаркет за продуктами, в химчистку или аптеку, сортировать и выносить мусор. Да и просто выбраться из дома хоть ненадолго тоже не помешает. А для этого нужны вещи, что-нибудь совсем простое и недорогое. Он внимательно выслушивает меня, треплет по макушке и обещает подумать. А на следующий день, приехав чуть позже обычного, вручает мне два больших пакета с одеждой и обувью — только самое необходимое, но всё красивое и наверняка недешёвое. И даже с размером почти угадывает. И снова, как в самой прекрасной фантазии, по щелчку пальцев, и только потому, что я захотел погулять. Всё-таки он очень, очень странный, но копаться в его странностях я давно перестал. В этот же вечер, когда я уже лёг в постель, он, как и всегда перед сном, заходит, садится рядом и протягивает тяжёлую чёрную коробочку. Недоверчиво, но с неимоверным изумлением достаю из неё серебристый, блестящий и, наверное, дорогущий телефон. Разглядываю его и поверить не могу. У меня слов нет от такой неожиданной щедрости. Вернее, одно всё же нашлось, но настолько похабное, что я прикусываю язык быстрее, чем оно срывается. Вместо этого выдавливаю невнятное: — Брайан… — Чтобы всегда быть на связи, — сообщает будничным тоном. — Свой номер я уже сохранил в телефонную книгу и записал твой. Теперь тебе будет не так скучно… Я его слушаю в пол-уха и, не отрываясь, разглядываю подарок. Знаю, что это не романтичный обмен номерами при случайном знакомстве, а потому что так надо. Чтобы контролировать меня. Ну и ладно. Я всё равно так рад, словно мне не телефон, а ключи от крутой тачки вручили. — Спасибо, спасибо, спасибо! — восторженно шепчу и, не сдержав порыва, кидаюсь ему на шею, крепко обнимая. Он, чуть помедлив, тихонько сжимает меня за плечи и тут же отпускает. Желает спокойной ночи и незаметно для меня выходит. Потому что всё моё мальчишеское внимание переключается на новую игрушку. Это же офигеть как круто! И музыка, и фильмы, да даже в интернете можно полазить! Во мне столько восторга, что я не решаюсь включать его, только кончиками пальцев бережно глажу чёрный безжизненный экран и улыбаюсь, как дурак. Брайан сдерживает обещание и звонит с работы каждый день. Вряд ли из-за беспокойства и желания услышать мой голос, и уж точно не потому, что соскучился, а затем, чтобы проверить, не сбежал ли я, прихватив с собой что-нибудь ценное. Что поделать, если я, несмотря на всю его заботу и доброту, остаюсь для него чужим человеком. Но каждый раз, когда раздаётся мелодия вызова, тут же отмахиваюсь от неприятно колющих мыслей и с улыбкой отвечаю. Вот и сегодня — нет, чтобы нормально пообедать в свой перерыв, так он звонит мне для проведения очередной инспекции. — Чем занимаешься? Не здоровается даже, а сходу врубает строго опекуна, и я не остаюсь в долгу, подначивая его в ответ: — Ищу столовое серебро и хрусталь. Собираюсь сгонять до ближайшей скупки и задвинуть подороже. Как считаешь, сколько денег дадут? — У меня нет ни того, ни другого, не теряй времени впустую. Предлагаю продать компьютер, за него отвалят несколько сотен фунтов, — поддерживает игру деловым тоном, но я прямо чувствую, как улыбается. — А если серьёзно? — Мне нечем заняться. Я не знаю, что могу делать в твоём доме, — уже уныло отзываюсь, подкидывая и пробуя удержать на ладони подушку. — Всё, что угодно. Почитай или… — Очков нет. Знаешь же, какое херовое у меня зрение. Слышу, как неодобрительно хмыкает, но никак не комментирует мои уличные ругательства. — Посмотри какой-нибудь фильм, полазь в интернете, поешь, сходи погулять. Я же говорю: всё, что угодно. Кстати, я оставил тебе немного денег, чтобы ты пользовался транспортом, если захочешь куда-нибудь выйти или чего-нибудь купить. А с очками вопрос решим. — Разрешаешь залезть в свой компьютер? Пропускаю мимо ушей новость насчёт налички. — Конечно, он в твоём полном распоряжении. Только рабочую папку не трогай, там важные материалы для статьи. — А вдруг я откопаю что-нибудь личное? Не боишься? — ехидно спрашиваю, а он, чуть помедлив, усмехается: — Буду благодарен, если хоть что-то найдёшь. Интересно было бы поглядеть на кусочек своей личной жизни. — Надо же, какая уверенность! Либо у него и вправду никого нет, либо всё тщательно спрятано. Лучше бы первое… — Ну так как, у тебя всё в порядке? — Да что со мной случится? Разве что инопланетяне похитят, и то вряд ли… Умылся, зубы почистил, собираюсь завтракать или скорее обедать, посуду за собой помою, — нудно перечисляю, а он смеётся. — А тебе, смотрю, заняться больше нечем, как меня проверять, да? — пытаюсь вяло огрызаться, но он, как всегда, спокоен и ироничен. — У меня были две выматывающие лекции, так что имею право отдохнуть, — вздыхает и насмешливо проясняет: — Да, я тебя проверяю, привыкай. Про инопланетян я, конечно, не думал, но… Вдруг ты соседскую кошку в мусоропровод спустишь или пальцы в розетку засунешь? Закатываю глаза и хихикаю беззвучно. И он ещё меня ребёнком называет. — У соседей нет кошки. Я не уверен, что у нас вообще соседи есть… — чуть слышно бурчу себе под нос и уже громче добавляю: — Ты сегодня задержишься? — Не планировал. А ты уже соскучился? — усмехается, зараза. Стараюсь игнорировать его вопрос, потому что да, соскучился. Но это не имеет значения. — Купи мне что-нибудь вкусненькое, — вырывается так внезапно, что я закусываю губу и жмурюсь, пугаясь собственной наглости. Он молчит какое-то время, а потом неуверенно спрашивает: — И чего же ты хочешь? Голос при этом такой холодный, даже кажется, безжизненный, и мне действительно становится не по себе. Потому что он и так столько всего делает для меня, а я ещё чего-то прошу… Резко выдыхаю и торопливо бормочу: — Ничего, не обращай внимания. Я ляпнул, не подумав. Со мной всё хорошо! Посуда на месте, кошки целы, пальцы тоже. Не отвлекайся на меня. Несу какую-то чушь, а сам лихорадочно соображаю, что, похоже, перегнул палку. Он вернётся и точно выскажет всё, что думает, поставив меня — наглого беспризорника, на место. И когда слышится беспокойное: «Родж…», прерываю звонок, оставляя телефон на постели Брайана, где я лежал в обнимку с подушкой, вдыхая его запах, и сбегаю на кухню. Слышу, как пиликает наверху, раз за разом оповещая об очередном сообщении. Затем раздаётся пара долгих и мучительных звонков и, наконец, становится тихо. Сижу за столом, грею о кружку с горячим чаем вмиг заледеневшие руки, вяло жую сэндвич и надеюсь, что Брайан не сильно разозлился. Время тянется тоскливо и долго. На улицу я так и не вышел — дождь опять зарядил с самого утра. Вместо этого, пользуясь разрешением Брайана, оккупировал его кровать и компьютер и пересматриваю любимые «Звёздные войны». Периодически проваливаюсь в сон и вновь просыпаюсь где-то посередине следующего фильма. Брайан приходит домой как ни в чём не бывало, собранный, раскрасневшийся на холоде, с подозрительным блеском в глазах. Отдаёт мне бумажный, сладко пахнущий пакет из кондитерской на углу, вытаскивает свой телефон и, размахивая перед моим носом, сердито отчитывает: — Я зачем тебе купил такую же штуку? Пожалуйста, не игнорируй меня и отвечай на звонки. Я беспокоюсь. И не будь ребёнком, не нужно стесняться просить у меня что-то. Тем более, если ты этого хочешь и если я в состоянии это купить. — И после того, как я виновато киваю, меняет строгий тон на вполне будничный и даже весёлый, спрашивает: — Покормишь меня? Секунду назад ещё говорил сухо, жёстко даже, будто бы каждым словом одаривал, и вдруг улыбается мягко и открыто. Меня не покидает ощущение, что передо мной два разных человека. Вот как у него это получается? А я боюсь его до жути и хочу быть ближе. И как у меня получается чувствовать все это одновременно — тоже непонятно. Ласково заглядывает мне в глаза, и я, сияя в ответ, облегчённо выдыхаю и несусь на кухню разогревать еду. После ужина мы снова разговариваем, как и каждый вечер с того момента, как я поселился в этом доме. По очереди рассказываем что-то о своей жизни — так мы лучше узнаем друг друга, хотя самых личных тем до сих пор избегаем. Сегодня моя очередь изливать душу, и Брайан с интересом слушает рассказ о том, как я провёл ещё один скучный день. Даже если прошёл он на диване в обществе разбросанных фантиков от конфет и пульта от телевизора. А вот рассказ о моём детстве воспринимается настолько серьёзно, что Брайан вовсе выключает телефон, чтобы беспрестанные звонки нам не мешали. Тяну информацию понемногу, опасаясь, что если всё расскажу сейчас, то назавтра и тем никаких не останется, и он перестанет меня расспрашивать и смотреть вот так заинтересованно, и вот так ласково улыбаться. Мы учимся жить вместе, привыкая находиться рядом, хотя я вижу, как ему непривычно и даже… тяжело. Но с каждым разом я всё больше доверяю ему и сильнее привязываюсь, убеждая себя, что это ни разу не признательность. Вот ни чуточки… Конечно, я благодарен всем сердцем за всё, что он для меня сделал и, уверен, ещё сделает. И дело даже не в дружбе. Ну какая там дружба между преподом колледжа и уличным беспризорником? Самому не верится… Только вот те искренние и глубокие чувства, что я испытываю, не менее удивительны и совсем не пугают, а скорее радуют. Ведь может он мне нравиться как мужчина? Конечно, может, ещё как! Красивый, добрый, заботливый! Кому бы такой не понравился? Один взгляд чего стоит! Как рентгеном шарахает до самого сердца и всего наизнанку выворачивает. А губы… Они как магнитом притягивают, когда он облизывает их или кусает, а если улыбается, то у меня и ноги отказывают, и мозг за ними следом, а в животе сворачивается тугой и болезненный узел. Похоже, вляпался я основательно.***
Я никогда ни в кого не влюблялся, если не считать того восторженного и светлого чувства, которое я испытывал к своей воспитательнице в детском саду. Она рассказывала интересные истории и постоянно смеялась, от чего на её щеках появлялись милые ямочки. И я преданно таскался за ней хвостиком и почти каждое утро дарил цветы, ободранные на соседской клумбе. Пока не заболел ангиной. Моя трепетная привязанность тут же завяла, как сорванные цветы, исчезла вместе с болезнью, вытравленной антибиотиками. С больным горлом и температурой сложно предаваться возвышенным эмоциям. После этого я с гордостью считал себя повзрослевшим и уже испытавшем на себе всю силу любовных мук. Но это было давно и так по-глупому наивно, что сейчас казалось младенческим лепетом. И вот теперь влюбился по-настоящему. Вот так, с первого взгляда или тринадцатого, уж не знаю. Да и какая разница? Но только рядом с Брайаном у меня, как по команде, руки начинают дрожать, мысли путаться и сердце колотиться, словно отбойный молоток. Всё как положено в дурацких девчачьих романах или слезливых мелодрамах. Но разве у парней должно быть по-другому? Не верю, что это подростковая придурь, бушующие гормоны или что там ещё бывает в семнадцать лет. Это такое странное и крышесносное чувство, словно мчишь по прямой дороге в крутой тачке на полной скорости, и в голове так легко, и кровь бурлит от накатившего адреналина, и ощущение полёта сводит с ума. Конечно, я никогда не катался на крутых тачках, а отцовский старенький «фордик» не мог без надрыва выжать больше сорока миль. Но представить-то я могу! Потому что то, что я чувствую к Брайану, сравнимо с этим. И какое мне дело до того, что всё это выглядит смешно и глупо? Плевал я, можно так или нельзя. Конечно, он взрослый, добившийся успеха человек, учёный! К тому же красивый до чёртиков, как картинка из модного журнала. А я всего-то малолетний беспризорник, не окончивший школу. И мы совсем друг другу не подходим. Между нами огромная пропасть, через которую я к нему, даже если очень постараюсь, не смогу переползти. Но моё сердце назло всему искренне желает любить. И каждый вечер я засыпаю с мыслями о нём. А на следующее утро… …Не успев проснуться, первым делом хватаюсь за телефон в надежде увидеть голосовое сообщение, хоть самое обычное, и огорчаюсь, если ничего нет. Иногда Брайан отправляет только коротенькие пожелания доброго утра, а иногда рассказывает что-нибудь забавное из студенческой жизни. А мне всё интересно: и простое «привет», и ироничные послания о том, сколько любовных записок он получил за одну лишь обеденную перемену. Бывает, я сам посылаю ему какую-нибудь фигню и с замиранием сердца жду ответа. Расстраиваюсь, если игнорирует и долго не отвечает, и радуюсь, когда звонит, и мы немного болтаем. Частенько сижу в интернете и до рези в глазах рассматриваю немногочисленные фотографии Брайана в «Инстаграме». Уже со счёту сбился, сколько раз я это делал. Семейных фотографий немного, в основном с каких-то приёмов, где он в смокинге, до умопомрачения элегантный, с бокалом шампанского рядом с такими же привлекательными и успешными людьми. Или в каком-нибудь хосписе в окружении радостных детишек, собранный и спокойный, каким я вижу его дома. А тех, где он один, совсем мало, и сделаны они довольно давно. На одном снимке он в забавном свитере со снеговиком сидит в старинном кресле, а на коленях держит серого мохнатого кота. И выглядит умиротворённым. На другом — на фоне синеющего неба и облаков смотрит куда-то вдаль задумчивым и отрешённым взглядом. Совсем недоступный… На третьем — слизывает с пальца мороженое, при этом игриво улыбается кому-то. Очень откровенно. На последнем и вовсе спит, разметав по подушке свои кудри. Он здесь такой красивый! А я чувствую себя вором, потому что, подглядывая, будто отбираю его у того, кто это снимал. Но кто ловил эти мгновения? Кому он улыбался? Кто любовался на него спящего? Так и останется для меня загадкой. И ведь не спросишь… Оттого и колет где-то под рёбрами острой иглой, но я, как истинный мазохист, продолжаю вглядываться и мучить себя. Однажды, шарясь в компьютере, в одной из личных папок нахожу снимок, из-за которого лишаюсь покоя на несколько дней. И всего-то Брайан там смеётся, сидя в обнимку с каким-то парнем. Подумаешь! И что страшного в том, что они такие молодые и довольные? И кого волнует, что сделана фотография много лет назад? Но это задевает. А тот человек мне сразу не нравится. Странный он какой-то, с невероятно широкой улыбкой и хищным взглядом карих глаз, в которых словно все черти ада обитают и взирают на меня с плотоядным оскалом. Возможно, этот парень ему больше подходит. Они кажутся такими счастливыми, безмятежными, словно весь мир открыт только для них двоих. И нет вот этого холода, который окружает Брайана сейчас. Снова накатывает чувство ревности к его прошлому, безжалостно скручивающее внутренности своими липкими когтистыми лапами. Хожу потом, как в воду опущенный, и лишь для виду с трудом натягиваю на себя беззаботность. Не хватало ещё, чтобы Брайан догадался. Мне вдруг становится страшно. Если он встретит кого-нибудь и полюбит, что тогда будет со мной? А если он уже с кем-то встречается? Вон как часто задерживается. А однажды вообще ночью пришёл, и я так и уснул на кухне, прямо за столом, дожидаясь его. Вдруг он скоро мне скажет, чтобы я уходил обратно на улицу? Моё бурное подростковое воображение рисует красочные картинки одна печальнее другой, и я то прихожу в отчаяние, то решительно отказываюсь верить, что Брайан на такое способен. Но всё равно ревную, как ненормальный, испытывая при этом самые разные чувства: и дикий восторг от того, что живу с ним в одной квартире и вижу каждый день, и горькую обиду, будто он замечает, что со мной происходит, и сознательно держит дистанцию. Моё настроение стремительно меняется, за день швыряя из одного состояния в другое. И к вечеру я настолько выматываюсь, словно разгружал со своим другом Джоном очередной огромный грузовик. То теряю аппетит, задумчиво ковыряясь в тарелке и даже любимые мармеладки не радуют, то, изголодавшись, набрасываюсь на еду, сметая всё до последней крошки и заливая в себя одну чашку кофе за другой. То мечусь, как загнанный зверь, не находя покоя, то, забравшись с ногами на диван, замираю и отрешённо пялюсь в окно, передумывая в голове столько мыслей, что она начинает трещать. Знаю, что веду себя глупо. Но когда-нибудь Брайан всё же ответит на одну из тех записок, которые ему подсовывают студенты, или встретит кого в очередном гей-клубе. И это сводит с ума. Иногда вдруг накатывает, что руки сами собой опускаются от отчаяния. Ну чего я мучаюсь? Он смотрит на меня, как на беднягу, которого нужно опекать. Заботится, как о маленьком потерявшемся ребёнке, покупая одежду, игрушки и сладости. А я ещё на что-то надеюсь, упрямо желая хоть чуть-чуть почувствовать себя нужным иначе, а не как объект благотворительности. Но я уже давно не ребёнок, а взрослый мужчина, и он… просто злит меня вот таким отношением. Про себя-то я, конечно, возмущаюсь, подбирая самые заковыристые ругательства для всего, что попадает под руку. На деле же хожу подавленный и только красноречиво вздыхаю. Терпения бы мне. Вечерами жду его, как преданная собака ждёт своего хозяина, вздрагиваю от каждого шороха и бегу к двери. Когда задерживается, то начинаю нервничать и в нетерпении грызть ногти. Встречаю с работы, даже не скрывая радостной улыбки, и он, как только видит меня, тут же улыбается в ответ. Понимаю, что за какие-то несколько часов уже успел соскучиться, словно много дней провёл без него. Проверяю все его карманы и даже заглядываю в сумку — вдруг он принёс что-нибудь вкусненькое? — и почему-то всегда нахожу. И на его шутливое: «Роджер, ты ешь слишком много сладкого, так ты себе зубы испортишь!», только отмахиваюсь и смеюсь. Смотрю, как он поднимается в спальню в своём офигенском костюме, в котором скорее смахивает на богатого бизнесмена, чем на какого-то препода. Представляю, как он входит в комнату, небрежно бросает сумку на кровать, как скидывает пиджак, ослабляет пальцами узел галстука, медленно, задумавшись о чём-то незначительном, расстёгивает пуговицы рубашки одну за другой, вынимает из манжет запонки, снимает брюки, оставаясь в нижнем белье… Я бы и сам не прочь раздеть его хоть раз, но лишь млею от своих смелых фантазий, краснея щеками и едва сдерживая дрожь в коленках. Даже дух захватывает от одной только мысли! Но когда он избавляется от всей этой великосветской брони и спускается в обычной одежде, такой же красивый и уже не такой неприступный, то становится тёплым, домашним и только моим. Я люблю так думать, хотя это далеко от правды. Да и какая, в общем-то разница, если мне хорошо и спокойно рядом с ним. И пускай я тешу себя несбыточными мечтами. Но разве от этого они не становятся слаще? Готовит уставший после работы, а я, положив голову на руки, наблюдаю за ним. Мне достаточно одной его просьбы: «Помогай», и я тут же бросаюсь мыть овощи для салата, а потом хватаюсь за нож, рискуя покалечить себя. Конечно, у меня выходит коряво, не так ровно и быстро, как у него, но уж как умею. Он не ругает, хвалит даже и всегда мягко улыбается. Помогать ему, делать что-то вместе, быть рядом — это самое важное! После ужина опять скрывается в своей спальне, словно отгораживается от меня закрытой дверью. Опять будет работать, как ненормальный, до поздней ночи — ну, точно, новую вселенную откопал, не иначе. Но я плетусь следом, — так просто он от меня не отделается, да и скучно же, — сажусь тихонько рядом и пялюсь то в телефон, то в какие-то его расчёты. Ни черта не понимаю, но всё равно не отхожу от него. Физика для меня так же непостижима, как далёкие звёзды, спрятанные за мрачными тучами лондонского неба. То ли дело любимая биология! Но про школу сейчас вспоминать не хочу, не суждено мне, наверное, её окончить. — Брайан, — тихонько зову, и он поднимает на меня своё озабоченное лицо. Чёрт! Отвлёк ведь его от чего-то важного, но всё равно спрашиваю: — Почему ты выбрал именно эту профессию? Вздыхает и трёт переносицу. Как бы не послал меня с такими глупыми расспросами. — Возможно, потому что физика — это вся наша жизнь. Всё, что нас окружает, любое наше движение, любое взаимодействие… Он прерывается, искоса с улыбкой смотрит на меня внимательно, изучающе и почему-то молчит. — Но ты же этот, как его… Астроном! — Астрофизик, — смеётся он. — Ну да, я это и хотел сказать… Он поворачивается ко мне всем корпусом, откладывает карандаш, тянется и заправляет прядь волос мне за ухо, из-за чего приятные щекочущие мурашки галопом несутся от уха куда-то вниз живота, и как ни в чём не бывало, объясняет: — В нашем мире, я имею в виду в мире людей, всё более или менее понятно. Чтобы объяснить природу вещей, философы и учёные во все времена изучали различные явления и делали множество открытий. Этими открытиями мы пользуемся в повседневной жизни и можем понимать окружающую среду. Уверен, в школе тебе это объясняли на уроках естествознания. Но там, наверху… — Его полный страсти взгляд вдруг устремляется в окно, и я оборачиваюсь следом. Ничего необычного, только запотевшее местами стекло; едва различаю мутные огни города, размытые дождём. Но я знаю, что он видит совсем иное — он видит далёкие миры, недоступные моим глазам. — Там много удивительного и ещё неизведанного. Это очень увлекательный мир, если подумать. Не просто какой-то школьный предмет, а… Прости, я увлёкся. — Он трясет кудрями и усмехается. — Ты не подумай, что я обесцениваю другие науки. Той же химии или математики вокруг не меньше… Но физика всё же преобладает. Мне всегда было любопытно всё, что происходит вокруг. Когда я был ребёнком, то задавал родителям тысячи вопросов, и если и получал ответы, то со временем они переставали меня устраивать. Я люблю докапываться до сути, поэтому… — Это какие вопросы? — встрепенулся я. Смеётся и оглядывает меня устало, но продолжает с неменьшим воодушевлением: — Такие же, какие задают, наверное, все дети нашей планеты. Почему встаёт солнце? Что такое Луна и как она висит над нами? Почему мы ходим по земле и не улетаем в космос? Почему облака не падают? Откуда берётся радуга? Что заставляет автомобиль совершать движение? И много других, но таких же важных… Да, я тоже мучал родителей подобной ерундой. На последних словах я улыбаюсь, вспоминая, как отец рассказывал мне, когда чинил в гараже наш старенький фордик, как устроен двигатель, что такое трансмиссия, и всегда твердил, что если буду внимательно изучать физику, то смогу сам ремонтировать свои машины в будущем… Но это не пробудило во мне интереса к науке. — Вот это детское любопытство в конечном итоге дало мне некий толчок. И, как я уже сказал, всё, что происходит на поверхности планеты, меня не так сильно интересовало. Но если для того, чтобы покинуть Землю и начать исследовать космос, пусть даже в теории, мне пришлось бы выучить основы, я, не задумываясь, сделал бы это. Учёба для меня не была проблемой, скорее вызовом и увлекательным приключением. Я получил хорошее образование, защитил диссертацию и… — улыбается и подмигивает. — Осуществил свою мечту. Он объясняет, как маленькому, подбирая простые, понятные слова. Слушаю, затаив дыхание, и думаю, что к такому учителю я бы с большим удовольствием ходил на уроки и не скрывался бы за тетрадкой на задней парте, пытаясь не уснуть от скуки. Он замолкает и снова погружается в работу. Я сижу рядом, наблюдая, как карандаш шустро скользит по бумаге, нарушая тишину лёгким скрипом. Жадно рассматриваю благородный профиль, каждую морщинку в уголках глаз, останавливаюсь на чувственном изгибе рта. Вижу, как Брайан проводит языком по нижней губе и тут же её прихватывает зубами. А это значит — он уже весь там, в своих исследованиях. И ничто другое его не волнует. Я больше не рискую мешать, оставляя нас в уютном молчании. Едва слышный скрип карандаша и шелест страниц умиротворяют. Мне с ним тишина не давит, мне с ним всегда интересно.***
В один из выходных, на удивление тёплых и безветренных, когда хмурые небеса решили устроить отдых, прекратив поливать несчастных горожан ледяной водой, Брайан с утра пораньше вытаскивает меня из постели и сообщает, что пойдём покупать очки. Поначалу я долго упираюсь, хоть и без особого усердия. Всё-таки возможность читать очень соблазнительна, да и Брайан, если уж вобьёт себе что-то в голову, то его сложно переубедить. Я чувствую себя неуютно, когда он покупает мне дорогие вещи, но по-другому он, похоже, не умеет. И даже боюсь представить, сколько я задолжал за его щедрость и доброту, но всё же нехотя соглашаюсь. После завтрака переодеваюсь и спускаюсь в холл, где меня уже ждёт Брайан, держа перекинутое через локоть пальто. Сегодня он надел один из своих джемперов — серый, из тонкого кашемира. И, как назло, на голое тело, отчего через плотную ткань видны маленькие бугорки сосков. Это так сексуально, что я сглатываю, краснея, и опускаю взгляд на его бёдра. Там всё ещё хуже… Вернее, лучше, соблазнительнее! Тёмно-синие джинсы плотно обтягивают аппетитную задницу, и я буквально облизываю глазами каждую ягодицу. А потом совсем теряюсь, не зная, куда смотреть. Вот же чёрт! А я рядом с ним выгляжу драным котом. Все ещё тощим настолько, что толстовка на мне висит мешком и джинсы немного велики, волосы растрёпаны после душа и никак не хотят укладываться в одном направлении. Да… видок у меня тот ещё. До магазина оптики идём пешком. Я едва поспеваю за длинноногим Брайаном и выдыхаюсь уже на полпути, жалобно хныкая от усталости. Хорошо хоть идти недалеко — всего-то два квартала, да и погода как раз для прогулки. Но мы почему-то несёмся как сумасшедшие, будто все очки распродадут, и мы опоздаем. В магазине меня подробно расспрашивают о здоровье, а я не знаю, что отвечать и в растерянности что-то мямлю в ответ. Проверяют зрение в боковой комнатке, а затем заставляют перемерить кучу оправ, да ещё таких дорогущих, что, глядя на ценник, я почти полностью прозреваю. Но Брайан и тут непреклонен: нам же нужно самое лучшее! Он сидит на мягком диванчике и пристально наблюдает за мной. Меня это смущает, и я начинаю нервничать. Чего он пялится? Примеряя одну оправу за другой, я больше поглядываю на него, чем в зеркало, но он только морщится и мотает своими кудрями. Но когда нацепляю на нос очередную, он вдруг замирает. Глаза его расширяются, и я замечаю в них то, что давно отчаялся увидеть. Подходит ко мне, заправляет чёлку за ухо, вглядываясь с интересом в моё напряжённое лицо. Его губы растягиваются в кривоватой улыбке. Нежно касается моей щеки, оглаживая скулу большим пальцем; краем глаза улавливаю, как девушка-консультант в смущении опускает взгляд и отворачивается. А потом слышу его шёпот: — Мне нравится. Тебе идёт. Ты в них такой… непривычный. — И уже чуть громче, чтобы услышала продавец, добавляет: — Эту мы возьмём… Сердце пускается в дикий пляс, и мне хочется пуститься за ним следом. Дыхание перехватывает, ладони почему-то потеют, а я не могу перестать пялиться на Брайана. Хочу бесстыдно ответить на ласку, потянуться к нему, прижаться поближе, но он слишком быстро отстраняется, треплет по макушке и, обращаясь к консультанту, договаривается о покупке. Девушка заверяет, что очки будут готовы через три дня, их можно будет забрать в любое удобное время. Она ещё что-то объясняет, но я не слушаю. Даже страшно представить, во сколько обошлись ему эти очки! К ценнику стараюсь не приглядываться, да и в мыслях у меня совсем другое. Он так смотрел только что, словно хотел… Словно желал меня! И если бы мы были одни, то он бы поцеловал меня без сомнений. Вот это да! Домой возвращаемся под вечер, уставшие от походов по магазинам, от прогулки по городу и жутко голодные. Брайан сразу занялся ужином, а я, как обычно, помогаю раскладывать продукты и резать овощи для салата — получается всё лучше и лучше. Ужинаем в молчании, то ли действительно так устали, то ли сказать нечего. Гнетущая тишина липнет к коже, обволакивая; между нами точно стена вырастает, и хоть лоб расшиби, но никак мне к нему не пробиться. Он почти не обращает на меня внимания, вяло отвечает и ест совсем без аппетита. Неужели ему так неприятно находиться рядом? Но что же мне сделать, чтобы вернуть его прежнего? Где я ошибся? Может, обидел его чем? — Брайан… Что-то случилось? — мой озабоченный голос, наконец, заставляет его посмотреть на меня. — Ну что ты! — Вымученно натягивает улыбку. — Устал немного. Если не против, я пойду поработаю. И встает, даже не дождавшись моего ответа. Мотаю головой, но он уже не видит, и сглатываю болезненный ком в горле. Так устал, что пойдёт работать? Серьёзно? От обиды слёзы режут глаза, но я сдерживаюсь и бегу за ним. Ловлю за руку у лестницы, не представляя, что говорить-то… Нелепо как-то получилось. Но раз остановил, то, наверное, придётся. — Брайан, я давно хотел тебе сказать… Спасибо за всё! Правда. Ты такой добрый ко мне почему-то. Нет, я в том смысле, что ты очень добрый и заботливый. И я не могу понять, почему именно мне всё это досталось. Я же никчёмный и вообще просто идиот, который сбежал и сам себе устроил эту жопу… Ну, то есть всю эту дерьмовую жизнь. А я никогда не встречал таких людей. Ты особенный, и я… я… Не знаю, что бы со мной было, если бы не твоя помощь. Подох где-нибудь. Удивляется, будто не понимает, о чём говорю, будто несу какую-то чушь. Хмурится, и даже намёка на улыбку нет. Мягко высвобождается и сжимает моё плечо. — Роджи, я ни о чём не жалею. Нет необходимости меня благодарить… — Но ты так много сделал для меня. Мне никогда не расплатиться за это. — О какой расплате идёт речь? Не нужно. Не забивай голову чепухой. Я пойду всё же… Наклоняется ко мне, едва касаясь моей кожи. Тянусь к нему в ответ, но будто натыкаюсь на холодную непроницаемую стену. Он уходит, а я с открытым ртом провожаю его удаляющуюся спину. Ну как же так? Я ему почти в любви признался, а он… Поцеловал меня в лоб, как младенца, и всё? Инстинкты срабатывают молниеносно. Догоняю его, разворачиваю и хочу поцеловать, но он резко дёргается, и мои губы едва мажут по его щеке. — Перестань, Роджер! Как отрезал! Потупившись, ощущаю где-то в груди противное покалывание, и когда вновь смотрю на него, то вижу лишь сгорбленную фигуру, поднимающуюся по лестнице. Опять сбежал! «Бесчувственный сухарь! — сокрушаюсь я в порыве злости, заламывая руки и измеряя шагами огромную гостиную. — Айсберг чёртов! Никаких «Титаников» на тебя не хватит!» Да как же растопить этот кусок льда, ну хоть чуточку. Он всегда убегает, стоит мне приблизиться, и я делаю единственно верный вывод: я ему неприятен. Ночью лежу без сна. Да и как тут уснёшь, когда то и дело строю догадки, прокручивая в подробностях прошедший день. Ну что я мог сделать неправильно? Почему он так резко изменился? Причём дома! На улице-то было всё в порядке. Где я опять облажался? А потом вспоминаю тот горящий взгляд, которым он наградил меня в магазине, его дрогнувшие губы, его пальцы на моей щеке. Он точно что-то увидел во мне, не мог я ошибиться. И он был таким невозможно желанным, что мне остро захотелось оказаться с ним в одной постели и зацеловать до одури. Но остаётся мучиться в ней в одиночестве. От того, что между нами длинный коридор (хотя не такой уж он и длинный), две запертые двери (которые с лёгкостью можно открыть при желании) и вдобавок оглушительное непонимание. Он там, в компании любимых поэтов, с планами на завтрашний день, с мечтами о новых открытиях. А я здесь, наедине со своим страхом, никчемностью и желанием его прикосновений. Когда скитаешься где-то на улицах, мёрзнешь или голодаешь, о таких вещах, как секс, не задумываешься. В том же притоне, казалось бы, атмосфера располагает: мальчики, девочки — без разницы, все в доступе и дадут за просто так, как своему… Но брезгливость останавливала. И с каждым днём мысли о сексе возникали всё реже и реже. Даже дрочить не хотелось. А спустя два года успокоился, привык к отсутствию какого-либо желания, кроме самого необходимого — поесть. Но стоило мне попасть в тепло и сытость, в заботливые руки красивого и ласкового мужчины, как эта проблема острым лезвием резанула по живому, по самому больному месту. Хочу его, сил нет никаких. До чёртиков, до головокружения, до тёмных кругов перед глазами. Тянусь к возбуждённому члену, и он, изголодавшийся по ласке, дёргается навстречу. Трусы мешают, одеяло мешает, но больше всего мешает отсутствие рядом самого Брайана. Становится так жарко, что запинываю одеяло куда-то в ноги и стаскиваю бельё. Нашариваю тюбик с лубрикантом, который стащил из комода Брайана, а он, похоже, и не заметил этого. Выдавливаю на пальцы гель и обхватываю ладонью горячую, налитую кровью плоть. В кромешной темноте ничего не видно, но чувствую, как капли смазки стекают по коже. Одной рукой ласкаю себя, другой зажимаю рот, чтобы ненароком не разбудить… Со стыда тогда сгорю, не сходя с места. Стоны так и рвутся, пальцы ритмично скользят по члену. И теперь я уже не в своей спальне, а в своей фантазии, рядом с человеком, который нужен мне больше всех на свете. Это он меня ласкает, шепчет на ухо что-то нежное и возбуждающее, его губы касаются чувствительной головки, и в животе закручивается такой вихрь, что не остановиться. Да и надо ли? — Брайан… — внезапно вырывается у меня глухой стон. Закусываю ладонь, чтобы не завыть в голос, и выплескиваюсь себе в кулак. Член пульсирует долго, и всё, что накопилось за это время, растекается тёплой лужицей по коже. Как же много, как же ярко, до звёзд и огненных вспышек. Дышу, как загнанная лошадь и, почти теряя сознание, не замечаю, как проваливаюсь в чёрную дыру.