Первые недели в армии были муторными и абсурдными. Олег чувствовал себя так, будто попал в странную тюрьму, которая прикидывалась то детским оздоровительным лагерем, то концентрационным. На него обрушился целый свод новых правил: как себя держать, чтобы не отхватить оскорблений, как к кому обращаться; распорядок дня, перечень обязанностей, основополагающие принципы заправки кровати и раскладывания вещей в прикроватной тумбочке зеркально вещам ближнего твоего. Очень скоро Олег почувствовал, что ни одно слово в жизни не вызывало у него столько отвращения, как слово «кантик».
За любой промах могли наорать, а совершить промах очень легко, когда попадаешь в иную среду и пытаешься быть кем-то, кем не являешься. Поначалу над новоприбывшими сильно не измывались, давали время привыкнуть. Унижения, а за ними рукоприкладство начались в полную силу чуть позже.
Олег самого себя поблагодарил за то, что занимался спортом, так что ему было не так тяжело привыкнуть к новым нагрузкам, как менее спортивным пацанам. Подтягивания, отжимания, кроссы, мучительно долгая муштра на строевой подготовке — всё это выносить было бы чуть легче, если бы давали нормальную еду. На пустой каше, картошке и жалких кусочках мяса вполне можно было бы жить в детдоме, особо не растрачивая энергию, но не в условиях каждодневных физнагрузок.
С пришиванием подворотничков у Олега проблем, можно сказать, не возникло — в детдоме сам себе не раз одежду зашивал, руки у него росли из нужного места. Нормально намотать портянки получалось далеко не всегда, но постепенно наловчился. Сложнее было учить устав — в измученном теле и мозг был измученный.
Было в армии что-то, что роднило её с детдомом: то же отсутствие личного пространства, отсутствие понятия о личных границах, воровство как идеология и способ выживания. Здесь тоже не нужно ничего решать — умные люди за тебя всё решили. Не нужно делать мучительный выбор — за тебя уже выбрали. Только держись покрепче за то малое, что у тебя есть — форму и зубную щётку, потому что если и это потеряешь, будешь покупать сам, проявляя чудеса изобретательности при денежном довольствии сто рублей в месяц.
Из сержантов, приставленных к новобранцам, половина были нормальными, половина — отбитыми. Оскорбления со стороны последних знатно отравляли жизнь. Кроме того, спать хотелось постоянно. И постоянно что-нибудь болело — как минимум мышцы и натёртые ноги. Олег всё выносил стоически: «Надо просто потерпеть».
В учебке продолжилась строевая подготовка, запись конспектов, в суть которых Олег отчаянно вникал изнемогающим умом, начались занятия на стрельбище. Их учили, как разбирать оружие, как собирать, как чистить. Это Олегу нравилось. Оружие его с детства притягивало.
Духам быстро объяснили, какое место они занимают в части. Уборкой казармы и прилегающих территорий занимались только «молодые». Деды, то есть старослужащие, по какому-то неписаному закону от уборки освобождались. В самые тяжёлые наряды деды тоже предпочитали не ходить и вместо себя посылать молодых. Если кто-то закономерно возмущался и сопротивлялся, эту проблему решали методичными избиениями. Это называлось «воспитанием».
«Главное — не высовываться», — думал Олег. Напоминал себе об этом несколько раз на дню. Он с жалостью и осуждением смотрел на приятелей, которые отхватывали за сопротивление дедовскому или сержантскому воспитательному процессу. Олегу же удавалось балансировать: не возникать, но и не прогибаться излишне.
Тяжёлые и часто бессмысленные физические усилия, унижения и маячащая на горизонте перспектива в любой момент быть битым — от этого вполне можно было тронуться умом, и это с Олегом и случилось бы, если бы не было в армейской жизни хоть каких-то проблесков. Они были. Среди сослуживцев были адекватные парни, с которыми можно было поговорить после отбоя, послушать, как кто-то играет на гитаре в комнате для отдыха, вместе побухтеть на командира, заниматься в свободное время какой-то весёлой ерундой. И время от времени обязательно ржать над идиотскими шутками до приятной боли в мышцах, потому что без этого реально можно было бы пропасть.
Солдат в части было много, а поваров не хватало, так что часто рядовых отправляли на чистку картошки — в воспитательных целях за какие-то провинности, но если провинившихся не находилось, их находили на ровном месте. Олег, Вадим и их приятель Жора однажды попали на картошку за то, что не вовремя попались командиру под руку.
Картошки было много, а темы для разговоров в какой-то момент иссякли. Пальцы саднили от неудобных ножиков. Спустя час Вадик начал что-то бормотать себе под нос.
— Ты чё? — буркнул Жора.
— «Илиаду» вспоминаю, — ответил Вадик. Это было одно из немногих развлечений, доступных ему в любое время дня и ночи: он прокручивал в голове тексты, которые когда-то учил наизусть, как одержимый.
— Чего, «Илиаду»? Ты ебанутый? Это то, про войну какую-то?.. Реально её всю наизусть знаешь?
— Не всю. Так, кусками.
— Вадик просто из интеллигенции, — объяснил Олег. — Профессорский сын. Перетряхивает в памяти свой интеллектуальный багаж, чтобы не забывать свои корни.
— А так и не скажешь. Умник, — протянул Жорик и уважительно, и как-то саркастично. — Ну рассказывай давай, чтоб нам с Олежеком тоже весело было. А то сидит наслаждается искусством один, в крысу.
И Вадим стал декламировать — с выражением, но несколько монотонно:
— Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, // Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал: // Многие души могучие славных героев низринул // В мрачный Аид и самих распростер их в корысть…
Вадик вёл повествование, иногда сбиваясь, возвращаясь назад, частично перевирая какие-то строки и матеря свою ухудшившуюся память. Древняя песнь звучала экзотично под аккомпанемент картофелин, падающих в железное ведро.
— Красиво, — сказал Жора и почесал лоб запястьем. — Но лучше бы ты какие-нибудь эротические рассказы наизусть знал, чем вот это словоблудие.
Вадик ухмыльнулся:
— А на что они тебе сейчас? Возбудиться и картошку ебать? Ночью, когда будешь спать, подойду к твоей койке и буду тебе что-нибудь очень эротичное на ухо нашёптывать. Идёт?
— Пошёл ты, — засмеялся Жора.
Вскоре Олег поменял своё мнение об армейских порядках. Находить в них хотя бы крупицу рационализма и справедливости уже не удавалось. Оказалось, что даже если быть стойким оловянным солдатиком, не ершиться и не прогибаться, рано или поздно и до тебя докопаются, и «на место» поставят, и под дых врежут так, что весь мир схлопнется до размеров маленького комка боли.
На душе было уныло, и суровая природа только добавляла уныния. Постоянно было холодно, а в декабре стало очень-очень холодно да ещё и мокро, а от влажности становилось ещё холоднее. Световой день казался издевательски коротким. Вставать нужно было в шесть утра, а рассвет наступал никак не раньше девяти, так что несколько часов организм отчаянно сопротивлялся бодрствованию, не понимая, зачем его подорвали с постели ночью. Расчищая снег на плацу на рассвете, Олег иногда прерывался, чтобы отдохнуть, и пялился в голые горы, перекрывающие горизонт, и они всегда напоминали о том простом факте, что за ними ничего нет, за пределами этой воинской части под Читой у Олега ничего нет, в Питере у него ничего нет, может, уже и самого Питера больше нет, и за этими горами — только другие горы, ржавые панельки, церквушки и мокрый снег.
Олег чувствовал, что его товарищ Вадик, со своими шуточками и своим добродушием, когда-нибудь нарвётся на неприятности. Добрым людям в армии приходится тяжело: доброту воспринимают как слабость и стремятся выжечь. Вадим действительно нарвался. У него явно были проблемы. Олег деликатно попытался выяснить, что случилось.
— Деды, сам понимаешь, — процедил Вадим, матернувшись одними губами. — Докапываются, как будто мне без этого слишком весело. Из дома какие-то странные новости… не бери в голову, я сам ещё нихера не разобрался.
Поменьше жалости к себе, поменьше мыслей в принципе — и можно жить. И не просто существовать, а реально как-то жить, влюбляться даже. Как бы ни было плохо, какой-то романтик жил в душе Олега и нуждался в любовных переживаниях. Он был молодым, совсем зелёным, он был неопытным и влюбчивым, он был недавно предан, и брешь, образовавшуюся после разрыва с первой любовью, нужно было чем-то заполнить. Первое время, конечно, он об этом не думал. Первое время было слишком тяжело. Потом он привык и чуть осмелел. И как только осмелел и оторвал взгляд от пола, натолкнулся на сержанта Кондаева Романа Богдановича.
Почему-то Олег не обращал на него внимания раньше. Сержант не раз проводил тренировки, готовил солдат к дежурствам и контролировал безупречность их внешнего вида. Никогда не угрожал физической расправой, ограничивался оскорблениями, за что его не то чтобы любили, но и не ненавидели.
Была у Романа Богдановича особенность, которая сбила Олега с толку: Роман Богданович был молодым и красивым. Олег не сразу это заметил, потому что обычно за глаза его звали Богданычем. В детдоме Богданычем звали старого грузного сторожа, так что человек с таким наименованием, по представлениям Олега, не мог быть привлекательным, и он, до поры до времени боявшийся посмотреть на командира лишний раз, представлял себе туповатое кабанье рыло.
На самом же деле сержант был такой красивый, что ради него Олег покопался в памяти и извлёк вычитанный из книжек эпитет — «смазливый». «На девку похож», проще говоря, но не в плохом смысле, а наоборот. Благородный какой-то, изящный, но не хлипкий. Мужественный? Но женственный? Что это вообще такое? Олег сам себе не мог это объяснить, просто чувствовал, что эти волосы светлые, серые глаза и впалые щёки — самое красивое, что есть в радиусе десятков километров.
Остальные командиры были злее, а этот матерился и ругался меньше, или Олегу так казалось.
Остальные командиры обычно были какие-то мясистые и лоснящиеся, зачастую просто уродливые, а этот был неправдоподобно хорош собой, как ловушка, как пряничный домик посреди леса.
Олег положил на него глаз и чуть ли не свихнулся от щенячьего восторга, когда заметил, что и Кондаев на него обращает особое внимание. Сначала были просто переглядывания и улыбочки. Потом сержант стал отводить его в сторонку и задавать невинные, но странные вопросы. «Как жизнь? Жалобы есть? Откуда ты? Не местный?». Олег был готов выложить ему всю свою биографию. Он забыл, что сержанты были знакомы с личными делами подчинённых, так что Кондаев прекрасно знал, что Волков — сирота, приехал из Питера, отец был военным, но погиб не при исполнении.
— Родители у тебя кем были, не знаешь? — поинтересовался Кондаев.
— Знаю, что отец был военным. Я его не помню, только похороны помню. Смутно.
— Безотцовщина, — кивнул Кондаев, но как-то сочувственно, без пренебрежения.
Олег осмелился задать ответный вопрос:
— А ты сам откуда?
— А это тебе знать не обязательно, — улыбнулся Кондаев.
Они курили, стоя у дверей какого-то сарая. У срочников была своя курилка, но сержант поведал Олегу, что и тут можно, тут и людей меньше трётся.
— Я должен про тебя всё знать, Волчик, — сказал Кондаев. Олег вжал голову в плечи от такого обращения. — Я должен знать, что волнует, что беспокоит моих подчинённых. Прислушиваюсь к вашим настроениям, удовлетворяю ваши нужды… чё фыркаешь, это в моих обязанностях так и прописано.
Он говорил так серьёзно, но в его глазах очевидно читалась усмешка, и Олег жадно вдыхал дым и так же жадно вслушивался в голос Кондаева. Хорошая дикция, голос хорошо поставлен…
— Девушка у тебя есть? — спросил сержант.
— А что?
— Хочу знать, как ты жил раньше. Как тянулись дни твои… без слёз, без жизни, без любви. М?
Олег зажмурился и улыбнулся, почуяв что-то знакомое: Пушкин, что ли. Ответил:
— Была девушка.
— Умница и красавица?
— Да. Рыженькая. Красивая. Умная очень.
— Скучаешь по ней?
Олег кивнул, но сказал:
— Мы расстались перед выпуском из школы.
— Это правильно! — одобрил Кондаев. — Я всегда так считал: ничто не должно отвлекать от службы. Девушек нужно бросать перед армией, не мучить ни их, ни себя. Любовные страдания иссушают душу молодого бойца и не оставляют в ней места для радения за отечество. — Он подумал, оскалился и добавил: — Да и к тому же, шлюхи они все. Она бы тебя в любом случае не дождалась.
Когда Олег в ответ спросил у Кондаева, есть ли у него девушка или ещё кто-нибудь, тот уклончиво ответил со своей улыбкой, от которой Олег поплыл: «Может, есть девушка. А может, ещё кто-нибудь».
Кондаев давал смутные обещания решить все проблемы Олега. По факту он ещё ничего не сделал, но чувство защищённости из-за этих обещаний вознесло Олега до небес.
Влюблённость это была или просто возбуждение, в любом случае, сладкие мечты о сержанте сделали жизнь более выносимой на некоторое время. Терпеть армейскую рутину было как-то легче, когда в сердце цвели робкие мечты о простых радостях — поцелуях и отсосах. Олег имел примерное, скорее схематичное представление о близости двух мужчин, но этого было достаточно. Друг детдомовских времён как-то раз показал ему видео, на котором девушку довольно грубо нагибают и «имеют под хвост», как выразился друг. Очевидно, с парнями точно так же можно. Нагнуть и поиметь сержанта хотелось до безумия. В армейских условиях это, конечно, не представлялось возможным, получилось бы грязное скотство какое-то, а не секс, но никто не запрещал фантазировать, рисовать порнографические сцены в своей голове, где красивый изящный Кондаев стонет под Олегом, обычным рядовым.
Кондаев недолго окучивал Олежу. Много не требовалось: пара ласковых слов, подарок в виде сижек и булочки из чипка, и он весь твой. Как-то днём, после занятий, он опять позвал Олега покурить. Закурил, посмотрел на Олега как-то странно.
— Ты чего?
— Ничего, в глаза твои красивые хочу наглядеться, — усмехнулся Кондаев.
Олег отвёл взгляд. Ему почти никто никогда комплиментов не делал. Тем более его глазам. Ну, карие, и чего теперь?
— Ночь сегодня будет длинная, — Кондаев начинал издалека. — Самая длинная в году.
Олег кивнул: он этого ждал, мечтал, чтобы эта проклятая ночь миновала и дни становились длиннее.
— Темнота заебала. Как будто круглыми сутками ночь.
— Вот и я о том. Не хочу, чтобы ты эту ночь в одиночку коротал. Придёшь ко мне сегодня? На приватный разговор.
У Олега в голове взвыли сирены. Неужели это было именно то, о чём он подумал? Хотелось бездумно выпалить: «Приду». Но рациональная мысль всё-таки проскочила шустрее:
— Меня не пропустят же…
— Я сделаю так, чтобы пропустили. Договорюсь. Кто сегодня дежурный, Вознесенский, вроде? Ну вот. Проблем не будет. Или ты не хочешь?..
Олег замотал головой:
— Просто страшно, что увидят, Ром…
Кондаев разрешил ему называть себя Ромой, когда никто не слышит.
— Да всё нормально будет. Мне по правилам положено проводить индивидуальные беседы с подчиненными регулярно. Знаешь, зачем?
— Зачем?
— Для поддержания дисциплины. Вот мы с тобой и побеседуем. Индивидуально. Не дрейфь… не обижу. Как там у Есенина… «Наша жизнь — простыня да кровать. Наша жизнь — поцелуй да в омут».
У Олега совсем голова закружилась. Смысла литературной отсылки он не понял, но там было что-то про поцелуи и про омуты, и от этого он действительно почувствовал, как его засасывает в бездну. Всё-таки он был падким на красивые слова, и его рыженькая бывшая «девушка» тоже умела красиво говорить о высоком, чем завораживала его, и удивительно, что даже в армии находились умники, к которым он льнул: Вадик с его Илиадой, теперь этот с русскими поэтами…
Кондаев понизил голос и вкрадчиво потребовал:
— Приходи. Сегодня ночью я тебя жду.
У Олега всё внутри завибрировало от его интонации. Этим голосом Кондаев ни с кем больше не разговаривал, только с ним.
— Я буду один, — Кондаев ухмыльнулся на последнем слове, и Олег, не задумавшись, улыбнулся тоже.
Весь день и вечер он думал о своём сержанте. Прокручивал в голове его фразы и млел. Какой он заботливый, понимающий, хороший. Олег был возбуждён до предела и перепуган до смерти.
Товарищ прошёл мимо с обрывком фразы «Наконец-то, самая длинная ночь в году…», и Олег подумал: да, да. Наконец.
Наступил вечер. Олег пришёл, куда надо, и действительно не встретил на своём пути никаких преград. Дежурный по роте спокойно его пропустил. Бывало, что солдат и после отбоя куда-то заставляли ходить по поручениям дедов, так что в блуждающем по коридорам срочнике не было ничего необычного, главное, что дежурный знал, что рядовой Волков зачем-то понадобился сержанту Кондаеву, остальное не было важно. Он шёл, ничем не выдавая своего волнения, а хотелось вздрагивать от каждого звука. В груди горело, да и в штанах тоже, в голове стучало. Олег представлял себе комнату, в которой Кондаев ждёт его, один, и господи, как приятно, когда тебя кто-то ждёт.
Он нашёл нужную дверь и вошёл.
Кондаев был там не один.
Олег не сразу понял, что происходит. В комнате не горел свет, когда Олег вошёл, он сначала видел только силуэт Кондаева на фоне окна. Олег закрыл за собой дверь и потянулся к нему. Тогда он заметил ещё двух человек в углу комнаты. Кем они были? Друзьями Кондаева. Это Олег узнал чуть позже.
«Ром, это кто?» — слова так и застряли в горле. Он мог закричать, но не стал, потом уже стало поздно, чья-то рука стиснула ему челюсти.
— Снимай портки, боец, — сказал Кондаев под гогот тех двух. Это уже не был тот бархатный Ромин голос, это был бас, которым сержант Кондаев равнодушно материл солдат на учениях.
Всё поплыло. Пол зашатался, зазвенело в ушах. Нужно было брыкаться и бежать, это Олег понимал. Он начал вырываться, но его держали в шесть рук.
Он всё видел как-то отрывочно. Его прижали к стене. Кто-то включил лампу. Кто-то что-то сказал, кто-то посмеялся. Его всё время кто-то крепко держал.
Чужие руки стянули с него штаны и заставили нагнуться. Он не запомнил ни своей боли, ни своего сопротивления, хотя наверняка было и то и другое. Его утихомирили коленом в живот и затрещинами по черепу.
Ему вспомнились уроки ОБЖ и советы, которые были адресованы только девочкам и которые он никогда не воспринимал на свой счёт. «Если вдруг такая, эээ, ситуация и вырваться не получается… постарайтесь расслабиться и получить удовольствие», — сказал добрый детдомовский обэжэшник девочкам в девятом классе. Мальчики заржали как кони. Девочкам было не очень весело.
Они были грубы с ним, но не слишком, вот это Олег запомнил. Им самим не были бы на руку серьёзные травмы.
— Слышь, ну ты чё там? — раздался чей-то голос над ухом.
— Не проходит. Узкий, сука. Рвать не хочу, говна потом не оберёшься.
— Слышь ты, — это обращение было уже к Олегу, вместе с лёгким тычком кулака в лицо. — Видишь, товарищу сержанту неудобно. Расслабься, а то придётся ртом работать. Устав учил? Сопротивление командиру. Подсудное дело.
Его потаскали по комнате, но потом всё-таки поставили на колени. Кто-то один держал его за воротник. Другой — держал его руки за спиной. Третий встал перед ним.
— Проинструктируй его, — сказал Кондаев этому третьему.
Перед лицом Олега возникло смутно знакомое лицо. Из улыбчивого рта обрушился поток слов, за которыми Олег едва поспевал.
— Зовут меня сержант Ибрагимов, но тебе это знание не пригодится, потому что жаловаться на меня ты всё равно не пойдёшь. Дело такое: я всегда очень хотел стать стоматологом. Такая была мечта. Меня тянуло в это, хотел поступить в мед, биологию с химией задрачивал, все дела. Завораживала меня пасть человеческая. Видишь, не срослось. Не взяли меня в мед. Но тяга осталась. Короче, я это вот к чему: будешь кусаться или ещё что-то — зубы выбью все до последнего. Понял?
— Да.
— Что ты понял?
Олег самого себя не слышал, видимо, сказал он что-то не то, потому что его слова рассмешили Ибрагимова.
— Ты и на мозги тоже тугой. Ладно. Открывай рот.
Это длилось недолго. Олег всё это время думал о том, чтобы не сомкнуть случайно челюсти. И всё равно он слышал сверху какие-то угрозы. Впрочем, это быстро кончилось. Его лицо вдруг оказалось мокрым и липким, холодным. В него кинули тряпку.
— Чё слёзы льёшь? Не понравилось, что ли? Мы ж тебя пожалели… — Чужие руки подняли его с колен, натянули на него штаны и потрепали по затылку. — Ты чего-то другого, наверное, ждал. Что товарищ сержант тебя чай пить позвал с пряниками?
Его выпроваживали из комнаты с издевательской вежливостью, напоследок поблагодарили и хлопнули ниже спины ладонью. «Родина не забудет твой подвиг», — и опять гогот. Другой голос сказал: «Кому чё скажешь — убьём». Кто-то один пошёл провожать его, Олег не видел, кто, он перестал их различать. До какого-то момента его вели, поддерживая за плечо, потом он пошёл уже один.
Все уже спали. Олег долго сидел на свой койке и не мог лечь. Всё прощупывал языком свои зубы — все на месте, уберёг, спасибо, что выбивать не стали. Глаза ощущались как стекло или песок. Он смотрел сквозь белое пятно. В какой-то момент белое пятно пошевелилось и оказалось лицом Вадима.
— Ты чё? — сонно пробормотал Вадик. Невидящий взгляд Олега разбудил его.
На языке вертелись обломки мысли, которую Олег никак не мог сформулировать. Вадик понимаешь тут— тут такое дело они меня. Они. Они. я. Они сделали Я не понимаю— Они сделали это со мной Я. я? пришёл сам но Они Они сделали это со мной. Вад, понимаешь? они—
У него так и не получилось прийти к вразумительной фразе. Он пробормотал что-то неразборчивое и лёг.
***
Первые сутки он был уверен, что повесится. Потом он стал мечтать о мести. Им нужно было отомстить. Он мало что помнил, но помнил лица и знал имена. Кондаев, Ибрагимов, Иверев. Три сержанта. Их нужно было убить. Самым отвратительным было то, что сержант Кондаев никуда не испарился, как кошмар, а остался на своём положенном месте, постоянно мозолил глаза, выполнял свои уставные обязанности, и от его приказов Олега передёргивало. С остальными двумя он тоже пересекался, но реже, и они не трогали его, Иверев вообще на него не смотрел и будто избегал, а Ибрагимов наоборот пялился и улыбался. Они должны были вести себя так, как будто ничего не случилось, и у Кондаева и его дружков это очень хорошо получалось, пока Олег никак не мог решить, чего же ему больше хочется — повеситься или отомстить.
Мстить было нельзя. Тогда всё вскроется, тогда все всё узнают. Лучше сдохнуть.
Больше всего Олег боялся, что все остальные
уже всё знают. Кто-то мог видеть его в ту ночь. Кто-то мог заметить следы на лице, шее, руках. Сиплый голос. Но он переоценивал свою значимость для сослуживцев и их внимательность, никому не было до него дела.
Никому, кроме, может быть, Вадика. Верный друг пару раз спросил: «Что с тобой такое?» и ещё: «Ты чё как замороженный ходишь? Случилось чё?», но отговорки Олега («устал, заебался») его любопытство удовлетворили.
Со временем нашлась единственная спасительная мысль: это не со мной было. Этого вообще не было. По ночам, после отбоя, когда перед сном просыпалось желание разрыдаться, Олег зарывался лицом в подушку и успокаивал себя: может, и сержанта Кондаева и тех двоих не существует, может, и меня самого.
В голове долгое время не было никакого порядка. С той ночи мысли так и оставались рваными нитками. Вопрос один: почему именно я, почему именно со мной это должно было случиться.
Олег никогда не думал, что так попадётся.
В детдоме бывало всякое. Но такого не было никогда. Там Олежа дрался с другими мальчишками. Как правило, на равных, хотя были и старшаки, что как-то раз поколотили его, двенадцатилетнего, за то что не захотел отдать им свою заныканную шоколадку. Но чтобы вот так, трое на одного, в темноте, и не за еду, и не ради денег, а ради чего-то настолько грязного, мерзкого — такого никогда не было.
Олег раньше думал, что он сильный.
Он предполагал, что в армии его могут начать бить за чуть раскосые глаза и лицо чутка «татарское», если попадутся сослуживцы-нацики. Бог миловал. А вот за красивые глаза он конкретно попал.
Он прожёвывал дни, как клейкую овсяную кашу, со своими зацикленными выводами:
Я убью их.
Я убью себя.
Я сам виноват.
Это было мерзко и больно.
Я никогда никому об этом не скажу.
***
Они с Вадимом нуждались друг в друге. В их разговорах становилось всё больше молчания, и чем сильнее у них обоих было желание выговориться о своих бедах, тем больше они молчали. Вадим понимал, что с Олегом что-то не так, слышал, как Олег что-то говорит во сне, но разобрал только повторяющееся «нет», и это слово отзывалось в его душе: Вадику тоже хотелось сказать «нет» всему, что его окружало. Тупым дедам, холодной воде из горячего крана, вездесущим проклятым кантикам, паршивой кормёжке. Вадик мысленно проклинал не принявший его в свои стены университет, и приёмную комиссию, и все те умные книги, которые он читал и которые ему не помогли, и самого себя, за то, что был слишком самоуверенным и плохо подготовился к вступительным; а ещё проклинал отчима, который почему-то считал, что армия сделает из него человека. Сам же Вадим предчувствовал, что станет либо психом, либо слабоумным — если ещё раз неудачно врежут по голове.
Теперь, бормоча себе под нос строки из любимой «Илиады», Вадик был преисполнен не воодушевления, а злой мрачности. А Олег, слыша его унылое «Гнев, богиня, воспой…», жадно вслушивался: он же слышал эти строки тогда, бесконечно давно, когда всё было не так плохо, как теперь. Слова о древних богах и героях помогали отмотать время если не на тысячи лет, то хотя бы на несколько недель назад.
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, // Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал: // Многие души могучие славных героев низринул // В мрачный Аид…
Фразы не складывались в сюжет, распадались на ничего не значащие диковинные слова, а слова грозились вот-вот рассыпаться на буквы. Гнев, бедствия, герои. Олег сжимал и разжимал зубы и пытался нащупать в себе гнев, пока они сидели с Вадом вдвоём в кухонной подсобке. Его злость была бессильной и годилась только на то, чтобы с остервенением чистить картошку, рискуя порезаться.
Но Олег вслушивался. Красивые слова было приятно послушать. Руки уже саднили, все серые от мутной картофельной грязи.
О, не вините меня, на Олимпе живущие боги,
Если за сына я мстить иду к ополченьям ахейским,
Мстить, хоть и сужено мне, пораженному Зевса перуном,
С трупами вместе лежать, в потоках кровавых и прахе!
Олег вслушивался. Грязь, кругом грязь, майка грязная, скорее помыться хочется, руки в грязи, грязь под ногтями. В словах Вадика грязи не было. Древняя песнь о богах и героях стерильнее хирургической перчатки.
Нож соскользнул, палец ужалило лезвие. Олег дёрнулся. Выступила кровь.
А может быть, всё-таки?..
Всё равно же жизнь здесь невыносимая и не стоит того, чтобы её терпеть.
— Олеж, ты чего? — забеспокоился Вадик.
Олег отупело смотрел, как смешиваются кровь, крахмал и грязь.
