Жажда делать зло

Наступил новый, 2004 год, и он не сулил Олегу ничего хорошего, да и Вадику тоже. Вечером, когда оставались свободные минуты перед отбоем, они всегда разговаривали. Вадим старался про свои проблемы не говорить и не жаловаться, но Олег клещами вытягивал из него признания. Мама Вадима была серьёзно больна. Это выяснилось буквально месяц назад. Вадим еле дозвонился до своих родных, чтобы это узнать. Доступ срочников к телефонам контролировали сержанты, в том числе Ибрагимов, и за пользование телефонами брали дань — пятьдесят рублей. Но с Вадима почему-то требовали пятьсот за каждый звонок. Таких денег у него не было, и он занимал, у кого мог. Его поставили на счётчик, и там уже порядочно процентов накапало. Олег виделся с мамой Вадика всего пару раз, её редко можно было застать дома. Это была маленькая деловитая женщина в очках, на две головы ниже старшего сына, с его слов — жутко умная, круглосуточно занятая, а ещё верующая, чего Вадик-атеист не мог понять. Олег вспоминал уютную квартиру Коноваловых. Дверь, обитую чем-то мягким, ссоры мелких братьев и сестёр, плакаты в комнате Вадика. Олегу эта квартира казалась маленьким раем, а теперь этот рай был готов сгинуть: у Светланы Альбертовны рак. Беды Вадима хоть как-то отвлекали Олега от собственных. Бедный, бедный Вадик, у него голова постоянно болела от переживаний, а ещё зубы, да к тому же поколотили его, вопреки правилам не пожалели даже лицо, на левой брови остался заметный шрам. Когда Олег успокоился и решил, что, в целом, с тем, что он пережил, можно жить, Кондаев решил вмешаться и переубедить его. Поймал его перед отбоем и приказал выйти в коридор. Олег беспомощно оглянулся. На них двоих никто не обратил внимания, все были заняты своими делами. Богданыч ждал его в коридоре. А может, не только он. Для чего он Олега ждал, Олег догадывался. Он подумал: а что если просто не идти? Что тогда? Просто лечь спать, как все. Но Кондаев же такой умный. Найдёт способ проучить за неповиновение. Олег не мог позволить этому самодовольному барану просто делать всё, что тому захочется. Олег всегда стоял за себя до последнего. В тот раз не получилось, его сразили неожиданной атакой и сломили превосходящей силой, но сегодня он просто так не дастся. Олег сжал кулаки, тяжело дыша и жуя губы, вылетел из спальни в коридор и набросился на Кондаева. Хотел сломать ему челюсть, превратить красивое лицо в месиво, бить ногами в живот, как били его сержанты в той комнате. Ему было плевать, что ему за это будет. Он налетел на сержанта с кулаками, вот только не учёл, что у Кондаева, каким бы изящным он ни казался, за плечами годы физподготовки, а у Олега всего лишь годы драк с пацанами за школой. Всё равно что врезаться в стену с разбега. Кондаев легко опрокинул его и ногой вышиб дух из грудины. — Вставай! — прошипел Кондаев, подавая ему руку. Олег стал отмахиваться, но совсем уже вяло. Плевать, что будет потом, лишь бы сейчас себя обезопасить, лишь бы в эту ночь остаться нетронутым, а будущего для него не существует, как для затравленной твари. — Чё тебе от меня надо? — просипел Олег. Уже понял, что проиграл. — Ты сам знаешь. Пошли. — Я с тобой никуда не пойду. Сержант довольно щерился. — Пойдёшь. Рассказать тебе, что будет, если не пойдёшь? — Кондаев даже сглотнул от удовольствия. — Слушай, Волков, я-то тебя прекрасно понимаю, не дурак. Ну опустили тебя, да, ну смирись ты уже, хуже себе не делай. Можешь не морозиться для приличия: мне всё равно, а смысла сопротивляться нет. Ты думаешь, я не знаю, как на тебя надавить? Думаешь, я не могу начальству про тебя наплести? Или, например, рассказать пацанам… Он в красках принялся расписывать Олегу все способы, которыми может разрушить ему жизнь. Олег половину слов пропускал мимо ушей, слишком сосредоточенный на том, чтобы не заплакать. Позор какой, какой стыд, плакать, будто ребёнок, перед этим подонком. И какой же Кондаев уродливый, какой отвратительный у него голос. Кондаев повёл его куда-то. Как оказалось, в туалет на втором этаже. — Я не пойду, — зачем-то сказал Олег, оказавшись перед открытой дверью в чёрную комнату. Кондаев втащил его за шиворот. — Пошёл. Вот так, смиренно и покорно. Смирение, рядовой Волков, смирение и подчинение — вот на чём все держится. — Кондаев включил свет. — Достоевского читал? Христианская мораль — понятие знакомое? — Смысл слов до Олега не дошёл. В туалете никого не было. На секунду Олег испытал что-то похожее на радость: Кондаев запер дверь, и больше никого в комнате не было. Значит, никто больше не придёт. Если только никто не прячется за дверями кабинок. — К стене лицом встань. Олег выполнил приказ. Кондаев не двигался с места, смотрел ему в спину и наверняка слышал его задавленный скулёж и позорное хлюпанье носом. — Руки на стену. В спине прогнись. — Ром… — Олегу тошно было произносить это имя, да ещё и стараться, чтобы прозвучало жалобно, умоляюще. — Ром, не надо. Голос Кондаева внезапно стал мягче: — Не надо так не надо. Тогда повернись ко мне и становись на колени. Если тебе так больше нравится. — Олег сделал то, что он сказал, и Кондаев улыбнулся. — Видишь, какой Роман Богданыч добрый. Второй раз тебя пожалел. Олег угукнул что-то в ответ, но Кондаеву было этого мало. Подойдя ближе, он процитировал какой-то документ: — «Чуткое и заботливое отношение к подчиненным является характерной чертой настоящего командира». Он наизусть помнил цитаты такого рода, относящиеся к его обязанностям. Он получал огромное удовольствие от смакования этих фраз и выворачивания их наизнанку. — Ты чего ноешь опять? — Кондаев спросил почти ласково. Олег не заметил, как начал всхлипывать. Кондаев огладил его скулы. — Я же так сильно тебе нравился. Разве нет? — Не дождавшись ответа, он рыкнул: — Нравился или нет, бля? Олег ответил: — Нравился. — Так а что случилось? Я тебя спрашиваю. Я всё тот же остался. Всё тот же Рома. Что случилось-то? Олег знал, что Богданыч не отстанет, пока ему не ответишь. — Ничего. — А? — Ничего не случилось. — Вот именно. — Кондаев потрепал его за щёку и принялся расстёгивать свой ремень. — Ничего не было. И сейчас тоже нет. Ничего не происходит, да, Олеж? Олег кивнул. Если Кондаев намекал на то, что он должен молчать, то зря старался — Олег и сам понимал, что никому ничего не расскажет. За дверью послышались шаги и голоса. Кондаев дёрнулся. Снова стало тихо, но Кондаев занервничал. Движения его стали чётче и резче. — Про Ибрагимова помнишь? Олег вздрогнул и посмотрел на дверь. Он что, всё-таки придёт?.. — Про Ибрагимова, говорю, помнишь? За зубами следи. Лёшка любит кусачим волчкам зубы пересчитывать. До Олега дошло. Кондаев, видимо, хотел, чтобы у него выработался рефлекс на эту фамилию. Обхватив руками его голову, Кондаев толкнулся в открытый рот. — Времени у меня мало, — бормотал он, не то Олегу, не то самому себе. — Ебать вас надо, пидорасов, ебать и пиздить… Ты… ты сам во всём виноват. Мне тебя жалко, я понимаю, неприятно, когда вот так, первый раз и сразу трое… но ты сам виноват. Никто… никто тебя не заставлял приходить. Ты сам разве не это со мной собирался сделать тогда? М? Ебать меня собирался? Меня, родной, только начальство ебать может. Место занято. Тебе ещё сосать и сосать… Он рычал и пыхтел, Олег задыхался. Когда Кондаев закончил, Олег долго кашлял, почти лёжа на полу. Он слышал шаги Кондаева: тот подошёл к зеркалу над раковиной и поправил свой воротник. — Не ной. Мордашка у тебя красивая, татарчонок, но как начнёшь ныть, ты мне прям не нравишься. — Богданыч вздохнул. — Мне тебя жаль, честное слово, как самого себя жаль. Но ты на моём месте ещё будешь, а на твоём будет кто-то другой. Да. Время пройдёт — будешь дедом, сам духов будешь кошмарить. Так надо, понял? Чтобы каждый знал своё место. Так надо… Это нормально, правильно, и я бы даже сказал необходимо. Это идеология, понял? Ты наверное думаешь, что я псих. Да? Ты просто не понимаешь ещё. На таких, как я, страна держится. Появится у тебя самого власть, хоть немного — ты меня поймёшь. Может, Кондаев действительно ему сочувствовал и хотел оправдаться. Может, ему просто нравилось его воспитывать и поучать. Подумав, Кондаев быстро подвёл итоги: — Значит так, чтобы ты усёк: во-первых, ничего не было. Во-вторых, ты сам во всём виноват. В-третьих, это нормально, везде так делают… кому-то надо быть козлом опущения, так получилось, что сейчас это ты. Давай, до завтра, не скучай. Глянув на Олега, он задержался в дверях и поморщился: — Иди умойся, Волков. Выглядишь неподобающе. Рот вымой. Он ждал, пока Олег доберётся до раковины и умоется и только после этого ушёл, оставив дверь открытой. Олег никогда не мог подумать, что сломать его настолько легко. Он думал, что жизнь в детдоме закалила его и подготовила ко всему. Он думал, что пережитые конфликты, обиды, драки, вывихи, потери и горести выполняли одну славную функцию — укрепляли его иммунитет. Тяготы жизни должны закалять мужчину, делать из него богатыря. Что нас не убивает, делает сильнее — так ведь говорят, значит, так и есть, правда? (Любимый человек гораздо позже ему объяснит, что нет, это работает так далеко не всегда.) Раньше Олег думал, что боль закаляет его, теперь он не был уверен. Боль в конце концов была не самым худшим: хуже были стыд и страх. Стыд за свою слабость, страх того, что издевательства никогда не закончатся. Олег спрашивал себя, как мог раньше не разглядеть в сержанте мразь, не почувствовать исходящую от него опасность. Почему не сработало чутьё. Теперь казалось, что от Кондаева несёт подлостью за километр. Лицо его, с впалыми щеками, было лицом трупа, и с чего вдруг Олег взял, что Кондаев чем-то кардинально отличается от других сержантов, он такой же бешеный, ехидный, склонный к насилию от большой скуки. Получалось, что Кондаев был прав: он остался прежним, и получалось, что Олег сам был во всём виноват. Если бы в ту ночь в декабре он никуда не пошёл. Если бы он спокойно проспал самую длинную ночь 2003 года в своей законной койке. Если бы он не купился на комплименты Кондаева. Тогда всё было бы нормально. Он с отвращением вспоминал, как щенком прыгал от радости из-за знаков внимания со стороны сержанта. И ведь действительно хотел переспать с ним — хотел до безумия, до искр из глаз. Представлял себе поцелуи — ни одного в итоге не получил. Он сгорал от возбуждения. Юный, наивный, ополоумевший сопляк без мозгов, которого жизнь в детдоме так и не научила никому не доверять и всегда быть начеку. Если бы он не был таким идиотом, если бы он не был слепым, а главное, если бы он не был геем, пидорасом, дырявой подстилкой, уродцем от рождения, позорной ошибкой природы — вот тогда и только тогда всё было бы нормально. Кондаев прямым текстом об этом не говорил, но это и так было ясно. Себя он педиком не считал, а вот Олега да. Вскоре Олег узнал про личную жизнь Кондаева больше, чем хотелось бы. У него была то ли девушка, то ли невеста, некая Настя, из-за которой сержант беспокоился. Она была где-то далеко, вне досягаемости, пока он торчал в забайкальском посёлке. В присутствии Богданыча упоминать Настю было запрещено, он злился от упоминания её имени всуе, так что над ним подшучивали только за глаза. Когда сержант был особенно груб и много орал, солдаты заключали, что он опять получил письмо от Насти и взбесился. «Любит её, исстрадался аж. Чёрт недоёбанный», — обидчиво бормотали его подчинённые. Олег думал, что не в любви дело. Кондаев злился, как злится на себя человек, оставивший ценный багаж на видном месте и рискующий быть обворованным. Его драгоценная Настя, его собственность, была вне его контроля, и это его душило. И её письма бесили его просто потому, что он не верил ни единому её слову. Время от времени он звонил ей, стараясь говорить спокойно, нежничал с ней, ворковал, чтобы, повесив трубку, скорчиться и пробормотать что-то матерное. Олегу было плевать на его Настю, его переживания и его ориентацию. Олег беспокоился только о том, как бы никто ничего не узнал, и мечтал вскрыть себе вены. Он клялся — и самому себе, и Кондаеву — что никому ничего не расскажет. Но обратиться к кому-то за помощью стало вопросом жизни и смерти. Олег долго присматривался к Вадику и не знал, как улучить момент, как намекнуть, а может, не намекать и просто выпалить уже: «Мне так плохо, что я готов сдохнуть». Вадик думал, что Олега по ночам заставляют бельё стирать сержантам. Олег хотел объяснить ему, что нет, не за этим его уводят. Но Вадиму самому было несладко. Олег не хотел грузить друга своими проблемами, долго не решался завести разговор. В итоге выбрал самый неподходящий момент. Их двоих тогда отправили в суточный наряд. Наряд был из простых, им, можно сказать, повезло, нужно было убраться в учебном корпусе, а после этого делать что угодно, хоть поспать лишний час. Покончив с уборкой, они сели на скамью у окна отдохнуть. Была ночь. В соседних помещениях было тихо, в коридоре тоже. За окном ничего, только фонари в темноте. Олег вглядывался в темноту напрасно, пытаясь разглядеть привычную картину — далёкую церквушку, одноэтажные дома и горы. Вад зевнул, с явными мучениями придерживая череп. Олег знал, что у него постоянно болит голова. Вад хотел поспать, но дежурный грозился проверить их в полночь, так что до того времени надо было подождать. — Н-да… — сказал Вадик, ни о чём и обо всём одновременно. Олег скучающе посмотрел на дверь. — Быстрее бы пришёл уже… — Ага. Я третьи сутки не могу поспать нормально. Ещё и башка трещит… Олег встал, прошёлся, подошёл к двери. Выглянул в коридор. Было пусто. Он вернулся на своё место на скамье и, не глядя на Вадика, откашлялся. — Вад, помнишь, я в декабре… — Нихуя я не помню, Олеж, — вежливо прервал его Вадим. — В декабре у матери эту… опухоль обнаружили. Пиздец. Постоянно про это думаю. Как они там? Она же теперь работать не сможет. Они помолчали. Олег прогонял в мыслях одни и те же слова рапорта, который он никогда в жизни не напишет: двадцать второго декабря, 2003 года, сержант, Кондаев Роман Богданович, Ибрагимов Алексей Махмутович, Иверев Михаил Николаевич… дальше-то как?.. Нет, он не сможет, не надо больше даже заикаться про это. Вад опять зевнул и рассеянно спросил: — Так ты что сказать-то хотел? Олег сделал глубокий вдох. Вадим сначала ничего не понял. Олег назвал дату, примерное время, место, после чего стал перечислять фамилии-имена-отчества и звания. Он рапортовал сухо и не торопясь, пока не дошёл до глагола, который было тяжелее всего выговорить. Это слово раскровило рот. — …Рядового Волкова Олега Давидовича. Вадим уставился на Олега, пока тот буравил пол красными глазами. — Че… что? Изн… Тебя? Это как вообще… — Вадим растерялся. — Ты шутишь? — Ты мне не веришь? — Ну, допустим, верю, просто… — Вадик пожал плечами и нахмурился. Верить и правда не хотелось. Его лучшего друга изнасиловали? Вад приблизительно мог представить, как это было сделано, но совершенно не мог представить, зачем. — Пиздец какой-то. Иверев? Ладно те двое, допустим, Ибрагимов знаменитый пидорас, с меня деньги выбивает, тут без вопросов. Но Иверев же нормальный мужик, порядочный… как так?.. Олег и сам бы не поверил, если бы услышал свою историю от кого-то другого. Иверев и впрямь считался вполне порядочным командиром. Кондаев так и вообще само очарование, симпатяга, умница, стихами говорит… Они долго молчали. Олег понятия не имел, что должно последовать дальше. Он думал, что, может, легче станет, когда он выговорится, но стало хуже. Теперь его друг всё знает, смотрит недоверчиво и, кажется, хочет отодвинуться как можно дальше. — Ты… ты какой-то странный был тогда, — проговорил Вадим. — Я ещё подумал, откуда ты такой зашуганный пришёл, и как будто сам не свой. Ты сказал, что всё нормально, я так и не понял… — А какая разница? — откликнулся Олег. — Понял, не понял… Теперь уже никакой разницы. — Как это вообще могло случиться, с тобой-то… — Вот так. Богданыч просто позвал меня, и я пошёл туда… — Он позвал тебя? И ты пошёл? Олег прикрыл рот рукой и промычал: — Н-ну да. У Вадика что-то не складывалось: по его соображениям, Олега оглушили по голове, избили и силой куда-то затащили. — Зачем ты пошёл? Не понимаю. — Да потому что пидорас, Вадик! — сквозь зубы прошипел Олег. — Я думал, что я Богданычу нравлюсь, я голубой, понимаешь? Хочешь, хоть сейчас меня пристрели за это! Я тебе спасибо скажу. Для Вадика было слишком много нового. — Ты?.. — Я. — А… ну так… то есть, ты сам хотел?.. Олегу хотелось взвыть. — Нет. Хотел, чтобы меня трое мужиков?.. Нет. Я не так хотел. Я по любви хотел. Я долбоёб, Вадик… Олег упёрся лицом в ладони. — Мне так плохо. Мне типа… нихуя не легче. Два месяца это длится… Лучше б сразу повесился, я… Блять, прости, что заговорил про всё это, не надо было, я не должен был… — Да не… ты правильно сделал, что рассказал. Ты не бойся, я никому не скажу. Почему ты раньше не?.. Ты чё, думал, что я стану к тебе хуже относиться? Олег кивнул. — Ну и дурак. Не буду я к тебе по-другому относиться, и стрелять в тебя не стал бы, будь ты самым пидорским гомосеком, ты мой друг. Значит, ты из этих, да? И эти трое тоже… — Вадик покопался в памяти и закивал: — Слушай, да, я вспомнил, Кондаев и ко мне шары подкатывал. Про глаза мои что-то говорил, комплименты какие-то. Я нихера тогда не понял, думал, он ржёт надо мной — про мою бритую башку комплименты отвешивать. Олег рвано улыбнулся. Кондаев и Вадика клеил теми же средствами, что и его. — И что ты сделал? Деньгами откупился? — Нет, почему. Просто ушёл. Олег хотел бы, чтобы этот разговор закончился, а лучше вообще чуть отмотать время и не рассказывать ничего Вадику, не позориться. Лучше пусть Вадик перестанет задавать вопросы, перестанет смотреть на него и сделает вид, что ничего не слышал. Но Вадик, подумав, спросил: — Это только один раз было? Олег кивнул, но сразу помотал головой. — Он потом ещё несколько раз доёбывался. Кондаев. Один. Те двое больше нет, а Богданыч… перед отбоем уводил в туалет и, ну… Знаешь, что он мне сказал? Что скоро меня толпой отымеют. Я не знаю, может, запугивал просто, может, у него стоит крепче, когда он такие вещи бормочет, но если это правда, то… — Его голос загустел от подступающих рыданий. Вадим наконец вышел из ступора, подсел к нему ближе, и Олег заплакал, схватившись за рукава его кителя и утыкаясь ему головой в грудь. — Я не хотел, понимаешь, — прошептал он. — Я вообще не этого хотел… — Да я понял, — угрюмо отозвался Вадик. — Я н-не ебу чё мне делать, Вад. Чё делать? В самоволку уйти? Куда мне бежать? Куда мне жаловаться? Они же… им же всем насрать, начальству насрать, и врачам, и вообще всем, если я пожалуюсь, я хуже сделаю сам себе… — Мы придумаем что-нибудь. — Лучше сдохнуть… Почему они?.. почему именно я? Зачем они так… — Хер их знает. Но они очень сильно пожалеют, — сказал Вадим тихо и твёрдо. — Вот увидишь. Они за всё поплатятся. Олег помотал головой и просипел, заикаясь: — Н… н… неправда. Ничего подобного. Нихуя никакой справедливости не будет. Они никого не боятся, они смеялись, пока опускали меня, понимаешь?.. Они так и будут н… насиловать и бить и ржать. Потому что им можно. Я не хочу… справедливости… я умереть хочу… — Тсс. Не надо. Успокойся. — Я уже решил, Вад. Я ножик с кухни спиздил… я убью себя, мне уже всё равно… — Дружище… — Голос Вадика дрогнул. Сопереживать он умел, и боль друга чувствовал слишком хорошо, как свою. Он погладил Олега по голове. — Ты с ума сошёл? Только попробуй что-то с собой сделать. Ты один стоишь сотни этих зверей. Успокойся. Они за всё поплатятся… Олег задыхался. Хотелось уже в полную силу порыдать в плечо отцу, которого никогда не было. — Они поплатятся, — настойчиво повторил Вадим. Китель Вадима промок от соприкосновения с лицом Олега, зато его всхлипы скоро утихли и прекратились. Дежурный, пришедший проверить их работу, остался ими доволен и решил не обращать внимания на слегка опухшие глаза рядового Волкова.