Льняная шляпа

Она похудела. Скулы на её лице заострились. Жан буквально видел, как стали тоньше её руки. Но от этого она не была менее прекрасной. Напротив, нездоровая худоба будто жирным грифелем выделила её лик. Черты лица Микасы стали лезвиями. Её тоска, отражённая физически, не пугала Жана, она лишь говорила о том, о чём молчала Микаса. И как сказал Армин, её правда окутало молчание, словно чёрный-чёрный дым. Может быть, поэтому Жану было трудно дышать. Когда Микаса услышала его шаги, она обернулась. Тёмноволосая девушка встала в удивлении, и как-то очень хрупко, очень несмело, но при этом очень искренне улыбнулась. — Жан, — на выдохе, все ещё улыбаясь проговорила она. — Микаса… Жан даже не узнал свой голос. Её имя звучало так непривычно на его устах. Так мягко до опьянения. «Микаса, Микаса, Микаса». — Микаса, — повторил Жан, наслаждаясь этим сочетанием звуков, — здравствуй. — Здравствуй, — смущённо ответила Аккерман. Она одним резким движением обняла Жана, так, что выбила из его груди весь воздух. Он стоял, не двигаясь, не смея шелохнуться, будто боясь спугнуть её, как маленького зверя. Зверя, который словно изголодался по простому человеческому объятью. Жан робко обхватил её плечи своей крупной рукой. Он не верил в происходящее. Так они и стояли. Жан неверяще смотрел вдаль, пока его сердце гулко стучало, а Микаса, зажмурившись, просто прижалась щекой к его вздымающейся груди. Он бы, наверное, уронил цветы, лишь бы провести раскрытыми ладонями по лопаткам Микасы, чувствуя её ломоту под кожей пальцев. В то мгновение, Жан хотел просто упасть с ней на траву, однажды смеясь в звенящей радости. Он хотел бы кормить её фруктами прямо с рук и любовно заправлять угольные пряди за ухо. Но вместо этого Жан обнял Микасу второй рукой, — это всё, что он мог себе позволить. Даже такой сломленной, она все равно оставалась самой сильной женщиной, которую он когда-либо встречал. Жан чувствовал это каждой частью тела, к которым прикасалась Микаса: только её крепкие объятья могли заставить его кожу вскипать. Настолько ярким было для Жана чувство собственного бессилия. И когда она отстранилась, Кирштейн был благодарен. Иначе он бы и дальше тонул во внутреннем исступлении, как в зыбучем песке. Жан положил к могиле Эрена два цветка нарцисса. Микаса благодарно кивнула этому жесту. Тогда Жан сел рядом с ней на траву. Глаза Кирштейна прямиком врезались в этот кусок серого гранита, видеть и читать Его имя на камне было неправдоподобным. Ничего из происходящего не напоминало правду, лишь только пуще указывая на реальность событий. Ей нужно было молчать, и Жан знал об этом. Он был готов к этому с самого начала. Был готов делить с ней все, даже этот невыносимый траур. Ей нужно было молчать, и Жан молчал в ответ. Он не знал, сколько прошло времени, пока она первая не нарушила тишину. — Спасибо, что пришёл… — Микаса помолчала пару мгновений, а после попросила, — пожалуйста, расскажи, как ты. Жан решил утаить правду. Он натянуто приподнял уголок рта и ответил, что всё в порядке. Жан рассказал, какое сладкое яблоко он сорвал по дороге и как душисто пахнут цветы на рынке. Он описал, как без стеснения его будит Армин, и как приятно засыпать в Шиганшине с открытыми окнами нараспашку. Воздух здесь был совсем другой и пах он настоящей свежестью. Не так, как в Марли. Микаса снова улыбнулась, второй раз за вечер. И Жан поймал это движение, улыбаясь в ответ. Он хотел бы собрать все её улыбки, эти редкие стеклянные камешки с морского берега, и сохранить их в кармане летних брюк. — Он любил спать возле этого дуба. Я так хочу, чтобы теперь ему снились только хорошие сны, — тихо проговорила Аккерман. Алое солнце последний раз коснулось горизонта. Жан протянул руку Микасе, помогая встать. — Мне кажется, так и есть. Я в этом уверен. Их глаза встретились, и Микаса почему-то безоговорочно поверила ему, успокаиваясь. Она протянула руку, вкладывая свою ладонь в его.   Это стало их немым соглашением, обоюдной традицией. Жан приходил все последующие дни. Он приносил свежие цветы, а иногда и целую авоську фруктов и еще каких-нибудь вкусностей. Только что испечённые булочки со специями и оливковым маслом, сыр с кедровыми орехами, тёмный виноград. Жан с удовольствием вкушал эти яства, постоянно подмигивая Микасе и приговаривая: — Бери-бери-бери... Микаса нерешительно отнекивалась, но наблюдая с каким удовольствием Жан лежал на траве и закидывал в рот или сжимал между белоснежными клычками сине-пурпурные виноградинки, она тоже начинала хотеть попробовать хотя бы одну. В ней просыпался аппетит. И она, с опаской лани, брала по одному кусочку, по одной ягодке. По тому, каким взглядом окидывал её Кирштейн, каким удовлетворённым прищуром, нахально не сдерживая улыбки, он смотрел на неё, можно было моментально догадаться, что его некая тайная миссия увенчалась успехом.   Одним таким вечером Жан принес спелые груши. Крупные плоды с красным отливом лежали в сетчатой сумке. Кирштейн выбрал ту, что покрупнее, и надкусил поспевший фрукт, запуская резцы в мякоть. Тут же по руке и подбородку Жана побежали тонкие струйки сока. Он рассмеялся, наслаждаясь сладостью нектара. Парень наспех начал вытирать влажные губы и метнулся к рукам. Микаса зарделась, глядя на всю эту картину, но не могла оторвать глаз. Жан продолжал собирать сок, быстро слизывая ртом капли с запястья. Взгляд девушки застал его врасплох. Жан даже не понял, почему она с таким удивлением разглядывает его, и просто учтиво спросил: — Хочешь? Микаса приоткрыла рот от этого вопроса, а потом не зная, что это вообще было и куда деть свой взгляд, одной рукой схватила грушу из сумки и яростно в неё вгрызлась. Жан усмехнулся и только лишь обрадовался такому резкому аппетиту Аккерман: — Не торопись, у меня есть ещё.     Удивительно, но теперь у них было время на такие простые вещи. Жан мог украдкой разглядывать черты Микасы, а Аккерман привыкала к таким взглядам. Спокойствие, которое было немыслимо раньше, стало их рутиной. Просто сидеть и устраивать самопроизвольный пикник, не думая, что каждую секунду кто-то из их товарищей может погибнуть. А страх собственной смерти уже давно прирос отдельным органом где-то в солнечном сплетении и был неразличим на фоне других чувств. Иногда, они вспоминали об этом, и было противоестественно не бояться.   Микаса думала об Эрене, но теперь она начала говорить о нём. Она рассказала Жану, как Эрен однажды назвал свой дом её домом. Как повязал этот шарф. Как он вечно попадал в передряги, защищая Армина от хулиганов. Жан слушал внимательно, медленно кивая рассказам Микасы. Он никогда не торопил ее ни в чём. И почему-то, Кирштейну было приятно, что Микаса стала посвящать его в собственные переживания, что она, дорогими воспоминаниями, стала открывать ему какую-то часть своей души. Жан слушал и смотрел в небо, крутя между зубами сладкий стебелёк полевого колоска. — Эрен и правда был чёртов борец за справедливость, — тепло рассмеялся Кирштейн, — мне нравилось, как он выбивал всю дурь из меня. Я смотрел на него и думал: «Боже, ну и сумасшедший», а сам внутри ужасался от этой бьющей в глаза правды, от правды нашего прежнего существования. Все-таки, он делал из меня человека. Микаса кивнула, запрокидывая голову к шуршащим листьям, а потом сдавленно засмеялась тоже. — Да, вы отлично снимали стресс друг другу. Жан озорно кинул в неё ягоду винограда, и Микаса шокировано открыла рот от такого наглого и бесцеремонного поступка, не в силах больше сдерживать смех. — Мы были буйными подростками, которым необходимо было самоотверженно лезть в драки! — Ты им и остался.