Льняная шляпа

Если б я поэтом не был, я бы стал бы звездочётом.

Микаса проснулась со странным чувством в груди. Новым, непонятным, похожим на смятение. Прошедшая ночь пронеслась обрывками воспоминаний в голове. Она отчётливо помнила их сцепленные руки с Жаном. Это прикосновение, такое явственное и показательное, будто раскинуло между ними пропасть, полную волнения. Такую, когда, не ожидая того, ты с кем-то сблизился так ярко и очевидно, что вы оба не понимаете, что делать дальше. Вот и она не понимала. Да и он не понимал. Вечером Жан встретился с Микасой, чтобы попрощаться. Они не смотрели друг другу в глаза, а только разглядывали, что попадётся: траву, небо, свою обувь. Жан кинул последний взор на могильный камень. Он снова невольно вспомнил слова, нелепо сказанные им ночью в гневе. В этот миг его разразила странная мысль, ужасная в своей естественности. Ему вдруг подумалось, насколько глубоко закопана в корнях дуба та голова. Жан представил обтянутую на черепе чёрную гниющую плоть, точно обгоревшую; и чёрные впалые глазницы. Только, по правде говоря, эта мысль его не ужаснула. Напротив, Жана охватило мертвенное спокойствие. Пепел сожжённых костей давно оседал на его плечах. Он заторможенно мазнул взглядом по серому граниту. Когда-то череп в земле был Его лицом. Жан наконец-то осмелился поднять глаза на Микасу. Он вгляделся в её живое лицо. Заострил своё внимание на её чертах, запоминая, вбирая в пустое сознание каждую деталь. Розовость щёк, выбивающиеся угольные волоски бровей, лёгкий пушок над маленькой губой. Тонкая линия незаживающего шрама манила его пальцы своей бледностью: ему хотелось дотронуться до этого сросшегося бугорка кожи. И глаза… Серые, обрамлённые таким же углём ресниц. Дождь, омут, дно реки – Жан не знал, с чем точнее сравнить этот взгляд. — Так значит… до встречи? — сипло проговорила Микаса, смотря в пространство перед собой, разглядывая выемки на стволе дуба. Жан тихо, на грани шёпота, произнес: — Безусловно, — в эту секунду он достал из нагрудного кармана свёрнутый в трубочку лист бумаги и протянул его Микасе, — раскроешь, когда будешь дома. Жан приложил свою шляпу к груди и поклонился девушке, а после, взглянув ещё раз в её бледное строгое лицо, развернулся и ушёл в сторону города. Где-то в домиках терялось закатное солнце. Микаса бегло взглянула на лист в ладони, а после взволновано продолжила всматриваться в древесную кору. Её жгло внутреннее противоречие. Она так часто за этот месяц смотрела на Жана, что видеть, как он сейчас уходит, просто не могла. Чувство этой новой тоски становилось поводом для угрызения совести. Микаса отвернулась совсем, возвращая своё привычное безразличие в холодных глазах. Пусть уходит, это закономерно и правильно. По чему конкретно она тоскует сейчас? И почему она тоскует вообще? Это чувство напомнило ей ту странную печаль, когда смотришь на незнакомые старые домишки, где горит жёлтый свет за кружевным тюлем. Печаль, когда смотришь в добрые глаза незнакомцу, которого никогда более не увидишь, потому что он проездом в твоём городе. Только Жан не был незнакомцем. Они пережили столько лет вместе, бились плечом к плечу. Вместе выросли. Но вышло так, что Микаса познакомилась с Жаном только сейчас – в этом июне их новой жизни. Аккерман чувствовала тоску по тому, что все эти годы от неё утекало. Забавно, но нужно признать правду: по тому, что она сама отвергала много лет. И получается, что эти годы были для неё тем тёплым манящим светом в незнакомом доме. Вот по чему именно Микаса чувствовала печаль, которую считала неправильной. Аккерман корила себя за неё, отрицала. Это неправильно, потому что всегда был только Эрен. Один Эрен. Он был её первой любовью, хоть и болезненной, невыраженной, не имевшей возможности на продолжения. Просто всю жизнь был исключительно лишь Эрен. Но сейчас был только Жан. Микасу прошибло холодом от этой мысли. Она резко оглянулась в надежде увидеть его удаляющуюся фигуру. Но Жана уже не было на горизонте. Микаса не знала, что хуже: видеть, как Жан уходит, или не видеть его теперь вовсе. Микаса дошла до дома, как в тумане. Жан уже точно сел на паром. Аккерман вспомнила про свёрток. Она смотрела на него и волнительно кусала губы, не решаясь развернуть. Что же там было? Письмо, признание? Страшные догадки крутились в голове громкими мыслями. Не выдержав, она одним резким движением схватила свёрток и мгновенно раскрыла. Её руки и губы дрогнули – Микаса увидела себя. Окаменевшие пальцы сжали бумагу. Микаса посмотрела на лист взглядом, вмиг ставшим пустым: стеклянными глазами она вперилась в своё же лицо. Портрет был красивым, но он являлся доказательством той исключительной правды, её личной трагедии. Микаса почувствовала, что на обороте есть какая-то подпись. Аккерман в страхе перевернула лист: она боялась увидеть там ещё какое-нибудь доказательство. Но на обратной стороне крупным аккуратным почерком было выведено: “Если ты захочешь меня когда-нибудь увидеть, ты знаешь, где меня искать.” Губы Микасы снова дрогнули. Жан уехал. Тем не менее, в комнате ещё оставалось его присутствие. Недопитой бутылкой красного полусладкого вина с торчащей пробкой в горлышке, обрывками пергамента на столе. Армин огляделся. Почему-то он был благодарен Жану за то, что тот оставил после себя этот вихрь. На столе лежало большое красное яблоко и два вырванных листа, кажется, из творческого блокнота. Армин разглядел черновые наброски. Хаотичные карандашные линии кружили и накладывались друг на друга, создавая натюрморт из фруктов. Арлерт вгляделся внимательнее в лист, на нём проступали очертания букв. Будто кто-то на предыдущей странице волнительным движением руки вдавливал текст в бумагу. Он снова кинул взгляд на стол. Армин взял в руки другую страницу. На ней чёрными чернилами были написаны стихи. Первая часть была неразборчиво зачёркнута, но Армин смог прочесть два четверостишия: “я кусал это яблоко с хрустом и лежал полусонно в траве, а под рёбрами было пусто: я отдал всё, что мог, тебе. я носил этот лён, не снимая, и хотел рисовать дотемна. я лишь видел обрывками рая: твои ноги в барханах песка.” Жан уехал и увёз июнь с собой.