Ложная память

Почти сразу после дела с захватом заложников (Ниа назвал его «Круг дерьма», поймал себя на итальянской отсылке, дернул за волосы и не стал ничего менять в голове) детектив Эн решил, что вероятности нужно немного обуздать, да и верного человека не стоит выпускать из виду. Шестнадцатилетний Нэйт Ривер, он же Ниа, поддержал решение. Нет, он не тревожил Джованни часто — трижды за год, прошедший до следующей серьезной вехи, и, если сравнивать с делом Люлаби и Кругом дерьма, по мелочам: достать архив, настроить связь, оглядеть место крушения поезда. Один раз — после поезда — они разговаривали об особенностях разных видов транспорта, и на признание Джованни «не люблю поезда, меня в них укачивает» Ниа, держа пальцами прядку волос, отозвался маленьким кусочком своей личности: «Я не люблю самолеты. Только смотреть на них люблю». Чуть округлившиеся глаза, приоткрытые с тихим вздохом губы, готовые спросить, — но в дело вступил детектив Эн со своим вопросом: как именно выглядели якобы лопнувшие рельсы. Было еще кое-что, крайне возмутившее Суругу — небольшой архив фотографий из Университета Хопкинса и Академии ФБР. Иногда Ниа закидывал в мозг очередную задачу, и, пока большая часть нейронных связей занималась очисткой информации и вылавливанием самородков из потока инфошума, оставшиеся отдыхали, собирая новую мозаику или ища и находя на фотографиях то угольный блеск волос, то знакомые красивой силой руки, сжимающие пистолет. Каждая находка вызывала короткую радость узнавания; такой тренировкой Ниа приучил себя к этому чувству, и оно больше не напрягало своей непонятностью и необоснованностью. Когда через год, месяц и десять дней после штурма канализацией и виртуального морского боя Ниа читал материалы нового дела, он уже на третьем абзаце знал, что никаких случайностей и вероятной в этот раз не будет. В этот раз он сам обратится к Джованни, и правящая миром через теорию вероятности математика не застанет его врасплох и не смутит. О том, как теория вероятности поработала над самим делом, Ниа решил не думать. Похищения детей в Европе с чудовищным, разрывающим слух в кровь эхом перекликнулись и с «их» первым делом, и с воспоминаниями о детстве Нэйта Ривера, и с самим домом Вамми в Винчестере. «Вы хотите хорошо оплачиваемый отпуск в Европе, Джованни? Если да, вы знаете, как со мной связаться», — сообщение на личный номер и почти мгновенный ответ: «В обычное время?» Ниа покрывался мурашками раздражения от этого странного то ли ритуала, то ли игры. Они оба знали исход, можно просто прислать ссылку для связи на электронную почту и не думать о запасных вариантах, ведь Джованни никогда не отказывался. И все равно — всегда сначала SMS, всегда на отдельный номер (хотя основной тоже не отслеживался), всегда поиск планов В, С, D и порой даже М; план М на совсем крайний случай, конечно. И Джованни тоже хорош — со своим тактичным вопросом о времени, и со своими вечными костюмами, которые он, видимо, гладил за пять минут до созвона и надевал на себя еще теплыми, и со своей вежливой, американской, беспричинной, прекрасной улыбкой. Хуже всего то, что вообще-то рутинные действия ради важного результата раньше не напрягали Ниа. Чтобы собрать мозаику, нужно поднять руку, взять деталь, поместить ее на место, и так две, три, четыре, десять тысяч раз. Чтобы распутать дело, нужно смотреть, читать, иногда снова и снова возвращаться к определенной картинке в голове, и складывать, складывать, и все это в вечной ночи комнаты-штаба с бледными лунами экранов, и все это всегда устраивало, если разгадка окупалась. Ниа думал об этом, когда говорил с Джованни и, не глядя, собирал космический корабль из лего. Мысли ощутимо щекотали извилины в затылочной области и пускали короткие импульсы в глубоко спрятанные подкорковые центры; их Ниа игнорировал. Дело в том, что это все лишние детали, вот и все. SMS, ссылка, все вежливые условности — это петли на прямом пути, на которых теряешь время; поэтому они и вызывают такую реакцию. От осознания стало легче; Ниа спрятал вывод в долговременную память и не без удовольствия переключил освободившиеся структуры на Джованни: ловить особенности мимики (например, чуть поджатую во время чтения нижнюю губу) приятней, чем рационализировать собственные реакции. — Сколько отличий от дела Люлаби вы видите, Джованни? — о деле Ниа не переставал думать ни на секунду. Джованни чуть свел брови. Наметились легкие морщинки — справа более глубокая; однажды, лет через семь-десять, она в какой-то момент появится и останется уже навсегда. — Никаких тел не найдено. Временной отрезок намного короче, все исчезновения произошли за последние пять месяцев. Из очевидного, — морщинки выполнили свою роль и бесследно разгладились. — Вы правы. Но это два отличия, я же заметил больше десяти. Он не убивает, — Ниа щелкнул деталью крыла с такой силой, что микрофон поймал звук и передал его динамику Джованни. Озадаченное лицо агента позабавило наблюдающую часть Эн (кажется, это было похоже на взведенный курок, что он там подумал), пока Объясняющая продолжала. — Пока не убивает. — Он начнет? Всех восьмерых сразу? — Я не сказал, что он начнет убивать похищенных. Но убивать начнет, и вероятность того, что мы успеем поймать его до этого момента, достаточно мала. Эл бы сказал, не больше двух процентов. Джованни смотрел на Ниа — на экран с буквой, конечно — почти с отчаянием. — Вся Европа… — Не бойтесь, Джованни. В старой доброй Европе кое-где вы сможете за сутки проехать на поезде три страны. Ах да, — Ниа улыбнулся, — вы не любите поезда. Что ж, на машине даже быстрей. У вас будет все, что нужно, включая отсутствие излишнего интереса руководства и коллег. И машина. Вылет завтра — до Германии, начнете оттуда. — Понял. От этого «понял» Эн Наблюдающего разорвало еще на две части: одна радовалась привычному, многозначному, скрепляющему их работу лучше любых подписей слову, а вторая отозвалась холодно, зло, но только мысленно: «Вы можете сказать это как-то иначе, вообще что-то другое?» Эн Объясняющий протянул руку к кнопке завершения вызова и замер над ней. Ниа вздохнул и решил, что спонтанная идея достойна осуществления. — Хорошего вам полета, Джованни, — сказал он перед тем, как оборвать связь. Ниа жил по часам основного дела: сейчас — по времени Джованни. Просматривал города исчезновений и маршруты жертв ночью по нью-йоркскому времени, позавтракал нью-йоркским утром за три часа до рейса и весь день, пока самолет летел на восток, назад во времени, двигал по карте крошечную модельку. Гренландия — минус час, океан, Северная Ирландия… В момент, когда игрушечный самолетик оказался на южной Англии, Ниа подошел к окну, распахнул шторы и посмотрел на небо. Может, если бы не низкие, холодные тучи, он увидел бы самолет — точно тот, его, ведь он сам выбирал этот рейс, чем почти удивил Суругу. Почти только потому, что в попытках сберечь свои нервы тот старался не обращать внимания ни на какие странности, хотя фотодосье до сих пор вызывало у него приступы плохо скрываемого возмущения. Из Франкфурта Джованни отправился на юг, почти до самых Альп; тут синяя линия, которую чертил на карте Ниа, а трехдверный Фиат Гранд Пунто повторял на дорогах Европы, ушла вправо, пересекла Австрию и вторглась на территории политых кровью, посыпанных порохом, усыпанных лепестками яблонь Балкан. И чем глубже расследование и синий Фиат погружались в тело континента, тем больше дело казалось дикой комбинацией из предыдущего сотрудничества. То же двойное дно с глобальным намеком, что в Нью-Йорке; та же извращенная работа ума, что и в деле Люлаби. Снова камера на приборной панели, усталый прищур синих глаз вечерами в отелях, глубокий голос в наушниках с перчинкой искажения. Убийство произошло двадцать пятого марта в Белграде. Бабушка, мать и отец семилетнего мальчика — мужчина застрелен из пистолета с глушителем, обе женщины задушены ремнем, маленький Богдан пропал, а его пятимесячная сестра не умерла от голода только потому, что, наполненная здоровым инстинктом жить, кричала так громко, что у соседей хватило терпения только на сутки. Ниа успел отследить информацию, а Джованни, обгоняя стрелку секундных часов, доехал до места за несколько часов. Информацией местная полиция делилась неохотно даже после всех звонков и еще неохотней пустила странного проходимца в квартиру несчастной семьи. Видимо, глаза Джованни действительно стали отчасти глазами Ниа — потому что они безошибочно нашли нечто, выбивающееся из интерьера, из привычной для семьи мелкого клерка жизни. Джованни принес этот инородный предмет, пулю в трупе семьи: венок из живых, вернее, когда-то живых, а теперь умирающих, готовых к разложению цветов над входной дверью. — Достаточно свежие — в таком состоянии они не могут быть даже вчерашними. И еще… в медицинской карте Яны Томич указана аллергия — на пыльцу одуванчиков. В венке их довольно много, вряд ли Милош Томич или Богдан хотели бы отека Квинке своей жене и матери. Ниа слушал Джованни и думал о том, что гордость и желание себя обозначить не как нечто безликое, а как личность, как нечто реальное, утвердить свое существование — это ниточка, которая чаще всего и становится цепью наручников. Даже Кира, величайший соперник Эл, не избежал этого соблазна. — Хорошо, Джованни. Вы правы, а наше дело превращается в охоту на фей. Охота продолжилась: Ниа просчитывал следы «фей» на карте одуванчиково-желтым карандашом и пытался перекрыть эти линии васильковым. Гонял по огромной, почти на весь пол, дороге синюю модель Фиата, а где-то в стороне стоял замок с девятью крошечными связанными куколками и фигуркой Динь-Динь у входа. Нужно найти этот проклятый Неверлэнд. Ниа видел мотив и причину с самого начала — с того момента, как ознакомился с досье на похищенных; но это в детективных книжках мотива, причины и психологического портрета хватало для того, чтобы немедленно воскликнуть «Я знаю, кто вас убил!» и вломиться в дом к преступнику. В реальности он снова и снова перебирал факты, связывал их — пока «феи» плели новый венок, и с каждым днем вероятность того, что он останется у кого-то дома вместо ребенка, росла и давила. «Уроните один цветок на дорогу. Всего один. Мне хватит. Вы все равно сделаете это, так сделайте раньше». Цветком оказалось известие о том, что семье второго по счету похищенного ребенка, паре из Польши, предложили усыновить ребенка. Предложил местный детский дом — но ребенок был не местным. Ниа порадовался, что его методика подразумевает наблюдение за всей картиной от начала и до конца и ухватился за тонкий стебелек. Стебелек оказался шипастым стеблем болгарской розы, а от имени, которое Ниа встречал только один раз, в биографии Квилша Вамми, чаще застучало сердце, реагируя на чудовищный выплеск адреналина. Впрочем, внешне этого не заметил ни Суруга, который в тысячный раз перебирал газеты, ни Джованни, которой по одним только скинутым координатам бросился из Польши на юго-восток. Впрочем, по дороге Ниа все же ввел его в курс дела — насколько хватало слов и сил. Ниа рассказывал о фейри, которые похищали человеческих детей и оставляли взамен своих, и именно это желание соответствовать легенде сгубило Робера Берсо и его жену Марию. Мария Берсо, урожденная Мэри Морган, некогда управляюшая французским домом Вамми, оставила достаточно следов от Прованса до Болгарии: заявление от уходе с бисерной припиской на французском «в отличие от вас, я люблю детей, а не избранного ребенка, Квилш»; свадьба в Париже с Берсо; договор о покупке и реставрации старого имения на берегу моря; номера рейсов; номера машины; договоры с приютами в Восточной Европе… Ниа говорил, катил модель Фиата к замку с Динь-Динь и потерянными детьми и думал, что, может, Эл смог бы увидеть закономерность раньше. Может, тогда не погибла бы семья Томич, может, дети не плакали бы ночами, может, ему бы не сдавливало голову вонючим венком болгарских роз, а под синими глазами на экране не залегли бы свинцовые тучи синяков. Может, Эл бы нашел следы фей раньше? Почуял бы, а потом сложил картинку, а не выкладывал бы деталь за деталью? Ниа был уверен, что не говорил ничего из этого вслух и что даже в его настоящем голосе, не говоря уже о моделированном, не дрогнул ни один звук. Что Джованни не мог догадаться о неозвученных мыслях, а даже если вдруг так, то привычный вежливый Джованни не дал бы понять, что слышал не детектива Эн, а Нэйта Ривера, которого даже не знал. — Эл не справился бы лучше вас. Вы раскрыли дело за три недели, вы спасли следующие семьи и скоро спасете детей, — сказал Джованни, а в струнах виолончели звенела почти гитарная страсть и искренность. Ниа показалось, что внимательные, яркие глаза видели сквозь камеру — видели Ниа, Нэйта, человека, а не букву на экране. «Это невозможно. Никак, ни по каким законам», — мысль успокоила и одновременно слегка разочаровала. Мир, на миг исказившийся словами Джованни, обрел привычные очертания: салон машины, серьезный взгляд по ту сторону, полутьма, воссозданный на полу из игрушек костяк дела и безликий, призрачный Эн — по эту. Синяя линия уперлась в отреставрированное поместье на следующий день. Фотографии детей в саду, потерянных мальчиков и девочек, Джованни прислал в середине дня. К вечеру удовлетворенная фотодоказательствами полиция арестовала Робера Берсо у главных ворот, а потом наручники надели и на вышедшую Марию. Еще через двадцать часов прилетевшие первыми немцы Вагнеры обнимали десятилетнего сына — музыкального гения. Воссоединение семей Ниа переложил на Суругу, а сам думал над судьбой несчастного серба Богдана Томича — того, кого «феи» решили избавить от тоски по семье радикальным способом. Самым приемлемым вариантом по всем параметрам оказывался приют Вамми: как и все похищенные, Томич был гением в своей области, в его случае — в механике и электронике. По горькой иронии одного такого серба Ниа уже знал. «И все же снова приют с развитием гениальности. Берсо использовали — в меру возможностей, не могли они звать мировых светил к похищенным детям, но во многом другом — систему Вамми. Не сломает ли это его окончательно? С другой стороны, не станет ли большим злом отправить гения в государственный приют, где его талант с огромной вероятностью обратится в ничто?» — Ниа раскидывал аргументы вместе с пасьянсом из колоды «Фейри». Пасьянс складывался, а вот окончательное и правильное решение того, что делать с мальчиком, нет. Напряжение всего дела показалось ничем по сравнению с этим. Нужно переключить внимание хотя бы ненадолго, пока внутри складывалось и зрело решение. Ниа поднял глаза на еще работавшую камеру, связывавшую его штаб и синий Фиат в Болгарии. Джованни хватило одной ночи нормального сна в гостинице на побережье: исчезли синие тени под глазами и заломы на костюме, вернулись прежняя живость лица и четкость движений без напряжения в них, все то, что последние две недели замечал, но не смел анализировать Ниа. Софийская ночь вползала в окна машины, уличные фонари целовали светлую кожу молодого американца оранжевым светом, и Ниа решил, что знает, что нужно им обоим, детективу и агенту, прямо сейчас. — Джованни. — Да? — снова привычный низкий голос, снова поющая без надрыва виолончель, которая успокоила одну часть мозга и взбудоражила другие, древние, глубокие, открыла люк к ощущениям, которые Ниа сбрасывал и запирал с первого их разговора. До рейса пять часов, но Ниа не хотел тратить ни секунды: — Джованни, когда в последний раз вы занимались сексом? Алый отблеск светофора вполне заменил румянец на скулах Джованни; Ниа знал, что его агент не краснеет ни от физических нагрузок, ни от эмоций. Особенности сосудов и самоконтроль прекрасно сливались в гармоничном теле и не менее гармоничном, спокойном сознании. Он не сказал: «Это слишком личный вопрос». Не сказал: «Это выходит за рамки наших отношений». Ниа удивился бы этому, если бы не предугадывал реакции верного Джованни, если бы не видел маленькие знаки напряжения и желания, если бы не проанализировал все возможные исходы этого разговора десятки раз за те секунды, что смотрел на экран перед тем, как сказать в микрофон это «Джованни». — Я думал, вы знаете обо мне и это, Эн. Ниа улыбнулся, почти прижав микрофон к губам, словно от этого Джованни смог бы почувствовать улыбку у себя возле уха. — Нет, не знаю. Уверен только в последних трех неделях. Джованни… Поверните на следующем светофоре налево, остановитесь во дворе. Если вы, конечно, не против. И зовите меня Ниа. Даже через микрофон Ниа услышал визг шин. Джованни, кажется, никогда прежде не давил на газ с такой резкостью и силой. Вероятность ошибки была низкой, очень низкой, Ниа собрал маленький паззл из жестов и слов, из болгарской ночи, тесного салона машины, где были только его голос и взгляд… и Джованни. И все же, когда Фиат остановился во дворе под куполом беловато-синего света фонаря — совсем не такого, как золотисто-шампанское свечение на улице, более резкого, в свете которого черты лица чуть заострились, стали ярче — Ниа спросил, отключив модумятор голоса: — Вы же понимаете, что я не женщина, Джованни? И понимаете, что происходит? — последняя петля на прямом пути, последняя вежливая условность, Ниа поклялся, что последняя. — Да, Ниа. Если бы Ниа сейчас был рядом — на месте пассажира или за углом дома — он бы уже седлал его бедра, откидывал спинку сиденья, укладывал Джованни и полуложился бы сверху сам. Проснувшееся в четвертый раз в жизни и впервые за последние полгода либидо требовало и хотело всего сразу: целовать приоткрытые жаркие губы, стягивать галстук, касаться вздрагивающего горла, вжиматься между ног, прижать сильные, изящные руки к креслу или наоборот, дать им дотронуться до себя… Ниа был в двух с половиной тысячах километров и попросил Джованни включить ноутбук — и, когда появилось второе изображение (вид на водительское место с пассажирского, часто вздымающаяся грудь, костюм, который хотелось нещадно сминать), опустился на колени на полу штаба. — Ослабьте галстук, вам ведь не так просто с ним дышать сейчас. Джованни почти дернул за узел галстука, так же, как это сделал бы сам Ниа, а вот две верхние пуговицы рубашки расстегнул таким личным, ловким, собственным жестом, что на пижамных штанах образовался неожиданный рельеф. — Вы… — вечное английское «вы» никак не вписывалось сюда, не вмещалось в тесный салон, и Ниа мгновенно открыл в голове досье агента Лауда и заговорил на итальянском с нарочитым северным акцентом. — Ты… Джованни, просто расстегни ремень, я все равно не вижу тебя ниже пояса. Хотя жаль, — не смешок, но улыбку в голосе прочесть можно. Джованни сможет. Ниа касался его так, как мог — словами на итальянском прямо на ухо. Расстегивал брюки, запускал руку под резинку трусов, проводил кончиком мизинца по яичкам и тут же вел ладонью вверх, к нежной, гладкой, скользкой головке, чуть надавливал... Джованни был его руками и сейчас — потому что явно повторил описанное движение и тихо застонал. «Мой агент, мой Джованни… а ты давно этого хотел?» Себе Ниа дрочил без затей, коротко, легко и быстро — механическая стимуляция в данном случае оказывалась на последнем месте. Основное — на экранах, где на фоне запотевших и дробящих свет окон выгибался Джованни: запрокинутая голова, обнаженное для подразумеваемых поцелуев горло, прозрачный блеск испарины на висках и лбу, переходящий в черный перелив волос, приоткрытые губы, шептавшие «как же с тобой хорошо, Ниа, пожалуйста…» на итальянском и стонавшие на абсолютно международном. Свободной рукой, судя по напряженности, Джованни долго сжимал штанину (Ниа удовлетворенно подумал, что после этого она не будет привычно-идеально отглаженной), а потом коснулся невидимого тела над собой, провел по воздуху, и у Ниа перехватило дыхание. С каким его призраком занимался сексом Джованни, даже сейчас видевший только N на экране?.. Им хватило нескольких минут отчаянного, жаркого, пахнущего пылью штаба, кожаным салоном и потом безумия, чтобы подойти к самой грани. Ниа чувствовал это в себе и видел в читаемых движениях невидимых ему бедер Джованни, слышал в частом дыхании — и едва успел ухватить за хвост мысль: «Давай же, ты всегда перед тем, как кончить, говоришь что-то, неважно что, но всегда, тебе это нужно, я знаю, мне тоже, давай, Джованни…» — Mio dolce…* — больше ощутил, чем услышал Ниа за миг до того, как Джованни выгнулся на сиденье с немым вскриком, и сам отправился за ним, в разрывающую глубину сильнейшего за всю жизнь оргазма. Ниа прикрыл и тут же открыл глаза. Восстановил дыхание. Пульс упал до нормальных значений, кровяное давление прекратило бесноваться. Только тогда он решился снова посмотреть на экраны, где молодой агент пытался проделать то же самое с куда меньшим успехом. Робкую мысль об альтернативном варианте продолжения Ниа решительно пнул в самый глубокий колодец сознания и тщательно запер люк. В реальности же включил модулятор голоса и перешел на английский: — Салфетки в двери со стороны водителя. Вылет через четыре часа сорок минут. Хорошего вам полета, Джованни, — и конец связи. Мысль о Богдане Томич оформилась — и через несколько дней мальчик отправился в итальянский приют Вамми, потому что сам так решил в разговоре с Суругой. Джованни вернулся в Нью-Йорк, а Ниа ушел в новые головоломки — но не проходило и недели, чтоб некая очередная мысль не летела в колодец где-то в области гиппокампа.