Блики тепла на стёклах

Касита поскрипывает ставенками, гоняет беззаботный ветерок - не то развлекаясь, не то проветривая. Хозяин не осаживает её, наблюдая за могучей фигурой внучки: тяжёлый стол, широкое кресло, небрежные бумажные стопки, рядом с печатной машинкой - допотопная чернильница с перьями. Дни, люди, придирки, тренировки, удачи, снова тренировки - всё оседает здесь, послушно ложится на бумагу, вперемешку с подсказками деда, в закрытом для других, но таком уютном для неё царстве - царстве слова. Деду не нужно диктовать громко, только шепнуть, а слова пусть будут за ней. Так сложилось, что Педро предпочитал словам - действия. Слова у него выходили какими-то странными, совсем не теми, что приятны людям. Серенада про гусениц* стоила ему первой любви - девушка заявила, что она не гусеница, и наотрез отказалась иметь дело с придурком. Альма же была именно что гусеничкой - обаятельной, смешливой, простой, очень практичной... и небогатой, на грани нищеты. Тут уже взвился его батя. Не смей нищету в дом вести, хуже клопов, своего не накопили и нас разорят. Бог тебе морду смазливую дал, дочка трактирщика по тебе сохнет, сюда смотри, не смей перечить отцу!.. Ну и сдохнете оба с голоду, ни песо не получите, и не жаль дурака, нищету выбравшего! Что вместе со своей кралей жрать-то будешь, отвечай? Молчишь... Небось тряпки шить, как Нило, у которого самого штаны на заднице с дыркой? Кому нужны твои тряпки, батю слушай, тряпки в случае чего любые напялить можно, а вот обувь нужна всегда, без башмаков-то далеко не уйдёшь! А ты в батином ремесле пень пнём!.. "Пень" улыбнулся своей мягкой улыбкой, от которой батя зверел, а Альма млела, - и после скромного венчания молодой семье пришлось в полной мере познать всё, предсказанное батей. Ну, не совсем всё. Альма, по собственному почину, обошла клиентуру Нило, шившего за гроши, зато из рук вон плохо. Поскольку Педро поначалу был согласен работать чуть ли не даром, небогатые тётушки быстро оценили платья, не перекошенные в груди и не жмущие в подмышках, и рубахи мужьям, как влитые сидящие даже на сутулом загривке и отвисшем пузе. Наивный цветочек Педро понятия не имел о подвиге практичной жёнушки, а её растили по принципу "каждый сам за себя". Не выдерешь свой кусок - останешься голодным. Поделать она ничего особо не могла, во всём завися от приютившей тётки, регулярно выслушивала, что её мамаша в подоле принесла да померла, и нечего тут теперь, иди крутись по хозяйству, она и крутилась. Если её Педро шьёт лучше чем Нило - надо до людей это донести, и точка. Точка оказалась жирной - для Педро, и последней - для Нило. Тот, растеряв почти всех клиентов, лучше шить от этого почему-то не стал, а спился так стремительно, будто ждал повода всю жизнь. Обувщик скрипел зубами, но практика у сына росла как на дрожжах, и когда ему впервые заказали туфельки под платье от Педро - еле сдержался, чтобы не послать клиентку. Так и жили: батя научился изображать гордость, слыша похвалы сыновней работе, Альма вела хозяйство, дочка трактирщика продолжала перебирать женихами, а Нило бормотал про "поганых Мадригал"... в том самом трактире, ага. Альма к тому времени уже вынашивала тройню, а Нилов малолетний сынуля, Хакобо, побирался по соседям, воровал на базаре и гадил везде где можно: подарок незадачливому портному от жены-вертихвостки, не пожелавшей тащить к новому мужу старые грехи. В таких условиях Нило и так бы спился, к тому собственно и шло, просто контраст был уж больно ярким, для ханжей самая радость, обидели беднячка. Вопрос, когда отвергнутая девушка сложит два и два и решит подгадить, был только вопросом времени, и это время настало... И ничего не произошло. Педро просто не стал обвинять Альму. Даже в мыслях. Сам он не знал, как приблизиться к Нило и чем ему помочь, взамен впрягаясь в любые общеполезные работы, стремясь искупить - не перед Нило, но перед богом, - свою вину. Вина оказалась живучей, как те самые гусеницы в кукурузе: полезными работами не смывалась, уговорам не поддавалась, и "что бы ещё сделать хорошего" стало для Педро почти навязчивой идеей. Получившей наконец воплощение, когда пришли солдаты. До того памятного дня Педро лишь однажды испытывал такой глубокий страх: когда на спор с другими мальчишками пошёл в сумерках к оврагу на окраине города. Жуткое местечко, поговаривали про водящуюся там нечисть - ну и когда мальчишек останавливали такие вещи. Провалившись туда - его товарищи, разумеется, сдрыснули сразу же, решив, что приятеля не вернёшь, а вот собственные шкурки от отцов поберечь не помешает, - Педро убедился, что овраг даже ещё более отвесный, чем ему казалось, ни камня, ни веточки, ни корешка, и как туда всцарапаться, он не представляет от слова совсем. Быстро темнело, солнце не собиралось ждать мальчишку. На дне оврага было особенно темно, а ещё сыро и гадко, вдобавок мерещились какие-то шевеления и пугающие глаза. Дошло до того, что ещё раз подняв глаза наверх обрыва, мальчишка увидел... бабочку. Жёлтую. "Бабочка. Ночью. С сову размером, чтоб ты её на такой верхотуре разглядел!" - издевательски забурчал в голове батин голос. - "Глаза протри, фантазёр!" Педро протёр. Руки дрожали, бабочка не исчезла. В сгущающейся темноте ему вдруг показалось, что над его головой из отвесной обрывистой земли торчит корень. Не было там никаких корней до того... но может, он просто плохо смотрел? Что-то дохнуло в спину могильным холодом, и уже ничего не соображая, как в трансе, толкаемый этим дыханием в спину и не отрывая глаз от бабочки, мальчишка полез. Корни, скользкие как щупальца, чуть влажные и пробирающе холодные, вырастали из обрывистых стен, и он хватался за них, срывался, подтягивался, снова лез... чуя запах мокрой земли, ощущая присутствие крупных жёлтых крылышек - где-то там, над ним. Когда он выкатился наверх и сшевелился подальше от края - встать даже на четвереньки не было сил, - никакой бабочки он, конечно же, не увидел. Равно как и совы. Батя ему, естественно, всыпал - нечего шляться в потёмках, мама добавила - за то, что вернулся грязным как чушка, а вот бабка выслушала. Батя, правда, свою тёщу не любил, звал не иначе как рыжей ведьмой - она была по матери "ирландкой", и что бы это ни значило, а только раньше от её нрава всем доставалось, аж перья летели. К старости, впрочем, поутихла: отец ярился, а бабка лишь ухмылялась в ответ. Точно так же она улыбалась и внуку, слушая его сбивчивый пересказ жутких чудес. Напоследок положила руку ему на волосы, но не въерошила, как батя, не погладила, как мама, а слегка прижала сухую ладонь к его макушке. "Свеча не погаснет", - удовлетворённо каркнула старушка и живо выпроводила внука. Страх побледнел, происшествие стало казаться бабушкиной байкой, и больше не было никаких бабочек, оврагов и вырастающих из ничего корней. Не вспомнил он об этом и много лет спустя, размеренно перебирая оледеневшими от переправы через реку ногами, чувствуя спиной сотни перепуганных дыханий, стряхивая заплечную поклажу и ставя толстую свечу на землю перед женой, вцепившейся в детей. Просто отстранённо подумал "не погаснет", - и шагнул туда, куда и должен был. К освобождению от вины. ______________ *Dos Oruguitas - "две маленькие гусеницы" (исп.)