Зеркало

Мы находимся в просторном кабинете с большими квадратными окнами, холодными старыми партами и пианино справа от доски. До начала занятия пятнадцать минут. Я сижу один и стараюсь ни на кого не смотреть. Воздух монотонно гудит из-за множества голосов. Хочется спать, но приходится только подпирать голову руками. Я не могу позволить себе лечь. Кто-то громко хлопает по столу и смеётся. Я морщусь из-за резких звуков, которые, как мне кажется, резонируют с подскочившим пульсом. Холодно. Лёд сковывает движения и напрягает мышцы. Я стараюсь отстраниться от окружающего шума и сосредоточиться. С конца коридора слышится лёгкое эхо шагов. Играет звонок, и все синхронно замолкают. Изабелла заходит в класс. Сегодня она надела тёмно-фиолетовое клетчатое платье. Прямые чёрные волосы заплетены в косу, которая тянется над лбом и заканчивается сзади у шеи. — Приветствую вас, ребята, — она улыбается и кивает, прикрывая за собой дверь, — давайте сегодня обратимся к музыке двадцатого века. У нас есть полчаса. Я поставлю один квартет, попробуйте узнать композитора. Она смотрит на меня, немного изогнув бровь, я со вздохом сажусь прямо. Начинается музыка — И мир на периферии расщепляется. Я слышу волнение моря — зов синий, жёлтый, белый, длинный и волнистый. Ответ похож на убывающую синусоиду. Они перебивают друг друга, сплетаются в подобие материи, которая накрывает меня плотной сетью. Я стараюсь дышать медленно. Но потом голоса начинают говорить одновременно. Звуки реют, дрожат и падают. Немного нервно. Гармонично. Не рвано, не быстро и не медленно — с переменчивым темпом. Они почти перекрывают друг друга, словно в бессмысленных попытках что-то доказать или успеть. И вдруг обрываются. Чужие редкие возгласы отвлекают, мешая восприятию. Бесит. Я не оборачиваюсь, чувствуя жгучее раздражение. Зачем они пришли и почему сидят здесь? Посторонняя линия начинается спокойно и грозно, заставляет прислушаться. Чёткая, приятная, степенная. Она кажется мне знакомой. Я наклоняю голову и тру переносицу. Удар, визг, вскрик, стена. Напряжение. Перед глазами вспыхивает картинка низкой затхлой комнаты. Я стою посреди разбросанного бардака и кричу, чувствуя угрозу, страх и ненависть… Нет, не хочу об этом думать! Глаза. Чёрные-чёрные глаза. Морщинистые изрезанные руки. Нож. Красные таблетки, белые упаковки, красный пол, белое окно, жёлтый свет, серые люди, мама замахивается на меня рукой. Тон резко меняется, меня вырывает из воспоминаний. С облегчением выдыхаю, сжимая кулаки сильнее. Мелодия становится ритмичной, заигрывает на другом уровне. Выше, ещё выше, неустойчиво и настойчиво, но я снова слышу в этом диалог. Странно. Кто-то просит… Остаться? Помочь? Голос то приближается, заглядывая внутрь, опасно, очень опасно близко, то отдаляется, уступая место фону. Без него становится пусто, но, когда хочется потянуться следом, он сам приближается на крутом развороте. Это как повтор, как маятник или принцип Ле Шателье. Несмотря на дискомфорт, мне почти больно, когда звуки затихают и стираются, я не обращаю внимания ни на что, кроме мелодии. Возможно, из-за глупой наивной надежды. Но резкий перепад рушит всё. Я слышу тёплое ожидание, горение, тление, попытку борьбы и вопрос: «Ты уверен?» И никаких пояснений к нему. Не думаю, что смогу объяснить рационально, но на подсознательном уровне я понимаю, о чём речь, потому что заранее знаю ответ. Однако, когда я хочу переформулировать его в слова, в голове возникает заминка. Она как корочка льда. Я разбиваю её одним «абсолютно», зная, что недоговариваю. Времени думать нет. Чем дальше, тем больше мне нравится. Затишье слышится как оранжевые шаги. Они ускоряются до перестука-перегиба, перетекают в пилящий перезвон. Буря не собирает заканчиваться, но медленно затихает, уходя за горизонт. Вдох. Неспешным деловым шагом мелодия начинает старый круг. Вторая попытка. Тонкое робкое начало плавится на солнце, видится как яркое пятно. Точка. Нежная красная линия не сдаётся, создавая свет из визга и замкнутости. Точка. Она повторяется и обрывается претенциозными «точками», едва закипает, едва набирает обороты, но падает, при этом не желая заканчиваться. В воздухе расслаивается тишина. Кровь стучит под горлом. — Хорошо, а теперь я слушаю ваши предположения. У нас семь минут. Ах, нужно же было угадать композитора. Кто-то начинает копошиться и мямлить вялые ответы: от Стравинского до Шёнберга. Он-то здесь причём? Мы уже слушали что-то подобное, да. Возможно, другое произведение, но это не повод выкрикивать случайные имена. Изабелла хитро улыбается, глядя на нас, чем провоцирует новые расспросы, но ничего не отвечает. В классе устанавливается атмосфера напряжённого внимания и наполненного шума. Она ждёт пару минут и вдруг негромко хлопает в ладоши. — Молодец, Рэй, это Дмитрий Шостакович. Я удивлённо поворачиваю голову и царапаюсь о наглый презрительный взгляд. Рэй сидит расслабленно и смотрит то на меня, то на Изабеллу. Хмурюсь. Во-первых, не было слышно, что он тоже участвовал в обсуждении. Во-вторых, он знал или тоже сказал наугад? — Четвёртый квартет. — Верно, откуда ты знаешь? — она заинтересована, как и я. Рэй редко отвечает сам. Он переводит взгляд на стену, где висят портреты разных композиторов: — В свободное время слушаю исключительно классику, — и пожимает плечами, — хотите, сыграю? Изабелла, конечно, хочет, но тоже сначала мешкает. Он поднимается и, прихрамывая, выходит к доске. Я только сейчас обратил внимание на это: одна нога как будто не может держать равновесие. Или он боится на неё опираться. Рэю несколько месяцев назад поставили протез — ещё не привык? И что же такого он приготовил? — Отрывок из седьмой симфонии. Он широко ухмыляется и снова смотрит на меня. Одной секунды хватает, чтобы уловить в его взгляде вызов. Не понимаю и не успеваю сконцентрироваться. Рэй начинает без вступлений, и на нас падает гром из звуков. Кто-то, кажется, зажимает уши. Играет он прекрасно, но произведение ощутимо давит на голову: оно быстрое, монолитное, чёрно-серое и слишком большое по объёму. Больше комнаты, шире этажа, длиннее коридора. К такому невозможно привыкнуть и трудно усвоить с лёту, хоть что-то услышать и проанализировать. Рэй выглядит собранным, но не напряжённым: он выучил фрагмент, а сложная игра никогда не была для него проблемой. Перекаты шума, собранного в квадраты и шарообразные комки, хлопки и визг высоких клавиш собираются в единую картину. Это уже другой уровень. Я складываю руки в замок и немного наклоняю голову. Рэй не заканчивает. Он отрывается от инструмента и сразу же встаёт. Изабелла сидит, накручивая тёмную прядь на палец. — Неплохо, — она рассматривает его оценивающе и немного отстранённо, — спасибо и можешь сесть. Уже… Её перебивает звон. На часах четыре, Рэй не двигается с места. — Урок окончен. Он смотрит на меня. Опять. Отвратительным высокомерным взглядом, из-за которого ощущается хруст старого холода. Крошки скребутся, индевеют, сыпятся пылью, оседают тяжёлым дыханием и жаром в голове. Я закрываю глаза. *** — Как тебе урок? Мы с Изабеллой остались одни — время для индивидуальных занятий. На часах почти половина пятого. «Шостакович прекрасен». Восхищение — малая часть того, что я чувствую. Лёгкие словно наполнены гелием. Мне бы хотелось его сыграть. Но ещё больше — просто послушать. Если бы не странные переглядывания с Рэем… То я бы не ощущал себя лишним. Ещё мне кажется, что обычно спокойная улыбка Изабеллы слишком натянутая. — Да, мне он тоже нравится. Я давала его вам в классе четвёртом, помнишь? — я киваю. — Ты ещё говорил, что он помог тебе повзрослеть. Воспоминания очень смутные, едва разглядишь. Задумчиво тру переносицу. Она смеётся, и я не могу не улыбнуться, глядя на неё. — Согласись, необычный ответ для ребёнка? Но он чертовски верный. Искусство создано, чтобы люди приобретали чужой опыт! Спасибо, что помог мне. «За какую помощь вы благодарите?» — Начну немного издалека. Задача учителя очень простая: нужно заинтересовать как можно больше людей в предмете и дать о нём чёткое представление. Если со вторым плюс-минус может справиться каждый, то с первым уже возникают сложности. Я ещё с детства задумывалась, что привлекает меня в музыке, но никак не могла найти ответа. А как можно преподавать, при этом не зная, что нравится в этом лично тебе? Я сижу несколько минут, пытаясь сформулировать мысль. «Но многим вовсе не нужно это понимание». — И они учат без обоюдного интереса. Какой тогда смысл? Преподавание — это не только обмен знаниями, иначе никаких сложностей бы не было. Да и школы по сути были бы не нужны. Моя идея такая: показать интерес, свой в первую очередь. Но я не собираюсь навязывать это кому-либо ещё. Я опускаю глаза и снова беру ручку: «Почему?» — Потому что не у всех есть желание учить. Профессия — просто способ заработка. Жаль, мне нельзя ворчать, что они всё делают неправильно — я тоже работаю не бесплатно. «Вы слишком рациональный человек». — Может быть. Не вижу смысла перевоспитывать взрослых. Но вижу смысл время от времени давать вам слушать классику вне программы. Разговор истощается. В молчании раздаётся шелест нот. Я хочу поговорить о своём будущем. Спросить, есть ли смысл продолжать. Это желание беспокоит меня и в то же время кажется глупым. Изабелла думает, как я понял из разговора, что всё зависит от определённости интереса. Но мне страшно. Я сжимаю зубы. Потому что не знаю, какие вопросы она задаст и как посмотрит. Нервозность запечатывает рот, мешает двигаться. Дыши, просто дыши. — Всё хорошо? Идём за пианино, зачем нам тут сидеть. Действительно. Я хватаюсь за возможность отвлечься. Это почти помогает. Насколько помню, она хотела мне предложить поучаствовать в конкурсе. Я не интересовался датами, благополучно всё прослушав. Подготовка — это лишний повод проводить больше времени не в своей комнате. Безопасной, душной, белой. Изабелла замечает мой раздражённый выдох и оборачивается, внимательно изучая тёмно-зелёными глазами. По позвоночнику ползут мурашки. — Будешь играть Баха или Бетховена? «Почему вы предлагаете именно их?» — Первый ослеп в конце жизни, а второй оглох. Я замираю от удивления, но быстро беру себя в руки. Она щурится, смотрит по-доброму хитрым взглядом. И мне он опять-таки не нравится. Из-за программы по социализации инвалидов нам с детства внушают, что «увечья» — это «норма»: например, постоянно рассказывают о Фриде Кало, Ренуаре или, ещё лучше, о Ван Гоге. Приводя в пример отрезанное ухо. Спасибо, что не его пребывание в психбольнице. Интересно, взрослые правда не понимают или просто прикидываются дурачками? Меня иногда так и подмывает спросить, является ли ущербность признаком таланта. А ещё: можно ли с уверенностью утверждать, что реализация себя через творчество того стоит? Потерянного ментального или физического здоровья, трудностей, связанных с обществом, часто — непонимания и гонения. Я бы не решился судить за всех. Но не время для посторонних мыслей. Сейчас я не подаю виду, что разочарован, с трудом сохраняя спокойное выражение лица. Пульс глухо стучит в голове. Раз. Два. Три. Два. Раз. Повтор. «Бетховен». *** Аптека стоит через две улицы, три переулка и семьсот двадцать восемь шагов от учебного заведения. Ветер бьёт в лицо, заплетается в ногах и не даёт идти. А у меня мало времени. Дверь открывается бесшумно, и громко хлопает, отсекая от мира. Оглядываю помещение: двое людей в очереди, какой-то мужчина в стороне. Я рассматриваю стойки, лекарства, замусоренный пол, стараясь дышать тихо и медленно. Воздуха критически мало. Я узнал об этом месте от Рэя. Точнее, из-за него. «В старой городской аптечке продаются порох и витаминки. Даже почти бесплатно, — он сделал широкий шаг и чуть не упал, но, раскинув руки, восстановил равновесие, — не хотите попробовать со мной?» Улыбнулся. Прищурил глаза и грохнулся коленями в лёд, перебив возмущённые возгласы. Эти глупые слова чуть не стали причиной для ссоры. Удивительно первое: на него не донесли воспитателям. Второе — откуда он узнал что-то подобное? И достоверно знал, в этом сомневаться не приходилось. Люди уходят и приходят. Я стою перед кассой. На меня снизу вверх смотрит невзрачная стриженная белобрысость. Продавец похож на маленькую крысу. Он улыбается. Я протягиваю бумажку и деньги. «Обезболивающее, пожалуйста». *** Белые сыпучие таблетки тают на языке, а я неподвижно лежу на кровати. Нужно немного подождать. Стрелки тикают прямо в виски, усталость растекается по рукам и коленям. Не пошевелиться. Единственное, на чем я сосредотачиваю внимание, — пульс. Кожа почти согрелась, в голове благостная пустота. Окно полузакрыто, поэтому в комнату попадает очень мало света, создавая приятные теневые разводы на стенах. Поздно, уже очень поздно, но я не хочу спать. Внутри загорается горячим и красным, наполняя лёгкие жидким огнём и пеплом. Я широко открываю глаза. Лицо обжигает, как и ладони, и живот, поэтому кажется, что комната превратилась в печь. Всё ещё темно. Беззвучно. И бесконечно тесно. Только оглушает кипение крови в голове. Хочется петь, танцевать, говорить, говорить, говорить, прыгать через кровать в окно и делать сальто. Фиолетовая ночь протягивает руки из-под одеяла. Я порывисто встаю, едва удерживаясь на ногах. Тело лёгкое, послушное, правильное. Я чувствую возбуждение, начинаю ходить вдоль стен, и это сводит с ума. Шесть на пять шагов, снова шесть на пять, шесть, пять и на шесть. Вокруг щетерятся иглы и ножи, которые направлены на меня одинаковыми руками. Преследуют взгляды. Ненастоящие. Злые. Почти не страшные. Я смеюсь в их исхудавшие лица. По спине течёт холодный липкий пот, и одежда льнёт к телу, но на неё плевать. Ворот рубашки почти душит, голова уже кружится из-за недостатка кислорода. Распахиваю окно. Холодный воздух вперемешку с пылью и светом оглушает, дышать становится ещё тяжелее. На стене загорается красным одна из трёх ламп. Это значит — температура ниже нормы. Если загорится вторая, придёт воспитатель. Если третья… Меня поймают! Неестественное веселье мутит гипнотическим взглядом, я не могу успокоиться — начинаю дышать через раз. Как же, чёрт возьми, страшно. Ручка выскальзывает из пальцев, стекло начинает дрожать от удара. Ноты сметает на пол резким порывом, и я, замерев на месте, смотрю на них несколько минут. Карандаш катится по столу и ударяется об пол со звонким стуком. В мозгу медленно щёлкают шестерёнки. Точно, пора бы сесть за работу. Красный осуждающий глаз моргает и гаснет.