Зеркало

— Воспитатели сказали, что молодая семья хочет удочерить меня, представляешь? Голос немного дрожит, но звучит в целом не в меру воодушевлённо и в меру нетерпеливо. Лесли нервничает. Он слишком низко наклоняет голову — и из-под волос открывается шея, — трёт лоб и переносицу. Я не вижу его лица. Но знаю, что да, представляет. В отличие от меня. — Как думаешь, какие они люди? Жаль, что я не смогла с ними увидеться. «Волнуешься?» Пожимаю плечами, но, спохватившись, начинаю накручивать прядь на палец. — Не знаю. Сильно переживать было бы глупо, потому что абы кому меня не отдадут, конечно, но мы даже ни разу не разговаривали. Какая же я растяпа! Честно, хочется ударить себя по голове за такую актёрскую игру. Мне кажется, я говорю наигранно, особенно фальшивя на последней фразе. Стыдно, Эмма, очень стыдно. Лесли никак не реагирует, чем пугает ещё больше. Мне очень неловко, странно и грустно. Я думала, что смогу обсудить это с ним. И да, надежда, что он таки забудет о том опоздании и не задаст вопрос прямо, ещё теплится в памяти, ведь иначе я не смогу отвертеться. Никак. Чтобы не врать, приходится придумывать новые и новые способы увиливать. Бесит. Но в ответ — тишина. Нарастающая внутри тревога и беспомощность забирают остатки спокойствия и здравого мышления. Что я сделала не так? Как исправиться? Лесли обижен? Это совсем на него не похоже, даже в детстве именно я в сто раз чаще лезла конфликтовать и потом обижалась, а он лишь спокойно слушал. Не хочет говорить? Ну, мог бы сразу написать мне об этом, в чём проблема? Читать мысли я пока, блин, не умею, хватит отмалчиваться! Он всё ещё сидит неподвижно. Ну вот опять. Злюсь, почём зря. Если буду тупо сидеть и молчать, то ничего не изменится. Правильно? Правильно. Нужно успокоиться: вдох — выдох. Затем взять его за руку. — У тебя что-то случилось? — в его глазах удивление и непонимание. Я моргаю и эффект пропадает — взгляд снова становится прозрачным, спокойным и прямым. — Хочешь об этом поговорить? Он дёргается назад — так стремительно, что я едва успеваю уловить изменение в его выражении лица. Стальной, сковывающий взгляд переполнен порывистым гневом, слабым страхом и отчуждением. Лесли сжимает зубы. Я не понимаю. Такая реакция абсолютно не обоснована. Он злится на меня? Из-за прикосновения? То есть, мне не стоило лезть, да? Я разжимаю пальцы и отвожу взгляд, но тут же чувствую, как он сам хватает меня за руку и легонько пожимает. Поднимаю голову. Надеюсь, выражение лица нормальное. Если он заметит недоверие или непонимание, то снова может разозлиться. Не хочу ссориться. Страшно. Отвратительная удушливость шлёт самообладание далеко и надолго. Ладони потеют и становятся ледяными. Лесли качает головой. «Извини, что ты видела меня таким. В последнее время я чувствую себя вымотанным». — Незаконченная работа? «С ней всё пока нормально, я продолжаю думать. Главное — конкурс». — Точно, ты же много готовишься. Из-за этого не получалось поговорить с Изабеллой? Он кивает и расстроенно вздыхает. — Не волнуйся, — не знаю, что ещё тут можно сказать. Мне кажется, он загоняется зря, однако даже если озвучу это, Лесли всё равно не поверит, лишь загрузится ещё больше. — Всë будет хорошо, веришь мне? — он кивает. — Вот и правильно. Но смотри, только попробуй испортить режим сна или опять забить на нормальное питание. Твоё здоровье важнее всего! — грожу ему пальцем, ухмыляясь. Его взгляд мрачнеет, но это не вызывает опаски — Лесли и сам понимает, что я права. — Если что, я тоже не против тебя выслушать, знаешь же. «Может быть, вечером». Он ловит мою вторую руку. Теперь мы молча сидим и смотрим друг на друга. С каким-то детским восторгом замечаю, что он едва улыбается — и мои губы непроизвольно растягиваются шире. На этот раз — искренне. У него горячие ладони. Я крепче сжимаю длинные белые пальцы и потом по очереди давлю на костяшки, словно наигрывая ноты на клавишах. Лесли окончательно расслабляется и прикрывает веки, а я внутренне ликую, сосредоточившись на его жёстких руках. Слышатся беспорядочные шуршащие шаги. Мы подскакиваем, моментально отстраняясь, и смотрим в разрез коридора. Адреналин бьёт будь здоров, и, кажется, я краснею. Мимо пробегает Дон. Он поворачивает голову и салютует, улыбаясь от уха до уха. Тёмные волосы немного растрепались от бега, куртка сползла с плеча. Лесли поворачивает голову, и ком встаёт поперёк горла. Зачем? Почему ты так смотришь на меня? Я поднимаю руку, но не могу заставить себя улыбнуться. Губы дрожат, словно вот-вот заплачу. Дон удивлённо поднимает брови. Щёки горят. Мне хочется прямо сейчас провалиться сквозь землю, лишь бы не чувствовать нарастающую тишину и два взгляда, прикованных к моему лицу, поэтому опять смотрю на Лесли. Радужки его глаз почти чёрные, лицо непривычно жалкое, измождённое. Скулы резко выделяются из-за синяков под глазами. Нужно быть собой, правильно? Правильно. Только как это, я без понятия. Засмеяться? Нет, не смогу достаточно убедительно. — Тебя зовут в кабинет директора, Эмма. Поспеши! — Хорошо, — отвечаю, даже не думая и не успевая ничего спросить, — Дон тут же уносится прочь. Я растерянно поднимаюсь с дивана и переглядываюсь с Лесли. Тело двигается скованно из-за ещё не отступившего напряжения, я громко вздыхаю и сутулюсь. Он наклоняет голову, ожидая объяснений. — Не думаю, что это что-то серьёзное, — прикладываю палец к подбородку, заметив, как он недоверчиво наклоняет голову, — не начинай волноваться раньше времени, хорошо? «Я знаю, что ты ничего плохого не делала, но всё равно странно». Пожимаю плечами: — Скорее всего, это глупый розыгрыш. «Интересные у вас шутки». — И не говори. Давай, до ужина! Нужно быстро шпарить отсюда! Я машу ему на прощание и скрываюсь в коридоре. Сердце стучит глухо, но сильно. Меня только что подловили. Опять. На глупом моменте. Не понимаю себя: зачем оправдываюсь, когда никто не просит? Тем более за других. И потуги эти сами по себе ужасно лживы и натянуты. Лесли что-то замечает. Всё время. Что бы я ни делала. Как только кто-либо из одноклассников появляется в зоне видимости, мне срывает крышу: не могу ни нормально говорить, ни дышать, ни двигаться — кажется, что любым действием вызываю издевательские смешки и комментарии, а значит и новые подозрения, поводы для беспокойств и лжи. Лесли не должен ничего узнать. Если он вмешается, они будут только рады. Две жертвы по цене одной! Пинаю воздух, чуть не поскальзываясь. Почему я не могу ничего исправить? Почему никто из взрослых мне не помогает?! Сжимаю зубы так, что челюсть сводит, потому что глаза обжигают непрошенные злые слёзы. Руки дрожат, поэтому начинаю идти медленнее, но шире, стуча пятками по полу и шумно дыша. — Эмма? Я резко оборачиваюсь, чуть не влетев в стену. Глаза застилает дымка. — З-здравствуйте. Голова кружится, голос становится сиплым. Я цепляю пальцами кофту и смотрю на Лукаса неподвижным напряжённым взглядом. — Так, успокойся. Что случилось? — он наклоняется, и слёзы против воли начинают течь по лицу, попадают в рот. Горькие. — Тише, всё нормально. Я молчу и, насупившись, отворачиваюсь, закрываясь ладонями. Икаю, пытаясь сдержать всхлипы, но получается откровенно плохо. Отвратительное чувство — жар рассыпается по щекам, оставляя за собой холод и горячую пустоту. Я закрываю глаза и сажусь на корточки. — Так, тебе плохо? Идём ко мне в кабинет, быстро, — слова звучат торопливо и даже испуганно. Я начинаю отпираться, потому что голос отбивает из-за слёз — только этого мне не хватало! — Не бойся. Я никому ничего не скажу. Лукас заставляет подняться и стремительно тащит меня вдоль дверей, лестницы и окон к себе как беспомощную тряпку. Не вижу смысла сопротивляться — плакать хочется больше. Но нет, ни за что! Я сердито шмыгаю носом, когда из него начинают течь сопли, и тру кулаком глаза. Дыши, блин, просто дыши! Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Счёт немного помогает. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Свет моргает в коридоре, а я рассматриваю стены, чтобы опять не уйти в себя. Веки словно наполнены сухим песком. Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать. Мы резко останавливаемся и влетаем в кабинет. Я не успеваю и вздохнуть. — Присаживайся к столу и наливай себе — чай вскипел. Закуску сейчас организую, ладно? — Вообще-то меня позвали… К директору. — Десять минут подождёт. Лучше сейчас нормально соберись, иначе снова расклеишься. Бескомпромиссный, как наша математичка. — Вы только за этим меня сюда привели? — Нет, я бы хотел расспросить о случившемся, но давить не буду. Меня немного торкает. В помещении тепло и пахнет кофе, который док пьёт по утрам. Втягиваю носом воздух и задерживаю в себе на десять секунд. В голове возникает подозрительная уверенность, что в принципе можно рискнуть. Лукас — один из немногих взрослых, с которыми я могу разговаривать, не опасаясь осуждения, ещё он единственный кроме Лесли отнёсся серьёзно к моей травле. А то кто бы нам позволил периодически тырить всякие перекиси и зелёнки из медпункта? — Почему всё так? Ощущение, что воспитатели скоро отправят меня в психушку из-за плохих оценок, вместо того, чтобы наконец помочь! Что я им сделала? Не могу удержаться и вскакиваю, нелепо взмахнув руками, зло смотрю в глаза доктора. Он делает глоток чая, кивает на мою кружку — мол, тоже выпей. — Можешь не волноваться, тебе это не грозит. Я не позволю во всяком случае, — он ставит стакан на стол и молча смотрит на него несколько секунд. Мне становится неловко, и я тут же сажусь и сжимаю кулаки, — давай начнём немного издалека. Предположи, чем ты отличаешься от других детей? — Ничем. — Неправда. — Я не понимаю, в чем смысл. — Подумай лучше. Пытаюсь, честно пытаюсь. Голова как дырявая кастрюля — ничего в ней не задерживается. Чем я выделяюсь? Ничем. Оценки — бред. Внешность? Не то, никто никогда не обращал внимания на тело, ведь у многих из нас явные недостатки… Дефекты. Шрамы. Увечья. У многих, да. Но не у меня. — Я абсолютно здорова. Лукас кивает. — Продолжай. — И это не даёт им покоя? Верится с трудом. Я хмуро разглядываю пол. Перевожу дыхание. — Не торопись. Вижу, что ты сама не до конца всё поняла. — А в чём подвох? — Скажи сама — ты же знаешь. — Вы опять заставляете меня думать. Уф. Я дую на чай, но всё равно обжигаюсь, когда делаю первый глоток, и это помогает отвлечься от ненужной мишуры мыслей. Надо мной издеваются, потому что я здорова. Или потому что они нездоровы. Странно. Лесли же ни капли не волнует, что я могу говорить, а он нет. И вообще, это неважно, кто из нас обращает внимание на недостатки? Да никто! Мы знакомы почти всю жизнь и уже ко всему привыкли. Ни у кого не возникает желания при отсутствии кисти руки, например, начать смеяться над слепым. Или глухим. Или колясочником. Ему быстро вправят мозги, ведь это просто неприемлемо. Наше общество переплавит шутника под себя, даже взрослым не нужно будет вмешиваться. В таком случае, смысл этой травли становится абсурден в квадрате. Я ни над кем не смеялась, не хвасталась и защищала любого от оскорблений. Над Анной, например, первые полгода подшучивали из-за её нелюдимого нрава, к тому же она была маленькая-маленькая, даже для своего возраста. Худая, кроткая, неразговорчивая — белая ворона в компании активных ребят. Эх, кажется, это было ещё до прихода Лесли. Мы с ней так хорошо дружили, я даже скучаю. Строгий взгляд Лукаса вырывает из воспоминаний, и я поспешно формулирую подобие ответа, который так и не получила. — Ну, они завидуют? Мне не нужно ждать лекарств или протезов, и взрослые опекают меньше. — Правильно, но ты ходишь вокруг да около. Однако у нас не так много времени, — он трёт переносицу, прикрыв глаза, но почти сразу продолжает, — всё дело в шансах на нормальную жизнь. Дети подсознательно чувствуют, что находятся в тепличной среде и «снаружи» всё иначе. Я имею в виду другое отношение окружающих к особенностям их физиологии. Им будет адски тяжело — несмотря на то, что они и так работают над собой на пределе сил. А тебе ни сейчас не нужно напрягаться, ни после выпуска — по крайней мере сравнительно меньше, чем остальным. Я некоторое время поражённо молчу. Знакомая информация, вывернутая наизнанку, едва поддаётся анализу. — На мне вымещают злобу. — И стресс. Скажу больше — это было неизбежно, — Лукас встаёт и проходится по кабинету, — давай покажу на примере. Ты знаешь, что официальный диагноз Дона — СДВГ, — а, так он опять начал издалека, — но врачи (точнее, комиссия) ставили от шизофрении до аутизма. — Специально запутывали? — Да, чтобы в итоге сойтись на более-менее «безопасном варианте». Понимаешь, цель этой орг… вашего приюта в том, чтобы дать детям будущее, полноценную жизнь в обществе. С такими, как Дон, сложнее всего. Его лекарства тщательно подобраны, строго регулирован распорядок дня, а воспитанием занимаются в том числе психологи. Представь, сколько средств вложено только в него? Они не могут допустить ни одного провала, ни единого пятна на своей репутации. Отсюда и вытекает колоссальная нагрузка на детей, которая на тебя почти не распространяется. — Это глупо, если в итоге Дон не будет счастлив. Лукас издаёт смешок. Наверняка думает, какой же я наивный одуванчик. А что поделать, если все эти махинации кажутся мне излишними? Почему нельзя нормально лечить детей, не подбирая для них «удобные диагнозы» — толку было бы больше. Что будет, если они вместо рака лёгких начиркают в карточке хронический бронхит? Или эта муть распространяется только на психические отклонения? Понятно, в общем, что ничего непонятно, и я намереваюсь слушать дальше, но Лукас задаёт встречный вопрос: — Что есть счастье? — Как минимум полноценная жизнь и адекватное лечение, — отвечаю я, не задумываясь. — Благодаря нашей помощи, он спокойно ходит в школу, дружит с другими детьми, а если мы не будем делать то, что делаем и как делаем, его отправят подальше с глаз: в интернет для душевнобольных или закрытую лечебницу. — Лукас неприятно усмехается, — врачи могут это сделать в любой момент, если воспитатели и учителя посчитают нужным, о чём Дон и сам прекрасно знает. Если бы он этого не осознавал, то, думаешь, был бы таким послушным воспитанником? То же касается всех, кроме тебя. Хм, на самом деле это объясняет связь Дона с Гильдой. Скорее всего, именно она объяснила ему суть проблемы. В конце концов Гильда всегда была… более проницательной. И восприимчивой тоже, видимо. Кажется, она заботится о нём лучше, чем все воспитатели вместе взятые. — А какая у вас во всём этом роль? — Ваши дела проходят через меня. Без моего осмотра и одобрения нельзя ни принять, ни отчислить ребёнка, ни утвердить окончательный диагноз и курс лечения или реабилитации и так далее. — То есть вы позволяете всему происходить так, как оно происходит. Выбираете из двух зол меньшее? — Не совсем, но можно и так сказать. Я поступаю так, как, по моему мнению, будет лучше. Ни о какой полноценной жизни нет и речи с правдивыми диагнозами и без строгого воспитания. Тебе повезло, и в то же время ты не по своей воли села в лужу. Строгое воспитание… Кажется, мы с Анной недавно говорили о чём-то подобном. В нашей среде, среди детей, не бывает открытых конфликтов, мы живём под напряжением — следовательно, тут и не могло обойтись без травли, если так посмотреть. — Получается, вы предвидели подобное. — Да. Такое было ещё до тебя. Я шумно вздыхаю. — Тоже со здоровыми ребятами? — Или менее калечеными — по которым нельзя было сразу сказать, что и у них есть отклонения. На твоём месте мог оказаться Норман, или Дон, или Лесли. — Какой-то бред. — Замкнутый круг. — Так я попала сюда именно для этого? Чтобы стать грушей для битья? Я снова хватаюсь за кофту, скрещивая руки на груди и поднимаю взгляд на Лукаса. — Никогда не делай поспешных выводов, — он мельком смотрит на наручные часы, — однако время не ждёт. Понравился чай? Если хочешь — заглядывай ещё. «Да ни за что!» — Верно, мне пора. И спасибо. За мной гулко хлопает дверь, и внутри что-то падает, оставляя тесное пустое пространство под рёбрами. Что мне делать? Как найти выход? Проблема в сто и в тыщу раз больше, чем я думала. Надо мной не могли не издеваться… Чушь. Тут вовсе не я виновата, и не они, а взрослые с их постоянным контролем. В последнее мне пришлось это испытать на своей шкуре — и, посмотрите, уже на глазах расклеиваюсь. А если каждому всю жизнь приходилось это терпеть? Немыслимо. Но нужно смотреть ещё дальше. Как бы поступила Анна? Что бы она подумала об этом? А Лесли? «Полноценные члены общества»… Ещё раз. Кто-то считает инвалидов неполноценными. Детей-инвалидов — тем более. Общество. Опять взрослые, люди… Лёгкие ноги быстро несут меня прочь с третьего этажа. Скачу по ступенькам вниз. Нужно изменить их мнение, чтобы сломать такие установки, правильно? Правильно. Только это будет как борьба с воздухом, если ты один. Критерии искусственного отбора слишком жестокие и въевшиеся, как язвы. Страшно. Мои шаги схлопываются стенами, голова становится невесомо-пустой. Дверь кабинета возникает перед носом неожиданно. Поворачиваю ручку, не задумываясь о своих действиях. Внутри ждут двое. А стоит ли начинать «поединок», если меня всё равно заберут? *** — Знакомься: Юго Рашберг. Небритый широкоплечий мужчина с резкими чертами лица, узким подбородком и острыми скулами сидит на стуле, широко расставив ноги. От него несёт сигаретами, усталостью и бессонницей. Глаза чёрные, руки огромные, пальтишко задрипанное. И еле намечающаяся ранняя седина в волосах. В стерильной среде директорской мышеловки он выглядит как микроб-переросток. Каким ветром его к нам занесло? Зачем он терпит вежливые нудные разговоры, нервно теребя в руках перчатки, и почему пришёл один? Судя по виду, работает мистер Рашберг на износ, спит от силы четыре часа в сутки и курит как паровоз. Или большая хмурая печка. Он изредка кивает, отвечает на вопросы хрипловатым голосом, но большую часть времени разглядывает стены, увешанные репродукциями пейзажей. Почему-то обращая особое внимание на картину Левитана. «Над вечным покоем», кажется. Я тоже молчу, рассматривая пришельца во все глаза. Даже представить не могла, что за мной придёт кто-то вроде него. Ёрзаю на месте. Нить разговора окончательно теряется, потому что я даже не вслушивалась в бормотание директора, который что-то усердно пишет на белой маленькой бумажке. Ставит размашистую подпись. Мистер Рашберг тоже коротко чиркает и поднимается, забирая пропуск с собой. — Вставай и на выход. У нас мало времени, — он выходит, не оборачиваясь. Подрываюсь следом, не сразу заметив, что и директор не отстаёт. — Какая спешка! Не волнуйся, — недовольно и торопливо шепчет он, наклоняясь, — тебя привезут обратно к ужину… Или чуть позже. В любом случае — подойдёшь ко мне и отчитаешься, что вернулась. — А мы куда-то едем? — мой вопрос он игнорирует, отправляя переодеться. Проходя мимо дивана, на котором мы с Лесли сидели полчаса назад, замечаю, что он уже ушёл. Наверное, снова к себе. На всякий случай оставлю ему записку, хотя едва ли это пригодится. — Не зевай, — мистер Рашберг легонько хлопает по плечу, когда я уже стою полностью готовая перед выходом в свет. Он открывает дверь, пропуская меня вперёд. Я забываю попрощаться с директором, потому что приходится почти бежать, лишь бы не отстать. Мистер Рашберг ходит стремительно и широко, только незастегнутое пальто пафосно развевается, оставляя на земле рваные тени. Чёрная машина на стоянке привлекает внимание с первого взгляда. — Садись куда хочешь и пристëгивайся. — Сейчас, — раз меня никто не ограничивает, забираюсь на переднее сидение. Оглядываюсь. Давно меня так не катали! Предвкушение мгновенно гасит все вопросы и сомнения. В машине пахнет кофе (за что его взрослые так любят?), немного спиртом и снова сигаретами. В салоне на удивление опрятно, ничего не валяется в беспорядке, да и всяких брелков или наклеек на стёклах нет. «Минимализм» обстановки приятен, я думала, мне опять будет неловко среди беспорядочных намёков другой — быстрой, непостоянной, и вроде как неизбежной жизни. Мотор заводится, и мы трогаемся, покидая пределы приюта. Молчание прерывается только раздражёнными вздохами слева. Я смотрю на дорогу и почти не двигаюсь, еле сдерживая улыбку. Так светло! И шумно! И много машин! И яркие вывески, и магазины, и огромные дома! Высокие, этажей, наверное, больше пятнадцати. Мы уже в центре города, где царит суета сует. Птицы сидят на толстых проводах, люди снуют как заведённые игрушки куда-то по своим маршрутам. День светлый и хлопотливый. Суббота же. — Мистер Рашберг… — Просто Юго, — он даже не отвлекается от дороги, только хмурится. Я набираюсь решимости. — А куда мы, собственно, путь держим? Он медленно поворачивает голову и смотрит удивлённо. — А ты не слушала? — Ну… Нет. Юго фыркает. — Неудивительно. У нас времени в обрез, а ваш толстяк всё не затыкался, — он цыкает, но тут же переводит на меня виноватый взгляд. Я чуть улыбаюсь, — больница на другом конце города — там лежит моя жена. У неё сильно ухудшилось здоровье после неудачных родов, ну, ты сама понимаешь, наверное, — Юго жуёт губу, а до меня начинает доходить — так вот зачем они решили взять ребёнка. — В прошлый раз как-то не получилось, я уехал, не дождавшись тебя, потому что время для посещений подходило к концу, — бормочу извинения, а он отмахивается, — поэтому решил забрать тебя сегодня, раз было по пути. К ней пускают до шести. У нас будет где-то час, чтобы пообщаться, потом отвезу тебя обратно. План ясен? — Сэр, есть, сэр! — бодро отвечаю я, в шутку отдавая честь. — Разрешите ещё вопрос? — Ха, ну давай. — Какой она человек? Юго хмыкает. — Узнаешь, когда познакомлю, иначе неинтересно, — он ехидно улыбается, искоса посматривая на меня, — запрещается драться, прыгать в окно и орать благим матом, остальное — можно. Если она начнёт тебя угощать — бери, не стесняйся. И веди себя естественно, в конце концов мы скоро станем семьёй. — Вы уже решили, что это буду именно я?! — Чему ты удивляешься? Как только увидел тебя, я уже не колебался. — Вы не пожалеете? Он замолкает. — Посмотрим. Но я не вижу причин затягивать с этим, когда всё уже ясно. Я поражённо молчу. Во-первых, а меня спросить не забыли? Нет, я не собиралась отказываться, но такая поспешность вселяет подозрения. Во-вторых, жена Юго в курсе? Или ей тоже сейчас прилетит наша радостная новость как снег на голову? Что-то у меня нехорошее предчувствие. Когда издали начинает мелькать белое здание, я чувствую, как руки потеют и снова начинают дрожать. Надеюсь, Юго не заметит. Он паркуется, но не торопится выходить, задумчиво барабаня пальцами по рулю. Резко становится холоднее. Когда он наконец открывает дверь, я тут же выскакиваю. Вокруг резко темнеет — тучкообразные облака снуют по небу. Так как здание стоит на возвышенности, с нашей высоты видны очертания больших лохматых теней, которые наваливаются на полгорода, сжирая свет. Далеко впереди мелькает полоса моря. А горизонта нет. Дыхание спирает, я поджимаю губы. Юго смотрит на меня тёмным и немного сердитым взглядом сверху вниз. В его глазах не отражается ничего, кроме перевёрнутой краюхи неба. — Давай уже, — я улыбаюсь, солнце стреляет по глазам — и тут же опускаю голову. Страшно. Не могу заставить себя идти. Уже поздно сдавать позиции, идиотка, нужно было включить голову раньше, ещё в кабинете. И отказаться. Хотя у меня едва бы язык повернулся. — Не хочешь идти? Я поднимаю взгляд, мотаю головой. Юго тяжко вздыхает. Он берёт мою вспотевшую холодную ладонь в свою и молча ведёт наверх. *** Маленькая женщина в кислотно-жёлтой палате окружена солнцем. Она сама как будто светится. Прямые русые волосы немного пушатся, создавая вокруг её головы еле видимый ореол. Немного душно. Я чувствую пряный апельсиновый запах, который перебивает больничный душок лекарств и белизны. Лишь на секунду какое-то непонятное чувство настораживает меня, заставляя замереть на пороге. Она совсем одна. Форточка открыта. Юго сердито хмурится. Больная замечает нас и слегка улыбается. — Добрый вечер. — Привет, — он заходит первым и сразу направляется к окну. — Знакомься, Эмма: это Дина. Дина: Эмма. Тебе не холодно? — Очень приятно, — она кивает. — Оставь, дышать же нечем. — А вот не оставлю, если не укроешься пледом. Дина смотрит на мужа со смесью осуждения и ребяческой упрямости. — Не надо вот это всё, если заболеешь, тебя и через сто лет не выпишут. — Зачем я им нужна, интересно? — она пожимает плечами, послушно накидывая на плечи вязаную шаль. — Присаживайся. Я отмираю и немного краснею из-за неловкости и её пристального взгляда. Глаза Дины прозрачно-серые, почти белые из-за яркого света. — Я очень рада встретиться с тобой, — она легко пожимает мне руку и снова переключается на Юго, — как дела на работе? — Нормально, какие там могут быть дела? — он чешет затылок и прикрывает глаза. — Хм, у нас времени чуть меньше часа. Из-за спешки я совсем забыл купить тебе воды и фруктов. — Да не нужно… — Ща сгоняю, не скучайте. Дина не успевает ничего сказать, как Юго быстро чмокает её в губы и уходит из палаты, подняв небольшой ветерок. Занавески раздуваются, оранжевый свет косо заглядывает в окна. Повисает неловкая тишина. — Чем ты любишь заниматься? — Ну… В основном ничем — большую часть свободного времени я либо отдыхаю, либо болтаю с Лесли. — Он твой друг? — она чуть улыбается, наклоняя голову. — Да, мы общаемся с детства. Хотя в последнее время… Я неловко жую губу. Дина ждёт продолжения, но мне как-то не очень хочется жаловаться ей. И вообще нытьё для слабаков! — Не переживай, — говорит она прежде, чем я успеваю перевести тему, — у вас переходный возраст, у него наверняка есть причины закрываться от тебя. Да кто ж спорит. — Он никогда не был разговорчивым, но сейчас совсем ушёл в себя из-за конкурса и своих сочинений. — Он юный писатель? — Скорее композитор. Последний год в музыкалке учится. — Как здорово… — лицо Дины начинает сиять. Глаза распахиваются чуть шире, и я замечаю рыжину у самых корней ресниц. — Жестоко говорить такие слова, наверное, но большинству творческих людей иногда нужно одиночество или больше личного пространства. — Я тоже думала об этом, но раньше с ним подобного не случалось. — Так вы же взрослеете, это не удивительно. Юго тоже лет двадцать назад ходил за мной хвостиком, мы были почти неразлучны, — у меня непроизвольно поднимаются брови, — но что началось потом — страшно представить. — Вы тоже друзья детства? — Ага, хотя я почти ничего уже не помню. Мы знакомы чуть ли не с пелёнок, но бывали времена, когда совсем не виделись. — Например? Дина задумчиво трёт подбородок. — Например… Нам было по пятнадцать, когда мне пришлось переехать. Уже тогда у меня начались проблемы со здоровьем, а в том маленьком городке, где мы жили, условий для лечения просто не было. Мы поругались в пух и прах, а потом не виделись и не общались года, наверное, три. — Тогда… как? — непонимающе смотрю на обручальное кольцо Дины — такое же было и на пальце Юго. Мило, что они оба его носят. — Он поступал в том городе, куда я переехала. И сам связался со мной через общего знакомого. Она тихо смеётся. — Прям судьба, — я не могу не улыбнуться. — И не говори, — она тянется ко мне, и я дёргаюсь из-за неожиданности, вскакивая на ноги. Ладонь, которую она держала, обдает холодом, — прости, дурная привычка. Дина смотрит грустно и виновато. От этого мне становится стыдно вдвойне. — Ничего, это вы извините. — Тебе не дует? — отрицательно мотаю головой, а она ёжится. — Можешь, пожалуйста, закрыть окно? — Конечно, сейчас. Я выполняю просьбу, чувствуя спиной чужое беспокойство. Почему-то появляется уверенность, что Дина не оставит мою нервозность без внимания. — Простите, я немного дёрганная, это не ваша вина. Просто чужое внимание… непривычно. — Хорошо, не волнуйся, — она хлопает по постели, и я снова сажусь рядом. — Если что, Юго тоже может так сделать, но только тогда, когда вы привыкнете друг к другу. Ты правильно поступила сейчас: если что-то не нравится — говори сразу. Тем более, он совершенно не понимает намёков. Я прыскаю, и краем глаза замечаю, что солнце почти село. В палату возвращается Юго. *** — Так почему именно я? — Что? — он кажется более расслабленным, чем полтора часа назад, поэтому заторможенно реагирует на мой вопрос. Юго немного сонно смотрит вперёд и поджимает губы прежде, чем ответить, — тебя всё ещё это волнует? Что, не понравилось с нами? — Понравилось. Просто хочу знать. — Ну… — он жмурится, сдерживая зевок, — Лукас настаивал, когда узнал, что мы хотим взять ребёнка. Он же, вроде, у вас работает? — Так вы знакомы? — Он мой друг ещё с института. — Понятно. Значит, вот как обстоят дела. Док считает, что я не смогу прожить здесь оставшиеся четыре года до восемнадцати. Стоп, или я опять надумываю? Но это такое странное совпадение… Меня сейчас вернут в приют. Я поужинаю и лягу спать, может, поболтаю с Лесли. Через день начнётся новая неделя. Холодные взгляды вызывают отвращение, и я усилием воли отгоняю плохие воспоминания. Всем прекрасно известно, что меня ждёт. Мне тем более. Но я так устала сопротивляться. Машина тормозит. — До встречи, — Юго чуть усмехается. — Да, — я киваю, не смотря на него, — до свидания. Жёлтые окна здания встречают меня пустыми взглядами. Дует промозглый ветер, и я наконец понимаю — пришла глубокая осень.