Зеркало

Ты меняешь выражение лица как только выходишь из класса. Кабинет психолога душный, пыльный и тесный — ни развернуться, ни вдохнуть. Ты стираешь милую улыбку с чувством злобной агрессии и пассивного раздражения. Снова: вдох — выдох. Всё закончилось. Дождь тычется в окна острыми каплями, и непонятно — день сейчас, вечер или утро. По часам двенадцать. Нужно ехать к лестнице через коридор, а потом налево. Ты резким жестом поправляешь очки (вдавливаешь их в переносицу) и берёшься за обручи колёс. Неожиданный холод — ощущение замораживающего взгляда в спину — заставляет вздрогнуть и опустить плечи. Пальцы немеют. Руки опускаются. «И откуда столько усталости? Я же ничего не делала», — ты прикрываешь глаза тыльной стороной ладони. Кожа холодная, липкая, грязная. Под глазами наливаются бессонные синяки. Сжимаешь кулаки, игнорируя мнимый дискомфорт, и толкаешь себя вперёд. Новая коляска не скрипит и едет по поверхности легко, как будто без трения, из-за чего тормозить бывает тяжеловато. Непроизвольно кусаешь щёку и наклоняешься вперёд, давя на руки. Мир приходит в движение. Страховать тебя некому, держать тоже. Футболка под тонким свитером неприятно липнет к спине. — Я еле уговорил их отпустить Эмму на два часа! Замираешь перед поворотом, едва успевая сжать пальцы и чувствуя мурашки по позвоночнику и рёбрам. Чуть не дëргаешься назад, но в последний момент сдерживаешь себя. — Есть такое. Хотя, возможно, директору не понравился твой внешний вид или манера общения. «Это доктор Лукас? С кем он?» — настораживаешься ты и на несколько секунд перестаешь дышать. — Я вёл себя прилично. — По рассказам Эммы я понял иначе. Ты хорошо так впечатлил её. Медленно разжимаешь кулаки. Испуг сходит, нехотя отпуская из жёстких объятий. — Это ненормально! «Зачем так орать? — морщишься и презрительно цокаешь про себя. — Ненормальный здесь только вы». Кажется, его зовут Юго Рашберг? «И этот псих хочет удочерить Эмму?» Мотаешь головой. — Что тебя так выводит? Её же отпустили в итоге. — Да не в этом дело. Эмма вела себя так… Зашуганно. По ней видно — весёлый, чудный ребёнок, а в глаза не смотрит и боится поднять голову. Почему? — С детьми не бывает легко, — вздыхает Лукас. — Тут другое, — ты прислушиваешься, но тут же стыдливо одёргиваешь себя. Надо, наверное, ехать дальше… Но неловкость не даёт сдвинуться с места. А ещё интерес. И ненастоящее волнение. — Её словно запрограммировали: веди себя прилично, не бесись, не смейся, — так обычно журят родители — но в гиперболизированной форме. — А может, дело в тебе? Зачем ты хочешь принять её в семью? — Чтобы… Он вдруг осекается. — Чтобы помочь Дине. Но дай Эмме время. Неформально она общалась только со сверстниками и со мной, поэтому ей непривычно так разговаривать с другими взрослыми. Представь, как ей тревожно от осознания, что жизнь больше не будет прежней. — И сколько так будет продолжаться? — Нельзя сказать точно. Но ты ненавидишь ждать, а придётся, иначе вы не станете настоящей семьёй. — Почему так? — В смысле? — Мне казалось, что найти общий язык с детьми легко, но между нами какая-то стена. Не понимаю. Он агрессивно чешет голову, шурша одеждой. — Эмма — особый случай. «Что он имеет в виду?» — удивляешься ты. — Поясни, — строго спрашивает Рашберг. — Я был знаком с её мамой. — Дыхание вдруг перехватывает, ты непроизвольно зажимаешь рот рукой. — Если бы не этот факт, она бы воспитывалась в обычном приюте. Ты же не думал, что здоровый ребёнок может просто так попасть сюда? — Так у неё есть родители? — голос Юго звучит неожиданно глухо. — Нет. Отца Эммы я никогда не видел, а её мама умерла скоро после рождения дочери. Такая типичная история. — Тем не менее, ты сказал, что Эмма… — Да. Мы с ней дружим очень давно, чему я рад, но она никогда не раскрывала передо мной душу, понимаешь? С самого детства её учили вести себя по-взрослому, верно, но не только это сыграло роль. Эмма сама по себе кажется очень открытым человеком, но она очень не любит, когда у неё что-либо не выходит. Сталкиваясь с проблемой — идёт напролом, иногда не думая, не переживая, что может сама себе навредить. В этом она очень похожа на тебя. — Неплохо же ты нас знаешь. Если мы одного поля ягоды, тогда предположу, что у неё сейчас серьёзные проблемы, и нам с Диной не светит сблизится с ней. — Не всё так плохо. Даже если тяжело, Эмма сможет это преодолеть. Но никто не узнает, насколько ей было сложно. — Я бы на твоём месте не был так уверен. Сердце неожиданно подскакивает к горлу, создавая внутри безвоздушный вакуум. На лбу выступает испарина. Появляется иррациональный страх разоблачения и окатывает ледяной волной всё внутри. Тело не двигается. Тихо. Не нужно бояться. Они скоро уйдут. А если нет? — Она же всё ещё ребёнок. — Тогда слушай внимательно, Юго: счастье для здешних воспитанников в том, что их признают. С ними никогда не обращались как с детьми — то есть с теми, кого нужно окружить заботой и опекой, — скорее как с неравными. Поэтому, если она почувствовала, что вы… — Лукас. Мы с Диной подобного себе не позволим. — Очень надеюсь. Многие не понимают, что и с детьми нужно общаться уважительно. — И ты уверен, что в приюте они получают это в полной мере? У тебя непроизвольно вытягивается лицо. В какие дебри они зашли… Ты никогда особо не задумывалась об отношении воспитателей и учителей к себе. Хватило стеклянно-строгих взглядов в детстве, после которых чужие лица перестали интересовать. Наверное, не у всех так. За окном, которое расположено наискось от тебя, мелькает макушка Рэя в красной шапке. «Зачем ему в музыкалку так рано?» — удивляешься ты. Когда представляешь, как он послушно сидит за пианино и играет какого-нибудь Моцарта, то ощущения, мягко говоря, противоречивые. Однако посторонние мысли окончательно успокаивают тебя. — Ты уверен, что с Эммой всё в порядке? Тонко ухмыляешься — всего на секунду, — чувствуя, как дрожат губы. А мистер Рашберг не промах. Лукас не может не знать о буллинге, но он едва ли догадывается о зачинщиках. Эмма — удобная жертва. Потому что в любом случае будет молчать. Вот и док ничего не отвечает. — Чего молчишь? Ты точно знаешь что-то важное. — Отнюдь, — Лукас, кажется, суëт руки в карманы и отворачивается — его голос становится глуше. Они некоторое время не произносят ни слова, и напряжение явственно проступает между ними, — могу намекнуть. Иначе ты задушишь меня прямо здесь. Мистер Рашберг прочищает горло. — Слушаю. «Даже не отрицает! Неужели этот человек и правда готов убить ради ответа? Хоть бы он поскорее ушёл. Вместе со своей Эммой. Блин. Не хочу их видеть. Вообще никого не хочу». — У Эммы есть друг. — Она рассказывала о нём. Кажется, Лесли? — Да. Я думаю, причины её зажатости связаны с ним. — Имеешь в виду всякие обиды и ссоры из-за того, что им придётся расстаться? Странное предположение. Раз они дружат, то Эмма наверняка спокойно обсудила всё с ним. Я надеюсь, по крайней мере. Но… Нет, дети из вашего приюта, стоит отдать должное, не станут решать свои тёрки агрессией или ссорами — такое у меня сложилось впечатление. Они вежливые до зубного скрежета. Он выделяет последнюю фразу презрительной интонацией, и ты тихо фыркаешь. — Вот именно: они всё ещё дети. Вспомни себя в четырнадцать. — Опять напоминаешь про наши лихие годы? Нашёл, с чем сравнить. — По-твоему, есть отличия? — Кардинальные. Голос Рашберга звучит с бескомпромиссным убеждением. Разговор врезается в тупик. — Время ещё покажет. Но подумай над моими словами, — Лукас замолкает, словно задумавшись, — ах, точно: и не забудь про дневник. — Куда денусь? Бывай. «Расходятся. Подожду ещё и выйду. Хоть бы не сталкиваться с Лукасом в ближайшие дни — он, наверное, не заметит неловкости, а мне всё равно будет стыдно смотреть на него». Ждёшь, пока еле слышные шаги затихнут. Гладкий полусухой воздух разбавляется холодом из форточек, но дышать всё равно тяжело. Руки потные и беспокойные. Ты выезжаешь из укрытия, подозрительно оглядываясь больше для успокоения, чем по надобности. Чтоб этих взрослых… Сердце стучит так надоедливо, что хочешь его выплюнуть, но нужно собраться — сейчас будет немного сложно. — Гильда? Ты оборачиваешься на тихий голос. Интонация пресная, монотонная, но зато не раздражающе-громкая и скрипучая, как у Рашберга. — Ну, привет. — Давай помогу? Чуть хмуришься. Не хочется соглашаться как минимум потому, что ты сама можешь подняться. Сил хватит. Но время играет против тебя — нужно успеть привести себя в порядок и добраться до школы. Сегодня вторая смена, поэтому опаздывать на сокращённые уроки тем более не хочется. — Давай. Тебе нравится, что Анна делает всё молча, не тратя лишних слов. Но бесит её безликая пассивность и отстранённость. Как только вы прибываете на четвёртый, она убирает руки и встаёт рядом. — Милая Анна, способны ли люди создать идеальное государство? Она поднимает на тебя внимательный пронизывающий взгляд. Так Анна не смотрит почти ни на кого. Ей интересно, и ты чуть усмехаешься, прищурившись. Это вопрос-подвох, она знает. — Конечно. Делаешь удивлённое лицо. — И как же? — Дойти до пика цивилизации и исчезнуть, как древние майя. Или как жители Помпеи — умереть в один день. — И чего же тут утопичного? — Я объясню тебе кое-что, — Анна поправляет волосы холодно-бледной рукой, — не волнуйся: утопию невозможно создать сейчас. Иерархичность в отношениях и связях много веков является препятствием на пути к идеальному обществу. Все равны будут только тогда, когда никто никого не будет выделять — то есть когда дружба, семья, любовь исчезнут, и человек не сможет превозносить себя, стремясь к самоутверждению. Именно поэтому «идеального государства» существовать не может, даже если его удастся создать. — Тогда последний пример не в тему, — замечаешь ты, но Анна вдруг хмыкает и наклоняется. — Может быть. Но я объясню так: люди не понимают, что бесконечно слабы. А ещё им легко поверить в свою всесильность, которая ничего не стоит по сравнению с природой или высшими силами. — А это интересно. Ты только что доказала, что человечество стремится к своему концу. Она пожимает худыми плечами. — Это и так очевидно. — Не совсем. И не всем. Анна отворачивается. — Почему? — Потому что хочется верить в лучшее, — фыркаешь ты, — и ничего не делать. — Глупо. — А что ты предлагаешь? Анна молчит и смотрит ровно вперёд. Приходится терпеливо ждать, слушая тиканье часов и треск ломкого дождя. — Я понимаю, к чему ты клонишь, — наконец говорит она, — нужно «избавиться от слабого звена», оставив только тех, кто способен принять и разрешить ситуацию. — Ну и что? «Она решила повоевать со мной?» — судя по тому, как Анна замялась и опустила голову, заключаешь, что нет. Она знает, что с ней будет, если пойти против тебя. Едва сдерживаешь улыбку. — Почему именно Эмма? И резко сжимаешь кулаки, полностью сосредоточив внимание на сером лице. Агрессия горячим ядом обжигает язык и лёгкие. Тебя провоцируют. Проверяют. Или ей просто интересно? Бред. В голубых глазах мелькает удивление. Анна убирает светлую косу за спину немного нервным жестом и хмурится. Она не понимает… Она правда тебя не понимает. — Эмма, — ты отмираешь, чувствуя, как тонкая корочка внутри лёгких плавится, возвращая способность дышать, — с самого детства была ненормальной, — «Опять это слово!» — она сильно наклонялась, когда говорила со мной. Пыталась нас растормошить, защитить непонятно от чего: например, предлагала Норману прокатиться на своей спине. Брезгливо дëргаешь головой. Ответ Анны «Я помню» звучит как «Всего лишь?» Осекаешься, обдумывая дальнейшие слова. Смысл ускользает, мыслей для оправдания всё меньше. «Чего я боюсь? Чëрт, думай наконец, а не паникуй!» — Доброта не должна быть настроением, иначе это просто лживый альтруизм ради самоутверждения. Особенно такая доброта. Она не понимает, что только мешает своими наигранными мытарствами. Она хочет быть как мы, но ничего не терять при этом — а потом удивляется, почему её отвергают, — лязгаешь зубами. — Потому что никто не просит её «опускаться до нашего уровня», чем-то жертвовать и улыбаться. Каждый должен знать своё место, а особенно — то, как его воспринимают окружающие. Я придерживаюсь такого мнения. — Весьма… Примечательно. Анна не прощается и не оглядывается, только кивает и обгоняет коляску, по пути глянув на циферблат. Ты смотришь ей в спину. У неё немного рваная походка, но в целом спокойная и по-своему деловая. Тонкие ножки бесшумно скользят по полу, и она быстро скрывается за своей дверью. Ты берёшься за обручи колёс. *** — Слушай внимательно, — Рэй заглядывает в лицо Дона, почти ложась на парту, — произведение массы на ускорение равняется силе… — Не просто «силе», а равнодействующей сил! — Ой, да какая разница. Ты сам хоть что-нибудь понимаешь? Норман смотрит на Рэя раздражённо-скептически, и тот начинает смеяться. Дон тоже послушно хохочет, но это звучит скорее как хриплый плач. Ты наблюдаешь за их дергающимися спинами и не вмешиваешься. — Ну так что? Рэй поворачивает учебник и так и сяк, а в итоге тот оказывается в руках Нормана, который единственный относится серьёзно к занятию. Они одновременно переводят взгляды на Дона. Дон улыбается — широко и бессмысленно, но почти по-настоящему. Ты видишь его лицо, потому что он сидит полубоком, опираясь локтëм на спинку стула. — Чем проще, тем лучше. Рэй фыркает. — Короче так, — он делает паузу, — вот если взять тебя и пнуть хорошенько под зад… — Ты бы ещё показал! — А я могу, — он привстает с места, — вставай в позицию, Принцесса. Рэй нагло тянется к его запястью, после чего идут и взаимные тычки, и оскорбления, и заламывания локтей-кулаков — давно отлаженная программа. Ты вздыхаешь, Дон почти валится на пол, давясь от смеха. «Интересно, что у него в голове?» — опускаешь глаза. Он хочет поиграть со шнурком на твоём рюкзаке, взглядом спрашивая — «можно?». Киваешь. Он перестаёт улыбаться, потому что ты продолжаешь смотреть. Чернильные глаза, смуглая кожа, высокий рост, костлявость рук и небольшая сутулость — это всё про Дона. Неаккуратность, резкость, полное бездумие. — Что? — спрашивает он и дёргается вперёд, чтобы встать. Отворачиваешься. Смотреть в его глаза непривычно (что удивительно) и тяжело (что нормально: на больных всегда сложно смотреть, не показывая отвращения или откровенной жалости, чего ты категорически не переносишь). Кажется, что внутри него сидит червь, грызущий мозг. Поэтому один на один с ним всегда страшно — начинаешь слышать пустоту, и в конце концов появляется чувство, что Дон ненастоящий. Или его просто не существует. А потом вы переглядываетесь в случайном отражении, и он улыбается, пусто и широко, отчего ты чувствуешь мурашки под шеей и до самых ног. Интересно, с какой стати вас ставят на один уровень? Он не может понять одну формулу, когда с тебя спрашивают все сто. Или двести. Или сколько их там. Он ходит за тобой по пятам с самого детства, смотрит сразу и весело, и безразлично. А потом замирает под твоим взглядом. Ты не понимаешь, о чем думает Дон, глядя на людей. Что он видит? В его густых карих глазах отражаются блики и темнота. Темнота, которая полностью принимает тебя. Норман резко садится ровно и наконец успокаивается, снова беря учебник в руки, в то время как Рэй, уткнувшись в его плечо, всё ещё тихо смеëтся. Учительница заходит в класс вместе с трелью звонка. Краем глаза замечаешь тёмное пятно в проходе — Эмма чуть не влетает в физичку, но тут же неловко извиняется и спешит к своему месту в окружении осуждающих взглядов. Её лицо пятнисто-красное, шаги широкие и очень быстрые, но передвигается она на удивление легко и манëвренно. Особенно это заметно при беге, но едва ли кто-то ещё обращал внимание. Ноги… Ровные, идеально пропорциональные, сильные ноги. Колени в форме овала, чуть скошенного по бокам. Девчëночьи ужимистые лодыжки. Она бросает на тебя ясный взгляд. Ты отворачиваешься, раздражённо мотаешь головой, и короткие волосы рассыпаются перед глазами, замыляя картинку. Снова вздыхаешь, переводя взгляд на доску. — Встать, начинаем урок! *** Ты не боишься темноты. Время ночью становится как жвачка: пятнадцать минут тянутся добрые два часа. Это становится заметно и ближе к вечеру, ещё до фонарей. Город погружается в сумеречную дымку, прохладно-душную и еле заметную. Ты пристально смотришь на Дона — во второй раз за день. То, что скрывается за тьмой его глаз, приветливо тебе улыбается. Моргаешь и опускаешь глаза. Все молчат, дорога кажется бесконечной. Рэй идёт впереди, раскачиваясь, как маятник. Со стороны может показаться, что он чуть не падает при каждом шаге. Голова низко опущена, волосы наверняка закрывают лицо. Его ноги неотличимы из-за длинных широких брюк и ярких кроссовок с широкими грязными подошвами и жёлтыми шнурками. «Придурок. И чего он выкаблучивается? — Рэй вполне может ходить нормально, но вместо этого акцентирует внимание на своих недостатках. — Мда, у него особые тараканы», — заключаешь ты, тут же забрасывая эту мысль куда подальше. Норман шаркает сбоку от тебя. Только из-за него приходится идти медленно, чтобы не дай бог не перегрузить ребёнка. Хриплое дыхание Принцессы растворяется в шуме машин и шорохах людей и деревьев. Он ходит осторожно, медленно и тихо, короткими шажками, плавно и почти грациозно. Тебе нравится его походка. Норман в такие моменты полностью погружён в свои мысли, поэтому не обращает внимание на то, что ты смотришь на него. А если обращает, то краснеет, но не возражает. Если вспомнить, раньше Рэй смеялся над вами, но с недавнего времени перестал… Видеть его тихим слишком непривычно. И что творится в его бредовой голове? «Да неважно!» — мотаешь головой, откинувшись на сиденьи. И чуть не подскакиваешь, почувствовав мягкое прикосновение к волосам. — Ты чего? — Норман поворачивается к тебе. Дон высоко поднимает брови, его лицо выражает комичное удивление. Фыркаешь. — Напугал. У тебя так сильно размотался шарф, меня задел… Иди сюда, я завяжу. Он не двигается с места. — Мой хороший, — зовёшь ты тихим ласковым голосом, — Солнце моë, иди сюда. Дон резко встряхивается и тут же выполняет просьбу, а Нормана передёргивает. — Ты опять разговариваешь с ним как с отсталым. Хмуро косишься в его сторону, затягивая красный узел. — Во-первых, он и есть, — начинаешь ты, твёрдо чеканя каждое слово, — во-вторых, я разговариваю так со всеми, и никто пока не умер, — игнорировать испуганно-жалобный взгляд Дона сложно, особенно когда его лицо прямо перед твоим, — в-третьих, если не отвалишь, буду сюсюкаться и с тобой, — наконец отпускаешь несчастный шарф и бросаешь на Нормана, который после твоего «в-третьих» закатил глаза, высокомерно-раздражённый взгляд. Он слишком сильно печëтся о внешней благопристойности, что злит тебя ещё сильнее. — Притормози, ведьма, ты ребёнка напугала, — Рэй зевает, отстранённо наблюдая за вами. Черты его скул и челюсти кажутся очень чёткими из-за серости лица и кругов под глазами. Дон дрожит как осиновый лист. — Ну прости, прости, слышишь? — берёшь его за руку, раскачивая запястья, — я больше не буду ругаться. «Мелкий манипулятор», — мстительно думаешь ты, заметив, как быстро Дон «пришёл в себя»: довольно заулыбался и засиял глазами. Норман молчит. — Не нужно вам ругаться, — вдруг говорит Дон, — я ничего не понимаю, когда вы злитесь. И почему. Пугает это. Ты киваешь. «Страх, говоришь…» Это всего лишь ещё одна черта человека, которая уравнивает его с животными. Рациональность не помогает избавиться от фобий или навязчивых мыслей. Мы знаем факты, но всё равно боимся. Кроме того, любимое наше занятие — поиск новых поводов для страха. Раз у животных, насколько можно судить, такого нет, то именно это и выделяет человека на фоне остальных видов. Но вовсе не возвышает над ними, потому что очевидно, что побеждает тот, кого боятся. Ты хмуришься, вспомнив взгляд Эммы… Открытый, прозрачный, пробирающий до костей. Нехорошо. Очень плохо. — Знаете, что замечательно? — спрашиваешь ты, растянув канат улыбки. — Что же? — оборачивается Рэй, сложив руки за голову. — Смерть, — его брови медленно поднимаются, это выглядит смешно. — С чего ты заговорила об этом? — А я в принципе не люблю что-либо живое, — он понимающе ухмыляется, — так вот: если умрëшь, можно лежать, ничего не делать, тебе за это даже слово не скажут, а обеспечат отдельное помещение. — Ну да, два на полметра, — хмыкает Норман, нервно поправив галстук. — В тесноте, да не в обиде. А там ещё и темно. И тепло. И сыро наверняка. За электричество платить не надо, за еду тоже. — Сплошная выгода, — Рэй закатывает глаза. — Давайте все умрём. — Чтобы гнить и смердеть, да? — обрывает всё веселье Норман, складывая руки на груди. — Как будто ты благоухаешь при жизни. В этом плане никакой разницы нет, мой хороший, — у него дёргается щека и бровь, Рэй с Доном начинают хохотать. — Уж лучше Принцесса, честное слово, — он терпеливо ждёт, пока друзья успокоятся, в шутку машет на вас, — а если серьёзно: ты не веришь, что человечество может победить смерть? — Они не могут придумать лекарство от всех болезней. Отрастить руку или ногу. Вылечить твои лёгкие. Поставить меня на ноги. Какой толк от человечества, если на самом деле людские достижения бесполезны? Они замолкают, смотря куда угодно, но не друг на друга. Переваривают услышанное. Тебе становится одновременно легко, пусто и больно. Сжимаешь губы. — Ну ты загнула, — Рэй чешет затылок и потягивается, — голова уже не работает. Давайте наконец ускоримся — не хочу, чтобы к нам цеплялись. — Постой-ка, — внезапная мысль ещё не до конца оформилась в голове, но ты не сомневаешься, — насчёт Эммы. Рэй замирает, его взгляд заинтересованный и по-злому весёлый. Норман пристально смотрит на тебя. — Насколько унизительно от одного до десяти… заставить человека ползать? — На коленях? — он понимающе ухмыляется. Норман отводит взгляд — ты замечаешь это краем глаза, но не придаёшь значения. Губы непроизвольно растягиваются в улыбке. — Да. Но не обязательно снова мочить пол. Рэй кивает, не успевая ничего ответить. Норман резко вдыхает и делает широкий шаг назад, чуть не столкнувшись с твоей коляской. Удивлённо оборачиваешься. Вы наконец доползли до пустой парковки. Свет из здания освещает всё жёлтым и белым. Тени множатся у самых ног и расходятся во все стороны. Вычерняются, изгибаются, дергаются, не отставая от движений. У тебя расширяются глаза — На пороге приюта стоит Лесли.