Зеркало

Мои сны всегда беспокойные и рваные, поэтому, возможно, они приходят ко мне очень редко. Я вижу испуганное лицо. Очертания смазанные, еле узнаваемые. Потом образ выравнивается: проступают маленькие бледные веснушки, нечёткие мазки глаз цвета жёлтой охры — в помещении наверняка очень светло. Слышу сирень, солнце и тёплый ветер в окнах. И вдруг узнаю милое лицо Лесли. Какой он маленький! Наверное, это начало обучения. Руки худые-худые, тоже в родинках и веснушках, в мелких шрамах… А пальцы ещё короткие, неумелые. Он одет в клетчатую красную рубашку и школьные брюки. Мы слушаем — не могу вспомнить, что именно. Однако Лесли это точно не нравится: он зажимает уши, морщится, а уйти почему-то не может. — Точно, сейчас урок, — вспоминаю я. В этот момент композиция, которая казалась фоновым шумом, начинает звучать громче, искажённее, словно нависая непрозрачным куполом. Свет гаснет, но видно каждую морщинку и любую тень на чужой коже. — Тебе плохо? — спрашиваю я. Он мотает головой, не глядя на меня, но садится более-менее ровно. Бледность размывает образ, ресницы опущены. Я и не замечала, какие они длинные, когда смотрела на Лесли прямо. Он кладёт руки на парту. Выражение лица напряжённо-непроницаемое. Я наклоняюсь, игнорируя колючее волнение. — Могу выключить. Но он отмахивается: — Нет, я хочу дослушать. Во снах Лесли всегда разговаривает со мной. Он злится, кричит и смеётся. Иногда плачет. Но никогда не молчит. Его голос я слышала много раз и в реальности, но никак не могу понять, чей же он. Хотя, зачем мне нужно это знание, если на самом деле Лесли не может издать ни звука. Голос во снах — просто попытка замены или очередная уловка подсознания — следствие страха и тяжёлой тревоги, которая только растёт с каждым днём. У него светлые-светлые, почти бесцветные глаза. В последнее время он даже не смотрит на меня, но, когда наши взгляды пересекаются, я не вижу ничего, кроме черноты — радужка истончается до еле заметного кольца, зрачки расширены и пронзительны. Но не это самое пугающее. Бывает, что у него сбивается игра, или Лесли вдруг становится очень жарко, несмотря на холод, идущий от окон. Подобное страшно замечать, но ещё страшнее не обращать внимания. Однако я не хочу искать причину — истерично и лихорадочно, — потому что чувствую, насколько в мире Лесли сейчас хрупкие границы. Мне так сильно хочется спросить его, но понимание, что он только сильнее закроется, останавливает каждый раз. Оно как удавка, как цепь стальная. Может, нам удастся поговорить хотя бы во сне? Музыка всё играет, а я уже успела забыть о ней. Маленький Лесли смотрит в пол. Присаживаюсь рядом. — Что ты слышишь? Он только поджимает губы. На всякий случай кладу руку ему на плечо. Я рядом. И сделаю всё, чтобы помочь. Звуки неожиданно становятся ещё громче, но так, что из-за грохота совершенно невозможно что-либо различить. Я вздрагиваю от неожиданности. Уши Лесли покраснели, пальцы сжимаются в кулаки. Кажется, он кричит, но я не слышу ни слова. Хватит! Хватит же! Лесли хватает меня за руку, и всë резко переворачивается — следующий кусок сна вымывает из памяти. *** Мы сидим в гостиной. В окно смотрят лохматые тучи. Дома тепло, серо и пусто, потому что я живу одна. Мелочей почти нет, лишь книги, папки с нотами, снова бумага, тетради-тетради-тетради (откуда их столько?), записки со старыми напоминаниями, почти никакого уюта. Слепой дождь. Лесли, заметно повзрослевший, качается на стуле, упираясь пятками в пол. Жестом зову его ближе, и он пересаживается ко мне на диван. — Не холодно? — Нет. Всё равно накидываю на худые плечи шаль. Она старая, зато очень тёплая и почти не колючая. — Что ты слушал тогда в классе? — не могу сдержать любопытства. Капли стучат в окно, как молоточки. Он задумчиво смотрит перед собой. — Я вспоминал о прошлом: о старом доме, родителях… — Лесли мотает головой и ненадолго замолкает, — эта мелодия въелась в память ужасно, неужели вы не помните названия? — удивлённо спрашивает он, хмурясь. Смотрит прямо и просто, как ребёнок. Глажу его по волосам. Чуть-чуть жёсткие. — Кажется, не помню. — Я бы наиграл, если бы здесь был инструмент. — А что, его нет? — оборачиваюсь, охватывая взглядом помещение. У стены должно было стоять моё старое пианино. Но там пусто. Значит, это время, когда я только переехала, поэтому его ещё не привезли. Странно, уже года три-четыре прошло, а в квартире практически ничего не поменялось. Схожесть сна с реальностью немного удручает. — Вас что-то тревожит? Внимательно смотрю в его глаза, а Лесли щурится как от солнца. — Это я должна спрашивать. — Но уже поздно. Да уж, не поспоришь. — Ты беспокоишь меня. А особенно — будущее. Всё хорошо: ты образцовый ученик, могу сказать точно — станешь хорошим пианистом, но… Меня перебивают: — Всего лишь пианистом? Отворачиваюсь, смотря на столовый бардак. Вовсе не об этом хотела я поговорить, однако… — Когда мы впервые встретились, я спросила: «Ты хочешь научиться играть?» Играть как говорить. Играть как жить и дышать. Никто из нас не предполагал, что ты начнёшь сочинять, верно? — Но после моей колыбельной ваше мнение поменялось? — Конечно. Но это не значит, что я могу что-то точно знать. Всё зависит от тебя. — Это я и хотел услышать. Он улыбается, и острое лицо как будто озаряется тёплым оранжевым светом. — Я рада, — произношу тихо, но Лесли поднимает взгляд, словно ожидая продолжения. — Я рада, что встретила тебя. — Да, я тоже. Вы прекрасный учитель. Не знаю, что бы делал без музыки. — Ага. По тебе видно — ты жить без этого не можешь. Комната наполняется игривым солнцем. Из форточки тянет свежестью. Грибной дождь объединяет, поэтому кажется, что холод не такая и плохая вещь, если переживать его не в одиночку. Как жаль, что придётся проснуться. — Судите по себе? — хмыкает Лесли и смотрит весело и хитро. Мне еле удаётся сдержать неуместную кривую ухмылку. Настроение резко портится. «Не могу жить»? Какая интересная фраза. Я не люблю говорить о себе. Не хочу. Но упрямиться было бы глупо. Я не ребёнок, я взрослая, ещё и педагог, поэтому по-занудному считаю, что кое-какие моменты следует знать каждому. Даже оторванным от мира людям искусства, даже абсолютно не заинтересованным обывателям. Музыка показывает другую жизнь. Она вскрывает тебя и то, что тебя окружает, поэтому преподавать её достаточно сложно. Самое интересное открытие: дети, как и взрослые, не являются пустыми сосудами, поэтому и они обладают своим восприятием, мнением. Однако, если говорить об анализе, то опыт из жизни резко отличается от искусства, которое по своей сути является «переделкой» реальности. Это странное противоречие часто вводило меня в тупик. Обёртка. Образ. Цвет. Форма. Время. Это всё субъективно. Ты — это ты. И в то же время ты — пазл из чужих мыслей и ожиданий, поэтому собой не являешься. По сути каждый из нас — предмет искусства. Где находится грань между тобой и выдуманной другими людьми личиной? А если мы сами себе навязываем роли? Ведь так и есть! Рамки, жесты, слова — продолжай хоть до бесконечности. Как странно и как интересно. Возможно, Лесли тоже думает об этом? Любопытно, что бы он сказал? А пока стоит вернуться к разговору. — Не совсем. Я, как и ты, тоже в своё время училась в музыкальной школе, и даже окончила её с отличием. Мне сулили перспективное будущее именно как исполнительницы. — А вы стали учителем. — Интересно, почему? Не смотри так, мне тоже не совсем понятно. Безусловно, я люблю детей и свою работу, но иногда проскакивает мысль — а тот ли путь я выбрала? Это не сожаление, просто странность. — Надеюсь, что вы говорите правду, — тон Лесли резко меняется, становясь холодным, насмешливым, даже высокомерным, хотя голос остаётся тем же. Я поворачиваюсь. Рэй сидит полулëжа, развалившись на диване по-хозяйски, и смотрит на меня одним глазом, который не скрыт отросшей чёлкой. Я выдыхаю, чувствуя, как часто стучит у шеи. — Чем обязана? — Тот же вопрос. Он неожиданно достаёт из кармана пачку сигарет и начинает вертеть её в руках. — Почему вы теперь молчите? — Ты хотел что-то обсудить? — Рэй делает какой-то жест, но я вижу только быстрое движение рук. Шаль падает на пол. Внутри поднимается противное чувство, из-за чего я бросаю ему со злостью: — Иди играй свои гаммы. Жестоко так. Непедагогично. Даже немного стыдно, но мы не близки и нам не о чем говорить после многочисленных попыток помочь ему с исполнением. Техника Рэя безупречна, но не идеальна. Игры как таковой тут нет, он просто до автоматизма заучивает ноты и играет без чувств, как машина. Такое лично мне тяжело воспринимать, потому что от музыканта ждёшь полной отдачи. — Ну как, приятно слушать? — насмешливо спрашивает он, не отвлекаясь от занятия. Пианино стоит на своём месте, Рэй сидит перед ним на стуле, боком ко мне. Красный свет заливает тьму и серость. — А сам как думаешь? — отвечаю наполовину честно — звуки почти не долетают до меня, часть из них как будто схлопывается в вакууме, которым я отгородилась. Рэй усмехается. — Что для вас искусство? — вдруг меняет он тему. Я не задумываюсь. «Лекарство от одиночества». — Хотя, можете не говорить, — продолжает он, пока я не успела ответить. — Побег не оправдать ничем. — Ты… — Я тоже не хочу приходить в класс. У вас ужасно холодные глаза, вы знали? Я встаю, но в нерешительности замираю на месте. Возникает чувство, что кто-то сверху давит мне на плечи. Рэй скрывал эмоции, никогда первым не шёл на контакт. Или мне так кажется? Нечасто, но он сам тянул руку, чтобы ответить, выйти к доске, однажды вызвался участвовать в конкурсе. А на его лице читалось: «Я ещё пожалею об этом, да?» — как будто его заставляли. Возможно, так и было на самом деле, но… Нет. Ты ведь хотел, чтобы я сделала первый шаг? Странно. Чтобы прервать неловкое молчание, запоздало отвечаю на вопрос: — Искусство создано для людей. Можно сказать, что это средство для облегчения нашей жизни. — Вы загоняете нас в лишние рамки своего восприятия. Я удивляюсь. — А у тебя есть аргументы против? Он даже не ведёт бровью. — Мне кажется, искусство давно начало развиваться вовсе отдельно от человека. Мы сделали из него яркий специфический мир, который носим в себе и который вынуждает нас делать выбор между ним и реальностью. Это ни разу не «облегчение». Я не замечаю, как оказываюсь рядом с Рэем. Хочу взять его за руку, но он делает такое смущённо-потерянное лицо… Как Лесли. Я встаю прямо, наблюдая за игрой. Наши тени падают на предметы, ломаются, крошатся и снова почти не двигаются. — Вы знали это глубоко в душе, верно? Нет. Я знаю только то, что знаю. Но сейчас подсознание в лице Рэя твердит обратное. «Ты знаешь гораздо больше, чем можешь дать». — Поэтому какое вы имеете право решать, кто из учеников лучше? — Объективно говоря, имею. Вовсе не сложно понять, кто является маяком, а кто — настоящей звездой. — Только если стоишь почти вплотную. Я складываю руки на груди, продолжая спокойно улыбаться. — Мой главный принцип — не хвалить и не ругать никого без надобности. Может, это и неправильно, но я не изменю своё мнение без причины. — Какой она должна быть? Причина ваша. Рэй захлопывает деревянную крышку и оборачивается. Под его глазами чёрные синяки. Радужка зелёная, грязно-серого оттенка, кожа отражает крепкий оранжевый цвет. Неестественная картина. Человек воспринимает мир на базовом уровне нейтрально или положительно, потому что нет ничего абсолютно «плохого». В объективном, конечно, смысле. Но образ Рэя в моей голове так искажён, что просто не получается смотреть на него хотя бы как на среднестатистического ребëнка. Мы видим мир в разных плоскостях, и наши мнения взаимоуничтожаемы — такие мысли вбились в память нержавеющими гвоздями. Сейчас — мешают. Раньше я предпочитала их не замечать. На самом деле я выделяла Рэя гораздо больше, чем Лесли? Получается, да. Один из них легко запоминает и воспроизводит. Другой — ведёт свой диалог, временами забывая обо всём на свете. Ни в первом, ни во втором нет ничего плохого, противопоставлять их не было смысла, но почему в моём сознании получилось иначе? Чтобы чему-либо научиться, для темы нужна модель — что-то простое, объясняющее более сложные вещи. И так происходит всю нашу жизнь, человеческое воображение работает на ассоциациях. Лесли и Рэй отказываются от этого принципа. Они не хотят следовать общепринятому, но… Что же? Теперь я встала в тупик, раз не могу найти существенной разницы между ними. Голова начинает болеть, хмурюсь. Дело всего лишь в личной неприязни и симпатии? Всего лишь в том, что Лесли я люблю как ученика и друга, горжусь им как человеком, а Рэя не признаю? Почему? Соберись. Красный свет бьёт в веки. Попробую иначе: я учитель. Эта роль строгая, ответственная и предельно прямая, потому что она ориентирована не на мои чувства, а на чужие. — Вы ходите по границе с ложью. Уверены, что можете рассудить спокойно? — Учитель не имеет права выделять кого-либо, — отрезаю я. — Конечно, ведь это мои слова. Рэй усмехается, шальной блик отражается от его глаз. Осознание приходит поздно. Верно, мы как-то говорили о чём-то смежном в классе… И Рэй бросил эту фразу. Не помню, почему, но тогда я еë проигнорировала. Но ведь его мнение никак не противоречило моему, я считаю точно так же! Получается, дело не в разнице мировоззрений. Думаем дальше. Постойте, а почему мне это вообще так важно? Лесли — Я — Рэй. Учитель-вундеркинд-ученик. Всё очень запутано. Точнее, я сама себя запутала. Может, мою неприязнь Рэй спровоцировал специально, а может, её просто нет. Но не могла же я так сильно запутаться в своих чувствах? Мы определённо немного недолюбливаем друг друга, но с этим никогда не возникало проблем — так видела ситуацию я. А если посмотреть с позиции Рэя? Делаю глубокий вдох. Я — преуспевающий ученик с хорошим слухом, окружённый заботой, похвалами, восхищением и еле заметной неприязнью. Рэя не любили в детстве из-за молчаливости. Но приняли, узнав про «исключительные способности». Интересно, какие? Оценки у него прекрасные, как и у большинства приютских, однако я слышала, что в физике он особенно хорош. Допустим, что он из тех людей, которые привыкли браться только за те дела, в которых они станут лучшими среди всех. Тогда его «противное» поведение можно объяснить завистью. Но он не делал практически ничего вызывающего: однажды напросился на конкурс, иногда работал вне программы, изучая произведения самостоятельно… А ведь, если собрать воедино, то можно понять — ребёнок на самом деле заинтересован в предмете. Он хотел, чтобы я обратила внимание на него сама и в конце концов начала выделять так же, как Лесли! От осознания легче не становится. Рэй добился своего, но я никогда не смогу удовлетворить его потребность во внимании и в признании, потому что он никогда не был особенным для меня. Если бы не мелкие странности, несостыковки, частично разрушавшие образ равнодушного «среднячка» с талантом и негласного соперника Лесли (который в последнее время сам не свой), то я бы и не задумалась. Сейчас уже поздно менять наши отношения. — Ты уверен, что не пытался соперничать с Лесли и не хотел занять его место? — А что в нём такого особенного? Хороший вопрос. Нет, без иронии. По лицу Рэя идут морщины — собираются вокруг глаз и рта, как если бы он хотел рассмеяться. Качаю головой. Мне нравится, что я не вижу в Лесли ребёнка. Он абсолютно сформирован, а общаться на равных с учениками — верх моих желаний, но это не всегда удаётся, потому что установившаяся связь между твоим положением и ролью практически неразрушима. Дети не воспринимают меня как друга, не только те, что из детдома, но и другие ученики. Но это и правильно: придуманные образы помогают установить чёткие правила и отношения между людьми, однако я давно знаю, вижу, что Лесли это вовсе не нужно! Если смотреть глазами взрослого, то Лесли очень странный человек. Тихий, серый, асоциальный, скучный. И ему это удобно: он почти ни с кем не общается, все эти качества выдумали другие, и он смог вписаться в коллектив — повезло, что это произошло в детстве, сейчас его могли не принять. Воспитателей беспокоит, что у Лесли нет амбиций. Сейчас я могу уверенно возразить им: его желания совсем другого рода, пока что ему необходим интерес и стремление, чтобы окончательно определиться. Он уже понял, что не хочет ничего материального. Лишь звуки, лишь существование музыки делают его жизнь в разы ярче, отрывая от реальности. Позволяют говорить. Но ещё есть фактор в лице Эммы. Раньше я думала, что она сможет удержать его на твёрдой земле, но теперь всё стало хуже. Между ними что-то произошло? Лесли отстранён, закрыт для меня на все замки — ни щели, ни почтового ящика. Как я могу достучаться до него и спасти? — А нужно ли? — жестоко обрывает Рэй, который всё ещё сидит рядом. Улыбается. Я молча смотрю на то, как его лицо превращается в чёрное облако, которое вуалевой паутиной оплетает комнату: запутывает лучи, мебель, окно, ноты с бесконечными тетрадями в кокон. Я остаюсь одна среди пустоты. *** Прокручиваю расписание в голове. Сегодня запланированы общий урок до обеда, работа, потом ещё репетиция с Лесли после школы. Утро ветреное, неприветливое, но я чувствую бодрость, поэтому почти не замечаю накрапывающего дождя. В мыслях играет ненавязчивая мелодия, и приходится напрягать всё внимание, чтобы параллельно вспоминать рисунок нот. Это упражнение должно помочь мне чётче и профессиональнее сыграть перед детьми сложное произведение, которое я разучила ещё в консерватории, но с тех пор не исполняла. Почему-то немного волнительно. Захожу в вестибюль. Здесь высокие стены, широкие коридоры, зелёные обои и коричневый линолеум. Пахнет морозом, утром всегда холодно. Я сдаю пальто и шарф в гардероб и поднимаюсь на третий этаж. Ой-ëй, не зря я взяла с собой кофту. Ëжась от холода, иду вперёд, наблюдая за мигающими лампами. Здание старенькое, в этой школе училась ещё моя бабушка. Полы скрипят, пространство создаёт длинное эхо. Щёлкает ключ, дверь сначала приходится толкнуть плечом: только после этого она легко открывается. Из класса веет осенней гнилью и немного — влажностью, но я не буду открывать форточку. Лучше сяду и потренируюсь ещё. Ножки стула скребут пол, издавая неприятный звук, сжимаю и разжимаю кулаки, запястья окоченели. Вздыхаю и поднимаю крышку. Пальцы начинают двигаться сами без запинок, ошибок и лишней суеты. Сказка. Я удовлетворённо киваю и позволяю себе улыбнуться. До начала есть ещë полчаса, что бы мне сделать? На учительском столе валяются папки и несколько листочков с распечатанными этюдами, но их играть совсем не хочется. Барабаню пальцами по колену и снова подключаю память. Тихие шажки колыбельной начинают стучать под ладонями. Маленькие, даже неуверенные, неспешные, сначала холодные, потом нежно-осторожные. Простая мелодия как будто обнимает меня, ненастойчиво, безбрежно и спокойно. В ней есть что-то от моей души, скрытое вод глухим дном. Абсолютно прекрасное и человечное. То, что Лесли смог вложить между строк — надежда. Мне не хочется заканчивать, но мелодия неуклонно идёт на спад. Наклоняюсь, мягко двигая запястьями. Тишина растворяет последние отголоски звуков и моё дыхание. Раздаётся деревянный стук, и я, игнорируя внезапный необоснованный испуг, поднимаю взгляд на дверной проëм. Рэй смотрит на меня, сжимая в руках красную шапку. В его глазах стоят слезы.