Зеркало

Вдохновение — это инерция. Я не вижу ничего, отстраняюсь от телодвижений и представляю бесцветную картину. Она маленькая, прозрачная и трёхмерная. Предмет — человеческая деятельность. Сначала она осуществляется за счёт сил, которые порождают движение, стремление и скорость. Искусственный процесс. Потом, если прекратить давление, наступает инерция — естественное состояние, конечное, маленькое, короткое. У меня не остаётся сил. Слова… Слова бесполезны. Оставьте меня в одиночестве. Человеческие голоса… Странные. Громкие. Аритмичные. Перебивают музыку. И покой. Сна нет. Дайте постучать по клавишам, крышкам, городским вокзалам. Воздуха, больше воздуха. Влажного дыма, сухого света. Пара, тумана, óблака — занавеси или двери. Голоса выбивают горячий выдох из лёгких. Звуки хотят плакать, болеть, умолять, потому что у меня нет мыслей. Ни чувств. Ни инерции. Я не умею пользоваться словарями и языком, у меня сломаны связки. Неполноценен. Я. «Не виноват». Ни в чём, конечно. Но правда ли это? Взрослые смотрят укоризненно. Делаю шаг назад, костяшки колет. Я хотел посмотреть, вернулась ли Эмма, и почему-то сразу пошëл на улицу, как только увидел, что её комната заперта. Зря. «Что будет, если заставить человека ползать?» — Рэй усмехнулся. Маленькие твари. Ярость вскипела мгновенно, с одного щелчка, а дальше — пустота. Руки сильно дрожали. Помню только, что я успел достать до его лица. Потом меня схватили сзади. — Дон! Я лишь на секунду оглянулся. «Гильда» трясла беленького паренька за рукав, не давая ему присоединиться к нам: — Норман, скорее иди к взрослым! Быстро! Я почему-то тут же забыл об этом, хотя знал, что воспитатели придут буквально через пару минут. Но даже моих противников это мало волновало. Рэй, как озверевший, замахивался и бил наугад: по лицу, в живот и в пах, пока меня удерживал за руки Дон. Но я смог пнуть кого-то из них в колено, и меня вдруг отпустили. Щелчок. Мы с Рэем упали на землю, стало нечем дышать. Сверху слышались тонкие выкрики и хлопки. Казалось, что нас только двое, ударов Дона я просто не замечал, изо всех сил пытаясь сломать не ребëнка и не соперника — живого человека. Я не видел ничего, кроме его глаз. В них отражалось точно такие же чувства: ненависть, ядовитая ярость и ожидание мгновенного исхода. У него были острые горячие скулы и мокрая от слюны и крови нижняя челюсть. По земле потекло что-то тёплое. Краем уха я услышал не то всхлипы, не то бульканье. Кровь смешалась с пылью. — Хватит, остановите их! Рэй только-только захватил преимущество, но, услышав копошение со стороны здания, тут же перестал атаковать, только закрывался руками от моих кулаков. Я ничего не слышал и не понимал, поэтому неожиданное чувство удовлетворения и радости только сильнее ослепило меня. Победа над слабым врагом не сравнима ни с чем. Лукас сказал, что я улыбался, как умалишëнный. Нас быстро разняли. Пинки, тычки и полная нечувствительность к боли прошли мгновенно, когда я смог нормально дышать. Не хочу даже вспоминать, что потом началось. Это было похоже на панику: директор возмущался, некоторые воспитатели говорили наперебой, дëргая нас за руки, другие стояли в стороне и что-то обсуждали между собой. «Гильду» и «Нормана» я больше не видел. Бесконечность превращается в круглую восемь — столько показывают часы. Время идёт — я остаюсь на месте. Теперь насильно — какое прекрасное оправдание для бездействия. Но взрослые считают иначе: единственное, что должно меня волновать — выступление на конкурсе. Бетховен. Чтоб их всех… И изоляция. Эмму должны забрать. «Прости, прости, прости», — она смотрит на меня печально, слезливо, сумрачно. Глаза-изумруды, кривые стекляшки солёной воды у ресниц. Синяки на костяшках. Я вздрагиваю, когда вдруг понимаю, что опять зациклился. Насилие. Это отупляет. Оно заражает пустотой: кровь, мозг, глаза. Я вижу внутри Эммы следы побоев. Не нужно ничего скрывать — хочу я ответить. Хватит возлагать на себя ответственность, солнце. А вместо этого: «Не волнуйся». Вместо этого: «Спокойной ночи». Эмма уходит ни с чем и иногда клепает записки перед встречами с «Юго Рашбергом». Остаюсь один. Тоже пустой, опустевший. Руки мëрзнут, начинают дрожать от волнения. Где старый баланс? Вокруг нас — лишь неразборчивые слоги. Обрывки бесполезных слов и шума. Что прикажете делать? Я не могу кричать. Мы не слышим друг друга. Абсолютно не понимаем. Я один как будто не понимаю. К чëрту! Нажимаю на клавиши, и страх забивается куда-то далеко. Под печень. В кости ног. Под мои короткие вдохи. Тишина. Музыка плавит сыпучий песок света и многочисленные лица как кислота. Вон из памяти! Из пространства! Я всё равно не могу никого защитить. Эмма молчит. Точнее, она изо всех сил не даёт ни единой возможности оказать реальную поддержку. Сможем ли мы поговорить, если меня «изолировали»? Как её увидеть? К чëрту! Складных мыслей всё меньше, а вопросы стоят нетронутые: почему? Кто? Что будет дальше? На последний мы оба способны ответить без раздумий. Я искоса смотрю на глухую закрытую дверь. Всё ещё ни на что не способен. До сих пор не знаю, что должен делать. Терпения нет. Мной движет бешеный импульс: не останавливаться, делать, бежать, дышать и душить. Воздуха слишком мало. Море угарного газа медленно топит нас. Думай. Если не можешь играть — думай. Не теряй голову. Контроль, постоянный контроль — ничего невозможного. Самое ужасное то, что Эмму забирают. Скоро, очень скоро. Я ни разу не встречал этих людей, но даже думать о них не хочу. Пара дней как тысяча лет. Как много, как мало. Нужно ли что-то делать сейчас? Можно ли попытаться исправить хоть что-то лишь сейчас, есть ли в этом толк? Поганые мыслишки. Тошнит. Смотрю на руки. Рукава почему-то задрались. Я никогда не ношу короткие, чтобы не видеть шрамов — отпечатков прошлой жизни. Мусор, который испачкал меня. Испортил. Я уничтожу его. Музыка есть жизнь, а не красота. Но жизнь — это закономерное омерзение. Уродство. Гниение, распад, синтез. Почему мне кажется, что все ненавидят меня? Эмма со своей новой семьёй… Даже Изабелла. Разрушается наша дружба, появляется новая полноценная ячейка общества, ха. Вселенная продолжается. Я остаюсь один. *** День начался странно. Изабелла: Здравствуй, Рэй. Рэй: … Рэй: Что это была за композиция? Я ждал, притаившись за поворотом коридора. Изабелла: Ты рано. Зайди. Рэй: Кто это написал? Он так давил на слова, что невольно холодело внутри, но в то же время это звучало смешно. Я прижался к стене и немного отошëл, чтобы меня точно не заметили. Изабелла: Один из моих учеников. Рэй: Я знаю?.. Изабелла (перебивая): Да. Рэй: Кто? Изабелла: Ты и сам уже понял. Верно? Рэй: … Рэй: Лесли. Я вздрогнул. Сначала показалось, что он заметил меня. Кулаки непроизвольно сжались, и я почувствовал холодное раздражение. Но с этого момента разговор начал ещё больше напоминать постановочную сценку. Мне даже смешно вспоминать. Тучи за окном сгустились, и несколько минут в коридоре стояла темень. Изабелла: Спокойно. Рэй: И что мне делать?.. Сначала я не понял вопроса. Он больше ничего не добавил. Изабелла: Тебе незачем… переживать так сильно. Рэй (насмешливо): Конечно. На фоне такого гения мы все просто дрянь. Изабелла: … Меня напрягла эта пауза. Она редко не могла подобрать слов, а сейчас вдруг замялась. Изабелла (медленно): А что такое гениальность? Талант у тебя есть. Но имеется ли большее, покажет время. Рэй: Вы очень наивны. Изабелла: Что? Рэй: … Рэй: Нет. Ничего. Просто… удивлён. Он громко фыркнул, и я изо всех сил зажмурился, после чего услышал шаги и хлопок двери. Что бы это ни значило, теперь просто войти в класс я не мог. Дождь бросил последние остатки игл в стекло. Рэй лгун. У меня было ощущение, что он предсказал реакцию Изабеллы от первой до последней буквы. А ещё… Отупение. Беспомощность. Разлад. Я почувствовал это в полной мере, когда сел за парту и привычно погрузился в занятие. Но почему? Откуда взялись эти чувства? Рэй, кажется, тоже злился, хотя мне уже всё равно. Сейчас я сижу в темноте, пытаясь вспомнить, что же упустил. У меня чёткое ощущение, что я забыл важный отрывок из того разговора, но я совершенно ничего не помню. Ни следа. Ни намёка. Ни единой подсказки. Кроме шумного беспокойства и мелочной, еле заметной тревоги. Я инстинктивно понимаю, что забыл нечто ужасное. Тогда лучше бы сразу весь день стереть из памяти. И это бесит всё сильнее. Агрессия, ликование, страх, холод — мои чувства не могут возникать из ниоткуда без причины. Почему мне так плохо? Почему я вымещаю всю злобу на Эмме и её родителях? Я знаю, что никто из них ничего мне не должен, но… Опять это «но». Слабый всплеск обиды и страха перерос в комок непринятия — стену, которую я разрушить не способен. Однако несмотря ни на что она скоро упадёт и придавит нас… И это вижу только я, Эмма живёт без инстинкта самосохранения. Моих мнимых страхов не существует. Но. «Как ты можешь ничего не замечать?!» — хочется задать ей вопрос. Она прикладывает все усилия, чтобы меня оживить, «вернуть в прежнее состояние», но этого мало, бесконечно мало! Останься, останься, останься. Только не бросай меня. Не смотрите на меня. Жалок. Я чувствую себя ничтожеством. Сделайте вид, что не видите и не слышите меня. Уйдите, пропадите, сгиньте. Пожалуйста. Руки дрожат. Изабелла касается моих пальцев — как Эмма. Изабелла улыбается. Фальшиво. Я опускаю взгляд. Что мы такое? Почему я опять бездействую? Почему столько думаю об Эмме и не могу принято её уход? Она останется в этом городе, в зоне досягаемости, но… Забудет. Будет далеко, не всегда на связи, не в двух шагах на одном этаже, не в той же школе — на другом конце города. А сейчас мы почти не разговариваем. Я не могу. Просто нет. Чтобы не сойти с ума, приходится создавать ограничения. В последние дни я заметил, что стал чаще пользоваться таблетками. За этим всё сложнее следить. «Сдайся». И я отступаю. Электронная сигарета прячется в кулаке. Разжимаю пальцы и делаю вдох. Боль протыкает горло, закашливаюсь, чуть не всхлипываю. Дым застилает глаза. Теперь действую осторожнее. Снова затягиваюсь, вкус на языке становится менее резким, ощущения неопределённые: горечь и резь отступают, появляются лёгкость, мнимая слабость, головокружение. Ничего необычного, но я сам не замечаю, как расслабляюсь, перестаю чувствовать побои. Бело-сиреневая вуаль перед лицом — барьер между реальностью и сном, комфортная, правильная, прекрасная. Верно. Я не хочу ничего видеть, никого звать и знать. Особенно себя в отражении окон. Покой. Остановка. Уединение. Конечно, эффект гораздо короче, чем от таблеток, но замена неплохая. Это чувство пустоты и послевкусие солевого никотина едва ли можно испытать от чего-то другого. Теперь, когда сознание свободно и мозг не обременëн больными и бесполезными тезисами-вопросами, можно заняться делом. Красный цвет такой громкий. Как сирена, или толпа, или возглас в абсолютной тишине. Жёлтый раздражающе монотонный. Жаль, но именно этот цвет ассоциируется у меня с Эммой. Кроме её постоянства, улыбки и виноватых взглядов в памяти не остаëтся больше ничего. Это временно. Я надеюсь. Чëрный похож на симфонии. Перекликаясь с белым молчанием, звуки с удивительной лëгкостью манипулируют людьми, заставляя слушать. Мы и друг друга часто не слышим. Нам не хватает темноты. Невольно вздрагиваю, вспомнив тот отрывок, что играл Рэй… Его скользкие взгляды и насмешливый голос. О чëм же он говорил с Изабеллой, и почему я это забыл? Раздражение вспыхивает фиолетовой вспышкой и звучит как порванная струна. Так выглядит страх, и торопливая страсть, и неопределённый конец. Ненавистный цвет. Для многих он, возможно, похож на синий. Для меня это абсолютно разные по смыслу и звучанию оттенки. Моя комната звучит как синий. Платье Изабеллы — чуть темнее. Паста от нот и черновиков на руках — тоньше и ярче. Умиротворение и замкнутое пространство. Что же я творю? Кто я в искусстве? Достоин ли, смогу ли жить? Смогут ли другие люди… понять меня? Эмма, Эмма, Эмма, слышишь меня? Я смеюсь и чувствую опустошающую лёгкость. Вопросы поднимаются, чтобы исчезнуть из памяти, как и сотни знаков на бумаге, тысячи пустых слов. «Эмма, кто ты такая?» Я открываю глаза и тут же жмурюсь из-за яркого света. Сам не заметил, как по привычке включил лампу. Зрение теряется на несколько секунд, и мешает дышать тошнота. Приходится ждать, часто моргая и еле вылавливая очертания предметов. Я оглядываюсь в поисках бумаги и ручек… И вижу своего двойника. Окно не зашторено, жалюзи подняты, и из-за заполонившей улицу тьмы стекло стало как зеркало — на меня смотрят большие круглые глаза неопределённого цвета, полные страха, жалости и ужаса. Тело парализует — медленно, холодно, непреодолимо. Во рту и лëгких жжëтся. Люди-отражения. Все вокруг — это я. Семь миллиардов вариаций одного меня. Нет. Я не хочу это принимать! Остановите головокружение — Рэй, Изабелла, Лукас… «Юго Рашберг». «Норман» и «Гильда». Ненавижу их. Одна мысль вызывает ледяное презрение. Я всё ещё не могу отвести глаз от окна. Ни пошевелиться, ни обернуться. Но терпение кончается. Что-то тонкое в голове обрывается, и меня обволакивает купол абсолютного инертного равнодушия — душного, сухого и массивного. Не подходите. Не прикасайтесь. Не говорите. Моё тело, покрытое пятнами жизни (родители дарили её с заботой и лаской), — мусор. Я ненавижу себя. Я ненавижу отражения. Ненавижу то, как выражение не-моего лица резко меняется. Бесполезный, семь миллиардов раз бесполезный. Осколки других людей и личин заражают мозг, руки, срывают с меня кожу, жгут кости — «Не молчи, не молчи, не молчи». Ненасытные твари, бесы… Почему именно я? И почему именно те, кто не сможет меня понять? Что делать, если вместо отражения я вижу только абстрактные символы, ненасытные до моей души, жадные до несуществующего таланта? Они притворяются, что знают — я для них гений. Сирота. Ребёнок на грани смерти. Опасен, нестабилен, болен. Одинок, слаб и жалок. Умрёшь и больше не встанешь. И что останется? Маленькая «Колыбельная»? Исписанные листы и пальцы? Нет, только… Я поднимаю руку и касаюсь не-своей ладони. Очень холодная, как ночь. Рэй, ты ненавидишь меня. Изабелла, ты ненавидишь меня. Эмма, ты ненавидишь меня. Что я такое?