Зеркало

Ночь. Лесли шëл по улице как будто вслепую. Ноги — деревянные ходули, тело пустое и лёгкое. Он слышал море. На уме два вопроса. Почему мы живём в прибрежном городе но никогда не бывали на другом конце? Не мира же. «Как глупо». Планета похожа на огромную чёрную кляксу, которая утопила одного неудачника, заставив искать свет на ощупь. Где сейчас Эмма? Почему до сих пор не вернулась? «Разве это должно меня волновать?» Рассеянность. Давайте снова прокрутим воспоминания и умрём от безысходности. На провальном выступлении был спонсор приюта — так сказала Изабелла. Она не выглядела при этом ни разозлëнной, ни разочарованной (что было удивительно), однако явно не хотела никого видеть и в тот момент пересиливала себя: не улыбалась и не смотрела прямо. Лесли не мог доказать или опровергнуть её слова, но хотел бы просто им не верить, чтобы легко выбросить из головы. Не получалось. Ни забыть, ни вызвать закономерные эмоции: беспокойство, печаль и разочарование. Оставалось только опустить руки. Опять. Как с Эммой и снами о прошлом. Лесли ничего не чувствовал, вдыхая и выдыхая ужасно холодный воздух. Его глаза светились синим и фиолетово-чёрным. «Я помню, точно помню, что Эмма была в школе, — уверял он себя, будто мысли или уверенность могли оказаться наваждением. — В приют она не возвращалась — ни формы, ни сумки в комнате не оказалось, а значит должна быть там. Если нет, воспитатели уже обо всём в курсе». Он спешил дальше, хотя знал, что никто не стал бы его останавливать. Как Лесли отпустили так поздно? Очень просто: не только Эмма не вернулась. Норман, Рэй и Гильда сейчас вне зоны видимости. Дон на вопросы только улыбался и отвечал невпопад. Раздражающий и бледный. Взрослые знали, что он знает, но давить не решались. Его поведение — очередное подтверждение слов Лесли о буллинге. Как будто тут нужно было что-то доказывать. «Какая безответственность», — уж кто бы говорил. Лесли как никто понимал, что напрямую связан с «исчезновением» этих четверых, поэтому ушёл, оставив сомнения неверящим людям и не слушая возражений, поэтому за ним должны были отправиться следом. Прекрасно. Мысли сковывали движения и забирали голод. Отвратительные и неотделимые. «Убью. Всех вас убью». Или себя. Одно из двух как обычно, да? Кто-то запутался. Лесли хотел бы спрятаться от страха. В темноте нет места для ещё одного труса. Поэтому он пытался отвлечься. «Эмма в опасности», — это заставило перейти на бег. Школьные двери распахнулись неожиданно легко и затянули внутрь, сжирая и переваривая маленькую фигуру в жëстких коридорах. Темно, душно, прохладно. Внутренности школы сюрреалистичные в ночи и одиночестве. Лесли подавился вдохом из-за волны нервной дрожи. — Вставай на четвереньки. *** Многоголосый смех пропал внезапно, но своевременно. Эмма кричала и рвала одежду, потому что Лесли остервенело сопротивлялся. Он ослеп, оглох и перестал чувствовать. Снова. Гильда не могла подняться, поэтому вяло пыталась отползти подальше. Кажется, её тоже оглушило всем этим. Шумом, криком, эхом. Бесконтрольным цветным звуком. Рэй получал своё. Опять. Всё, что Лесли ощущал достаточно чётко — свои трясущиеся руки, которые выводили из себя ещё сильнее, не давая возможности затормозить и одуматься. Из носа текло тёплое, скула горела, и казалось, что половину лица просто расплющило. Никто не замечал Нормана. Он лежал на спине, остекленело уставившись в потолок. Когда Лесли ворвался в раздевалку, досталось в первую очередь именно ему. Точнее, Лесли хотел накинуться на улыбающуюся Гильду, а Норман лишь преградил собой путь. На, держи, бей. Трусость в нём впервые отступила. ввсего на несколько секунд. Норман сделал это не задумываясь, но заранее жалея. Всё таки он слабак. Единственное, почему он решился защитить Гильду — уверенность в том, что выручка подоспеет вовремя. Был бы здесь Дон… Он не оказывал никакого сопротивления, из-за чего представлял из себя вялое белое нечто, напоминающее живую тряпицу, окрасившуюся в красно-чёрный, пятнистый пепельный. Норман сначала звучал как хриплые вспышки боли, затем — как тишина. Рэй вмешался гораздо позднее, чем нужно было, переключив чужой гнев на себя. Гильда оказалась на полу: они в гневе и слепоте опрокинули её коляску. Но перед этим… Тонкие суставчатые пальцы оттянули белые волосы, схватили шею и крепко сжали. Потные, липкие, уверенные. Норман потерял сознание. Он испугался и задохнулся ужасом. На него смотрели два сине-красных глаза. Затем он ощутил давление на лёгкие — оно неумолимо разрасталось до тех пор, пока он не открыл глаза. Горло сдавило. Норман забился, почувствовав подступающую синеву рук и лица. Помогите. Помогите ему. Он не мог выдавить ни звука от шока и недостатка воздуха, который казался отравой, став плотнее воды и хуже напольных-настенных пыли и грязи. Кислород быстро заканчивался. Несколько случайных ударов и пинков прилетело в спину и голову. Кто-то наступил на грудь и тут же с силой оттолкнулся. Что-то закончилось. Наверное, движение: циркуляция газов в крови, а крови по внутренностям. Ещё точнее: шум стал тише и заполнился помехами. Помогите. Помогите ему. (Они ошиблись. Все четверо). «Это же всего лишь игра». Была. Детское развлечение переросло в «случайное стечение обстоятельств»: сочетание чужого гнева, раздражения, зависти, общей жестокости и беспомощности. Школа улыбалась заплывшими окнами. «Помогите». Ногти царапали пол. Изо рта, кажется, пошла слюна. Голову скрутил стальной обруч. Не вырваться. Руки отказывались слушаться. Легкие покрылись пеплом и сухостью. Астма. Норман сжал ткань кармана. Дайте лекарство. Ингалятор, капельницу, высокие белые стены. Лицо в пахучей маске и ослепительной ауре света с распарывающим-оголяющим взглядом. Все забыли о нём. Хотелось только одного. Концов и ответов. «Когда это закончится?» Вопреки надеждам боль становилась только ощутимее. Словно кто-то проверял, как долго Норман сможет продержаться. Он медленно закрыл глаза и разжал безжизненные пальцы. Всё правильно. Не нужно сопротивляться, если хочешь прекратить. Не нужно много думать или поддаваться сомнениям. Тишина стала абсолютной. *** Болезнь была как паразитический цветок, растущий из груди и пожирающий жизнь. Корни не вытравить. К сожалению. Норман дышал глубоко, отрывисто, неслышно, резко, хрипло, натужно, невесомо, расслабленно, бессильно, искусственно, слабо и ощутимо. Он каждую секунду жизни думал о том, как присвоить дыхание себе. Искалечиться наоборот — то есть избавиться от растения в лёгких как от ненужной части тела. Невозможно. Потому что неизлечимо. Оставалось хрипеть и молча ждать, пока подействуют препараты. Последствия стерильных кабинетов: больной живот, ноющие ноги, тахикардия. Всё в разных пропорциях в зависимости от лекарств и дозы. Капельницы. Как же Норман обожал капельницы, которые оставляли на коже синяки. Красные, чёрные, жёлтые. И боль, конечно же. Норман сливался со стенами своей белизной и бесхребетностью тела. Он привык дышать за чужой счёт, идя на поводу у слабости. «Выбора не было». Оставалось только желание — жить и спокойно спать, не видя холодных снов. Однако он помнил ещё кое-что, принуждая себя двигаться медленнее и продумывать действия наперёд: его жизнь стоит дорого. В частности — открытые для воздуха лёгкие и дыхательные пути. В целом — функционирующий здоровый мозг, способный запоминать, переваривать, воспроизводить, высчитывать, анализировать и качественно удовлетворять потребности «спонсоров его жизни». Норман усмехался, когда думал о них в таком ключе, но стыдливо прикрывал рот ладошкой. Смеяться тяжело. Веселье сбивает ритм вдохов-выдохов, а это лишняя нагрузка. Чтобы стало яснее: он часто носит на руках несколько книг — вот его предел. Везде следуют ограничения: в беге, в активности, в порывах. Гиперопека. Контроль. Искалеченное лекарствами тело. Потому что невозможно убить въевшиеся ядовитые корни, не пожертвовав ничем. Цветок цветёт и пахнет, не распространяя заразу вовне — ему достаточно одного маленького тела, как Рэю достаточно Эммы, Дону — слов Гильды, Норману — маленькой предупреждающей улыбки Лукаса или любого другого доктора. Только листья постепенно бледнеют, едва заметно теряют силу, власть и нехотя отрываются. Это невозможно заметить невооружённым глазом. Норман чувствует. Он совсем не радуется. Для малейших изменений требуется слишком много насилия над собой. Или слишком много усилий, которые при малейшей неосторожности будут спущены в никуда. Страшно. Немощно. Слишком тягуче и долго. Видимо, его жизнь не стоит того. Неполноценный обрубок существования: куда ему идти и как доставать средства для использования незначительной незаменимой прихоти — возможности не зависеть от лекарств и контроля, чтобы дышать? Никто не понимает и не замечает. Просто не думает. Норман усмехается уже беззастенчиво. Он отлично научился делать безразличный вид, по которому не понять, больно ли ему, нужна ли помощь или кислород в срочном порядке — это второй его предел. Бледность и ненормально болезненная синева смешались на коже, как на широкой палитре, в ровный серый оттенок. Друзья ничего не понимали. Равнодушие и слабосилие не вязались у них в единую закономерную линию поведения. «Как будто я хотел быть слабым, — мысленно огрызался Норман. — Но сильным я стать не смогу». Он сахарно улыбался и отводил взгляд от своих рук, выглядящих так, словно по ним не текло ни капли насыщенной кислородом крови. Внешний вид был для него лишь ещё одним доказательством непобедимости болезни и бесполезности походов в больницы, нарочитой медлительности и приписанной сверстниками нежности. «Принцесса», — думал Норман, всматриваясь в правильные, но совершенно невыразительные черты лица. Широкий лоб, узкий подбородок, тонкий нос, который легко размозжить, худые щёки и маленькие острые скулы, из-за которых глаза казались большими и глубоко посаженными. Он ненавидел свою внешность. «Нет, — отдёргивал Норман себя от лживых выводов, — я ненавижу то, как другие смотрят на меня». В самой по себе слабости нет ничего дурного, как и в «девчачьих» запястьях, и в свойственных подросткам неловкости и временной непропорциональности конечностей. То, что действительно плохо — неуверенность. «Я ни во что не ставлю себя только потому, что не могу быстро бегать и поднимать тяжести, надрывая позвоночник и мышцы. Нет. Я ни во что не ставлю себя, потому что считаю, что неполноценен. А неполноценен я, потому что физически слаб. "Мальчики не должны быть такими пассивными в моём возрасте…" Даже самому смешно». Потому что он не виноват. И никто не виноват, по сути, но проблема оставалась проблемой. Пока Норман не опустил руки. Он нашёл «утешение». В конце концов он не настолько беспомощен, чтобы позволять глумиться над собой. Гордость, даже выжатая, даже бесполезная в каждом отдельном случае — стимул держать голову прямо и игнорировать состояние организма. Это ведь правильно, Эмма? *** Совершенно не верно. Даже глупо — подобное несвойственно умным отличникам. Норман удивился тому, что так легко перестал чувствовать почву под ногами из-за превосходства над жертвой. Проблема остаётся проблемой. Она существует, даже если ты на неё не смотришь. Эмма наблюдала молча. Прожигала зелёным трезвым взглядом, в котором Норман не видел ничего, кроме своей неуверенности. тайной ничтожности И злился. Давайте вспомним кое о чём взрослом и закономерно захотим провалиться сквозь землю: никто не виноват. Твои болезни, беды и триггеры остаются твоим личным пространством, которое никто не вправе осуждать или касаться. Норман, несмотря на сообразительность, не успел вовремя отстраниться от чужих рук и непрошенного мнения. Даже отличники делают глупые ошибки с завидной регулярностью. Хорошие дети-сиротки не приспособлены к миру. Норман не удивился. Все эти выводы толком не сформулировались у него в голове, но тень очень правильных мыслей коснулась сознания перед тем, как белизна воспоминаний обернулась чёрным провалом. Потерпи, Принцесса. Это почти конец. *** Он открыл глаза и понял, что попал в больничный сон — бредовый и лихорадочный. Их было трое: кроме него ещё парень и девочка, фигуры которых казались знакомыми. Он не задумался о том, знает ли этих людей в реальности, потому что размытые лица не давали ни намёка на полезную информацию. Тем не менее Норман понял, что они друг друга узнали. Игра началась. На столе — или очень твёрдой шершавой поверхности, напоминавшей старый пласт металла, — стояла перевёрнутая вершиной вниз правильная пирамида. Они встали так, чтобы углы её основания указывали ровно на каждого из них. Норман правил не знал, поэтому решил повторять за другими игроками. Девочка вытащила фрагмент пирамиды и отложила в сторону. Все последовали её примеру. Через несколько «раундов» Норман заметил, что у ребят фрагменты складываются в новые фигуры — куб и сферу — в то время как у него ничего подобного не получалось. Части, взятые им, он складывал ровной цепочкой, как домино: один прямоугольник ровно примыкал к следующему. Если смотреть сверху, то это напоминало бесконечную дорогу, не имеющую ни стартовой точки, ни внятного конца. Осознание сменилось ледяным ужасом. Он нарушил правила игры — незаметно перестроить «дорогу» во что-то ещё не получится, тем более он не знал, как у тех детей это получается. Время шло. Они молчали и не пытались ему помешать. Дорога стала длинной: тонкая лента, судя по ощущениям, растянулась на несколько километров, поэтому строить её дальше становилось всё сложнее. Кроме того оставалось ещё два важных вопроса: 1. К чему в итоге должен прийти Норман в конце «пути», который он строил сам для себя вопреки правилам? 2. Что будет, когда игра закончится? «Кажется, я знаю ответ». С одной стороны, в его же интересах было продолжать игру, несмотря ни на что, не напоминая о своём провале. А с другой… Они не могли стоять так бесконечно. Ни огромная пирамида, ни странные дети. Норман осознавал, что просто пытается растянуть время. Он спрашивал у себя: «Что будет, если я проживу хотя бы на минуту больше?» Оставалось только снова ждать спасения. Как всегда. «И что будет, если продержусь чуть меньше?» Норман закусил губу, задержавшись на последней мысли. Он не посмел честно признаться себе, что такой исход был бы предпочтительнее. Даже получив безоговорочное превосходство над другим человеком, он не смог победить страх перед болезнью и поверить в хороший исход жизни. То есть в силу своего упрямства и желания идти, не зная точно, куда именно. Это ужасно утомляло. Норман отвлёкся на размышления и не успел сделать ход вовремя. Он протянул руку, и пирамида наконец потеряла устойчивость. Она упала на тех двоих игроков, заполнила всё видимое пространство маленькими частями самой себя, которые невозможно было систематизировать снова. На самом же деле это повлекло за собой разрушение всего пространства сна. Игроки-судьи распались на идеально ровные кусочки, как и прочая мозаика, из которой состояли все предметы этой реальности. Теперь некому было продолжать игру. Норман перестал дышать.