No Time To Die

Сломать жизнь самому себе - люди часто говорят подобные слова, но мало кто из них делает это буквально. Дазай в очередной раз оказался особенным. Когда он решил провести эксперимент над собственной способностью, он был... Глупым ребёнком. Мальчишкой, который верил, что познал всю боль и пустоту мира. Дазая всегда раздражало, когда Мори смотрел на него снисходительно, когда говорил все эти ободряющие «всё наладится, Дазай-кун» и «ты обязательно справишься, Дазай-кун», поэтому он и сбежал от него при первой же возможности. Да, возможно, его контейнер был не лучшим вариантом для жилья, но он был его и только его. И в этом месте никто не давил на Дазая и не читал ему свои идиотские пустые проповеди. Дазай знал, что его никто никогда не поймёт. Это было аксиомой. Человека может понять только тот человек, который испытал то же самое. Можно выговориться, поплакаться, поскулить в чужое плечо, и тебя погладят по голове и скажут «всё хорошо, я понимаю», но на самом деле ничего не хорошо, и тебя не понимают. Разница опыта, разница в чувствах и ощущении мира влияет на всё. И если обычные люди не могут понять друг друга, если Мори-сан, гениальный человек, так и не смог понять Дазая, то кто мог? Кто мог хотя бы частично прочувствовать его боль, приносимую ненавистной «Исповедью», из-за которой он с малых лет жил в монохроме, едва ли чувствуя что-то, едва ли чувствуя жизнь вокруг? О том, как глупы его страдания, как по большей части надуманны из-за долгого пребывания наедине со своими мыслями, Дазай понял слишком поздно. Лишь после того, как провёл сингулярный эксперимент, и «Исповедь» показала себя во всей красе, Дазай осознал, как ошибался в прошлом. Он не знал ни пустоты, ни боли, ни одиночества, ни гулкой тишины в мыслях, ни монохрома даже в сотой части. Скулил и ныл, и жаловался, и делал вид, что умнее всех, что понимает себя лучше всех, но что сделал в итоге с собой, своими собственными руками? Что ж, не зря говорят, что всё познаётся в сравнении. Всё всегда может стать ещё хуже, у бездонной бездны нет дна, и Дазай очень рано и очень хорошо познал это на собственной шкуре. И будто этого мало, будто мало того, что он и в самом деле почувствовал, как теряет по капле контроль, будто мало того страха, что зародился в глубине его души от осознания, что теперь он на самом деле пленник собственной способности, и однажды она поглотит его без остатка, случилось в его жизни и другое событие, куда масштабнее, сложнее и невозможнее. Он узнал о том, что его реальность ненастоящая. Он узнал о том, что он сам - копия. Он узнал о другом мире и о другом себе, узнал иную историю развития событий. И худшее во всём этом было тем, что тот другой он решил разрушить чужой мир в угоду себе и своим демонам; разрушить чужой мир, чужие жизни и чужие души в погоне за бессмысленной мечтой. Дазай никогда не понимал, не знал, как можно возненавидеть самого себя, но постиг и эту науку. Он ненавидел самого себя из этого мира за то, что потянул руки к документам профессора Н. Он ненавидел самого себя из другого мира, единственно настоящего мира, давящего на него своей волей, тяжестью своего бессмысленного желания, от которого никогда и никому не будет толку. Да, где-то там другой Дазай прописал в Книге мир, о котором мечтал, мир, в котором тот человек оставался в живых, но что толку? Они никогда не увидятся вновь. Они никогда не смогут встретиться лицом к лицу и поговорить. А сам Дазай заведомо возненавидел этого человека, потому что из-за него и только из-за него оказался в клетке, построенной чужими собственными руками. - Ты не выиграешь, - сказал однажды Дазай, глядя на своё отражение в зеркале. - Ты слышишь меня? Ты не выиграешь. Ты можешь принудить меня, можешь надавить на меня, можешь заставить так, как никогда бы не посмел заставить Мори-сан даже ради моего личного блага, но ты проиграешь. Я сделаю всё для этого. Я сделаю всё для того, чтобы разрушить этот мир. И Дазай сдержал своё слово. Под давлением чужой силы, помня о том, как ему нужно действовать, как и где и что произошло в том «настоящем» мире, он оттолкнул от себя Чую, оттолкнул от себя того человека, в нужный момент забрал Гин и Ацуши, а после сделал всё, чтобы избавиться от Мори. Разговаривая с ним в тот вечер и видя искреннее непонимание в тёмно-лиловых глазах, он впервые ощутил желание рассказать Мори правду; рассказать о том, какая чертовщина происходит, и попросить совета. Но он не смог. Не желая признавать этого даже перед самим собой, он боялся, что если откроет рот, мир вокруг рухнет в ту же секунду, размоется цветами, которые смешаются в чёрный, и Дазай навечно останется в одиночестве посреди этой пустоты, терзаемый изнутри до последнего растянувшегося в вечности вздоха собственной способностью, будь она трижды проклята. - Ты не ценишь то, что у тебя есть, - сказал однажды Дазай, глядя на своё отражение в панорамном окне. - Ты зациклился на бессмысленном прошлом и слепишь самого себя. Тебя окружает так много людей, ты дорог столь многим, но ты цепляешься за тень мертвеца и тем самым разрушаешь не только самого себя, но и свой мир. И чужой мир. И чужие жизни. Это ещё одна причина, по которой Дазай ненавидит «настоящего» себя - тот живёт в сказке. Да, в том мире свои сложности, враги, опасности и трудности, непростые выборы и орошаемые слезами принесённые жертвы, но Дазай не понимает, как может быть тот другой он настолько слеп. Мори-сан, Хироцу-сан, Чуя, Ацуши, Кёка и даже брат и сестра Акутагава - все они любят того Дазая и ценят его, доверяют ему, думают о нём, помнят о нём, заботятся о нём. Для Мори-сана Дазай был и сыном, и племянником; для Хироцу-сана - внуком. Для Ацуши и Кёки Дазай стал старшим братом и наставником, а Гин и Рюноске он в буквальном смысле спас от голода, нищеты, холода и неприкаянности; они были готовы молиться на него. А Чуя? Такой яркий и живой, и шумный, и заводной, и бесконечно близкий и понимающий Чуя, который всегда выбирал его и только его? - Так зачем тебе он? - спросил однажды Дазай, глядя на своё отражение в стеклянной дверце капсулы лифта, спускаясь - и чувствуя, будто падает - вниз. - Зачем тебе этот мертвец? Дазай никогда бы не подумал, что однажды окажется в ситуации, когда не будет понимать самого себя. Но он и в самом деле не понимал. Быть может, потому что познал другой опыт с сингулярностью «Исповеди»? Быть может, потому что клетка, в которой он из-за этого оказался, заставила перестать купаться в пустой драме и трезво взглянуть на ситуацию, открыть наконец-то глаза? А может, всё дело в том, что, когда Дазай сделал всё это, было уже слишком поздно, и игра оказалась проиграна? Даже если бы он повторил путь «настоящего» себя, и то был бы счастливее по жизни. Со знанием или без знания о мире и других реальностях, даже отягощённый смертью того человека, если бы подружился с ним, Дазай был бы намного счастливее. Но тот другой он не знает об этом, не понимает этого. А сам Дазай ненавидит и другого себя, и того человека, из-за которого его жизнь полетела под откос, и собственную глупость, толкнувшую на сингулярный эксперимент. Может, всё было бы иначе и без вмешательства со стороны, естественным путём. Может, даже если бы он не узнал правду о своей реальности и не оказался в принуждающей делать определённые выборы клетке, всё повернулось бы по-другому. Может, он не встретил бы того человека. Может, он бы не покинул Порт. Может, это они с Чуей уронили бы дирижабль Гильдии в залив. Может, это они двое стёрли бы с лица земли Достоевского. Может, Ацуши оказался бы в ВДА или погиб от голода, или же нашёл бы свой тихий дом вне ВДА, куда его так меркантильно втянул обманом другой он. Может, их отношения с Акутагавой, который оказался бы в Портовой мафии, пошли бы по другому пути, не покинь Дазай организацию. Может даже сложилось бы так, что если бы он не встретил того человека и не отправил его в ВДА, тот и дальше жил бы себе спокойно, работал почтальоном и мухлевал со своей способностью в казино. Как бы ни сложилась эта реальность, Дазай уверен, он мог быть по-своему счастлив даже с проклятой «Исповедью». «А что теперь?», - думал Дазай, чувствуя гул в полу из-за хаоса где-то далеко внизу. Акутагава разносил там всё в щепки. Ведомый местью, ослеплённый бессмысленной яростью, он крушил и сметал всё на своём пути. Ацуши зашёл в кабинет и пришёл в ужас от того, что всё это оказалось планом Дазая. Как он посмотрел на него, каким тоном бросил «с вашего позволения», когда ушёл. Сколько эмоций было в его «я прямо сейчас намерен сделать это здание таким же мирным и скучным, как и всегда». Впервые Дазай почувствовал в Ацуши всплеск смелости и желание придушить своего Босса. Впервые этот мальчик так открыто дал понять о том, что считает Портовую мафию семьёй. Дазай ведь запер его в клетке, как и Кёку. Эти двое были нужны ему для плана изменения реальности, как и Чуя, без которого Дазай ни за что бы не одолел Шибусаву во время конфликта «Голова Дракона». Он манипулировал, шантажировал и принуждал. Он использовал страх Ацуши, чтобы сделать его бесстрашным. Он погрузил его в бездну ужаса, чтобы его инстинкты отточились до остроты скальпеля. Он проделал то же самое с Кёкой, привязав её к Ацуши, и с Чуей, с которым в открытую начал обращаться как с сильным оружием, но не как с человеком. Он сделал всё, чтобы они были зависимы от него, и тем самым породил в их сердцах затаённую - и открытую - ненависть к себе. Как бы они отреагировали, узнав правду? Изменились бы их чувствах, и что бы они подумали, если бы узнали, что нет никого, кто ненавидел бы Дазая больше, чем он сам ненавидит себя? И себя здешнего, и себя «настоящего». Говорят, благими намерениями устлана дорога в Ад. Дазай думал об этом, направляясь к бару «Lupin», чтобы встретиться с тем человеком. Ода Сакуноске. Человек, ради которого «настоящий» Дазай разрушил столько жизней, целый мир; ради которого «настоящий» Дазай, эгоистичный слепец, не побоялся разрушить самого себя. И что толку? Что в этом толку? Вот о чём думал Дазай, наблюдая за тем, как Ода Сакуноске заходит в бар и садится через стул от него, как поводит плечом с закреплённой там оружейной кобурой.

- Мы встречались раньше? - Нет, это первый раз. Я в первый раз пришёл в этот бар, в первый раз пью здесь и в первый раз встретил тебя, Одасаку.

И никогда в жизни Дазаю не было так смешно и так больно, как во время этой встречи. Он назвал чужое прозвище. Он перечислил памятные разговоры, рассказал о бомбе и о тофу. Он лестно отозвался о чужих писательских навыках. Но что получил взамен? Взамен он не получил ничего, потому что прозвище и бомбы с тофу существовали в чужой реальности, не его. Потому что они с Одой Сакуноске никогда не становились приятелями. Да что уж там, этот человек даже не запомнил, что спас его когда-то, хотя уж в чём Дазай всегда был убеждён, так это в том, что его невозможно забыть. Ода сказал «мне всё же сложно поверить в гарантию от человека, которого я знаю всего несколько минут» и достал пистолет. Ода назвал его врагом. Ода запретил называть его по прозвищу, хотя когда-то сказал Дазаю - другому Дазаю - что он может называть его как хочет. И вдруг в Дазае зародилась глупая надежда - такая, какая рождается лишь в душах смертельно больных людей, ещё не отчаявшихся и вспыхивающих светом при озвучивании каждого нового «а ещё мы можем попробовать...» от очередного врача. Она вспыхнула в нём внезапно, от безысходности и осознания того, что скоро всё закончится, оборвётся, а Дазаю так этого не хотелось. Даже если этот мир перестал быть его, даже если его пришлось перекроить в угоду чужим интересам, даже если Дазай остался совсем один из-за чужих эгоистичных бессмысленных желаний, в глубине души он хотел жить. Однажды Элис, эта противная девчонка, подошла к нему, заглянула в глаза после очередного нытья из-за того, что Мори не позволил ему наглотаться таблеток, и сказала: «Ты не хочешь умирать. Ты просто не хочешь жить. Это совсем разные вещи. Знаешь, почему?». Дазай так и не узнал, почему. Он мгновенно обнулил её, потому что ему не понравилось, как глубоко в его душу она неожиданно заглянула. Туда, куда он сам боялся смотреть. - Я не очень-то хотел становиться Боссом, - сказал он. - Я сделал это, чтобы спасти мир, - сказал он. - Чтобы спасти этот мир, один из множества миров. В одном из этих миров - точнее, в единственном настоящем мире - мы с тобой были друзьями. Мы часто пили вместе в этом баре, беседуя весь вечер напролёт, - сказал он. - Одасаку, послушай... - попросил, почти взмолился он. И его оборвали. Его не захотели слушать. Он был готов изменить свои планы. Он был готов всё скорректировать. Он рассказал Оде правду, хотя знал, что нельзя - инь и ян, чёрное и белое: нельзя, чтобы правду о реальности знало больше двух человек, важен баланс. Он был готов принести себя в жертву, если потребуется, потому что под конец решил, что ему и в самом деле без разницы, что станется с этим миром после, ведь «Исповедь» внутри него, эта вечно голодная тварь, уже припала на передние лапы и оскалила клыки перед прыжком. Но, глядя в глаза человека, ради которого «настоящий» Дазай наплевал на всё и всех, Дазай решил попробовать, открыться. Он подумал: «А вдруг что-то изменится?». Он подумал: «А вдруг этот человек и вправду особенный?».

- Было тяжело. Было просто ужасно. В мафии, где не было тебя, мне пришлось самому сражаться с «Мимик», наследовать место убитого Мори, разбираться с врагами и расширять организацию. И всё ради этого мира...

Он говорил быстро, заполошно, срываясь на хрип. Откуда-то изнутри, из глубины его души, вдруг поднялась волна боли: самой настоящей, реальной, раздирающей на куски, и привыкший за пролетевшие годы с момента эксперимента с сингулярностью чувствовать себя куском льда, пустым полым сосудом, Дазай захлебнулся в ней, не смог подавить дрожь голоса, не смог сдержать позорный заполошный всхлип. Потому что ещё в тот момент, когда Ода Сакуноске оборвал его, он понял - всё зря. Всё было зря: и его приход, и его откровения, и эта встреча, и глупая надежда на то, что этот человек услышит его признание, и что-то изменится. Ничего не изменится, и слушать его не хотели, не собирались. Ода отмахнулся от его слов. Его не интересовал ни Дазай, ни правда о реальности, ничего. Его волновал только Акутагава и тот факт, что мальчишка в опасности. Он видел не Дазая, он видел Босса Портовой мафии, врага. Он готов был застрелить его, если потребуется; застрелить в баре, который в другой реальности, в «настоящей» реальности, так много значил для них обоих. Он не помнил его, не знал его и не хотел узнать. Чужие. Они были друг другу чужие. И в тот момент, когда эта мысль зазвучала в голове так громко, что заложило уши, вернулась привычная апатия, пустота и глубокая ненависть - к себе, к себе настоящему, к этому человеку, ко всему на свете. - Я пригласил тебя сюда, чтобы попрощаться, - солгал Дазай, на самом деле пожелавший перед концом хоть раз увидеть лицо того, ради кого была разрушена его жизнь. - Если есть с кем прощаться - значит, и жизнь не зря прожита. Если кто-то будет грустить по тебе - значит, и желать в жизни больше нечего. Ведь так? - спросил он. Ода кивнул, соглашаясь, а внутри Дазая на снежной равнине его души зародилась вьюга. Потому что на самом деле ему не с кем было прощаться, и никто не будет по нему грустить. Он оттолкнул от себя всех, кто в другой реальности берёг его; всех, кто мог бы беречь и в этой. Он остался один: только он, знание о реальности и труп, ради которого ему пришлось положить на алтарь свою жизнь. А где-то там «настоящий» Дазай продолжает цепляться за мертвеца и скулить о том, как ему плохо живётся. Где-то там, где все эти люди на его стороне, готовы никогда не отпускать его руку, даже если свет «Исповеди» оставит их самих беззащитными перед невзгодами. А в этом мире Дазай идёт на смерть, и нет никого, кому было бы до этого дело. Он сказал: «Мне пора. Если хочешь, можешь стрелять. Но позволь мне один каприз: прошу тебя, не здесь. В любом другом месте я к твоим услугам». Он сказал: «Прощай, Одасаку» и закрыл за собой дверь. Всего несколько часов назад он прошептал вслед Ацуши: «Да, это стихийное бедствие. Никто не сможет ни остановить его, ни противостоять ему. Даже я... Пожалуй, его возможно разве что полюбить... Тот факт, что этот мир - не более чем огромная ложь». Дазай не знает, услышал ли его Ацуши и понял ли его слова, но он сказал правду. Может, сложись всё иначе, может, если бы он смог сопротивляться воле извне, он бы ещё смог полюбить свой мир: пусть дублированный, но по-своему настоящий, ещё не искажённый, не превратившийся в ложь. А такой, искажённый и лживый, Дазай не может полюбить, потому что давно возненавидел. И поэтому, падая с крыши, он улыбается. Головой вниз, и мир встал с ног на голову, а он смотрит сквозь ресницы на своё отражение в зеркальной стене здания, и на миг ему чудится, что чёрное пальто становится бежевым плащом, алый шарф исчезает, и бинты растворяются на лице. На миг ему чудится, что он видит «настоящего» себя, тоже падающего откуда-то, и в его груди рождается полный отчаяния смех. Потому что Дазай знает - в том мире его подхватят облачённые в перчатки сильные руки, а уши заложит от полных затаённого волнения криков и грубой брани. Потому что Дазай знает - в этом мире того, кто мог бы вот так подхватить его, уберечь от падения, в настоящий момент даже нет в Йокогаме. Он один. Одиночество въелось в его кости, но на этот раз не он выбрал этот удел, сам удел решил за него. И не было ни дня, когда Дазай не ненавидел то, что происходит вокруг него. Не было ни дня, когда в нём не поднималась жгучая уплотнённая ненависть в те моменты, когда он смотрел в глаза Мори, когда смотрел в глаза Чуи, когда смотрел в глаза всем остальным. Потому что он смотрел на них, таких далёких, на них, от которых ему вскоре придётся «избавиться», и ненавидел «настоящего» себя; ненавидел самого себя за то, что ничего, ничего не может изменить. Он смотрел на близких где-то в другом мире ему людей, понимал, что они вскоре ускользнут песком сквозь его пальцы, и даже его кровь чернела от того, как он ненавидел всё это. Единственное, что смог сделать напоследок Дазай, это оставить за собой место победителя. Накаджима Ацуши и Акутагава Рюноске знают правду - двое. Дазай - третий - летит в настоящем навстречу смерти, ощущая при этом, как «Исповедь» покрывает его лёгкие наледью, мешая дышать. Чем ближе к земле, тем монохромнее мир вокруг, и улыбка стирается с губ, глаза закрываются, но Дазай впервые за всю свою жизнь в этом мире, настоящий он или нет, счастлив с тех пор, как провёл на себе опыт с сингулярностью. Потому что он умрёт, всё так, но останется Ода Сакуноске, корень зла и всех проблем, мертвец и тень другого Дазая, из-за которого этот мир возник и из-за которого он же рухнет. Потому что Ода Сакуноске в настоящий момент - четвёртый человек, который знает правду, и равновесие уже нарушено, не восстановится даже со смертью Дазая. А сам Дазай - у него вдруг рождается ощущение, будто он возвращается домой. Он не знает, где это - дом. В утробе матери, где он не осознавал себя? Где не было «Исповеди»? Или в небытие, из которого он однажды вышел на свет? Или, быть может, Дазай провалится в сознание «настоящего» себя и займёт его место? О, было бы хорошо, он не упустил бы свой шанс на нормальную жизнь. И всё же... Всё же Дазай не хотел бы занимать чужое место, как бы хорошо оно ни было. Куда больше он желает совсем другого - мести. - Скажи мне только одно. Зачем тебе всё это? - спросил Акутагава. - Это единственный мир, где тот человек жив и пишет свой роман. Я просто не могу дать ему исчезнуть, - ответил Дазай, будто кто-то вложил эти слова ему в рот. И что ж, так и было. Эту глупую, бессмысленную, откровенно безразличную ему самому истину в его голову вложили насильно, заставив прогнуться. Вот только правда в том, что Дазаю наплевать на Оду Сакуноске, на то, жив он или мёртв и пишет ли что-то или нет. Ода Сакуноске ему никто. И он сам тоже никто этому человеку. «Я надеюсь, ты узнаешь об этом, почувствуешь», - думает он, открывая глаза и не видя перед собой ничего, лишь тьму и блеск острых клыков своей способности, уже прыгнувшей вперёд, уже готовой впиться в его глотку. - «Что ты там, вне страниц этой проклятой Книги, увидишь, как этот мир сгор...». Дазай не успевает додумать. Заветное «сгорит», о котором он мечтал так долго, обрывается. Его тело прознает жгучая боль от удара о землю. Его сознание взрывается болью из-за вышедшей из-под контроля «Исповеди», начавшей рвать тело носителя изнутри в желании растечься, расплескаться, успеть накрыть волной цунами хотя бы какую-то часть этой реальности до того, как смерть положит всему конец. Но то лишь доли секунды, растянувшиеся в вечности, а потом жизнь Дазая Осаму обрывается, и вместе со рвущей его душу в клочья способностью он перестаёт существовать.

***

Дазай открывает глаза и видит белый свет. Этот свет ему знаком - такой был внутри дракона Шибусавы: яркий, пронзающий всё вокруг, наполненный сконцентрированной силой множества способностей. Но подождите... Это невозможно. Дазай знает, помнит, что никогда не был внутри него. Он не мог оказаться внутри. Он погиб за годы до того, как Шибусава вернулся в Йокогаму. Или нет? Нет, нет, всё верно. Дазай помнит. Помнит эксперимент с сингулярностью, открывшуюся правду и давление из вне, которому невозможно было сопротивляться. Помнит весь свой план, и как собственная вышедшая из-под контроля способность уничтожала его разум и душу, стирала его самого и стремилась стереть весь мир вокруг. Помнит, как отомстил самому себе, нарушив равновесие, как пошёл на смерть не из благих побуждений, как должны были подумать Накаджима Ацуши и Акутагава Рюноске, а лишь потому, что не мог больше справляться с собственным даром. - Ты ведь очнулся. Открывай глаза, хренова ты спящая красавица. Знакомый голос эхом звенит в голове. Знакомый, но всё же изменившийся. Он теперь ниже, более хриплый - кажется, кое-кто злоупотребляет сигаретами. И почему этот голос вообще звучит здесь? И где это - здесь? Дазай чувствует тепло и мягкость и совершенно отвратительный запах свежих белых лилий. Он ненавидит этот запах, тяжёлый и удушающий. С учётом личности того, кому принадлежит звучащий вокруг него голос, чувствовать этот запах, да ещё и свежий, насыщенный, густой и терпкий, сконцентрированный, совсем неудивительно. - Чуя всегда был мелочным и мстительным. - Как будто ты хоть что-то знаешь обо мне, дерьмовый Дазай. Свет наконец-то гаснет, и Дазай медленно приоткрывает глаза. Прямо над ним нависает чужой силуэт. Чуя стоит совсем рядом и опирается ладонями о бортики того, на чём - в чём? - лежит Дазай. Он... Почти не изменился. Та же шляпа, тот же чёрный костюм и алая рубашка. На его шее чокер, который когда-то посоветовал ему купить Дазай, чтобы прикрыть лабораторный код на шее. На его руках по-прежнему «защитные» чёрные перчатки. Разве что волосы, которые Чуя начал отращивать с той же целью - прикрыть код на загривке - стали ещё длиннее. И Чуя прав - Дазай не должен ничего знать о нём, потому что они сблизились совсем ненадолго, а после Дазаю - как бы он ни не хотел того, осознавая, что с Чуей его связало нечто пока непонятное, но определённо особенное - пришлось оттолкнуть его, сделав своим верным врагом-подчинённым. Но он знает о Чуе так много из-за «настоящего» себя; знает и не понимает, почему другой он не осознаёт ценности и важности всех этих знаний. Почему другой он не ценит оказанного ему доверия, хотя именно доверие всегда - во всех мирах - считал самой дорогой и ценной валютой. - Где я? - спрашивает Дазай, запоздало понимая, что на его лице нет бинтов, и он смотрит на Чую обоими глазами; так непривычно. - В гробу, - скалится Чуя и поводит рукой, описывая тело Дазая. - На шёлковой подушке, среди белых лилий. Шедевр на миллион долларов. Я сделал несколько фото на память. Когда Дазай неловко садится прямо, то понимает - Чуя не соврал. Он и в самом деле в гробу. На нём тот же комплект одежды, только чистый. Разве что на шее нет алого шарфа Босса. Зато, когда Дазай зарывается пальцами в волосы на затылке, то чувствует бугры и наросты, которых там никогда не было и не могло быть, потому что подобное оставляют только смертельные травмы. И точно, вспоминает он. Падение с крыши и встреча с асфальтом - он разбил себе череп, переломал больше половины костей. Неудивительно, что остались такие жуткие следы. Но как... Додумать мысль Дазай не успевает - ему на колени падает три толстых тетради. Он узнаёт их сразу - это его дневники. Он спрятал по одному в укромных уголках, которые стали ему дороги когда-то; спрятал, потому что в глубине души надеялся, что если фокус с Одой не пройдёт, возможно, однажды эти дневники найдёт Чуя, и тогда правда об этой реальности точно выплывает наружу. Хотя на самом деле Дазай понимал, что лишь утешает себя этой мыслью. Они с Чуей были друг другу никто, и тот не должен был скорбеть о нём, не должен был ни контейнер навещать, ни аркадный зал, ни другие места. Дазай верил, что Чуя ненавидит его, и верил не на пустом месте. Но надежда - самое живучее чувство даже внутри тех людей, которым она не свойственна. - Итак, ты знаешь, - помолчав, негромко говорит Дазай и поднимает взгляд на Чую. - Не хочешь объяснить, что происходит? - На это уйдёт не день и не два, - тоже выдержав паузу, отвечает Чуя. Маска надменной насмешливости спадает с его лица. Становится очевидно, что он долго, очень долго не спал. - Но если в целом: ты умер, а я... Я вернулся и случайно нашёл твой первый дневник. А потом отыскал остальные. Я знаю о том, что произошло. Частично знает Мори-доно после того, как я нашёл его и обо всём рассказал. Накаджима Ацуши и Изуми Кёка под его присмотром. Гин вернулась. Она сказала, ты обещал ей условный знак, но прошло слишком много времени, и она решила проверить всё сама, чтобы наверняка. - Гин-чан иногда слишком доверчива, - не может не улыбнуться Дазай, перебирая пальцами лепестки лилий. - Я просто хотел, чтобы она держалась от всего это подальше. Она заслужила спокойную жизнь вне мафии. - Что ж, за твою ложь ей она сама тебя ударит, - фыркает Чуя и крепче стискивает бортики гроба. - А за твою ложь мне, за все твои махинации из тебя выбью дерьмо уже я. Знаешь, Мори-доно официально разрешил мне, когда ему пришлось вернуться к обязанностям Босса, при этом таща на себе ещё и обязанности директора приюта. Элис-сан отказалась сидеть там и заниматься делами в одиночку. - Не хочешь рассказать мне, почему я жив? - спрашивает Дазай. И искренне удивляется, когда Чуя вдруг тушуется, прочищает горло и отворачивается. Оттолкнувшись от края гроба, он отходит в сторону, и лишь тогда Дазай осматривается в полной мере и понимает, что его гроб - а это действительно настоящий гроб - стоит возле одной из стен гостиной в апартаментах Босса. Чуя тем временем садится на диван и нервно скрещивает руки на груди. Впившись в Дазая пристальным взглядом, он какое-то время пытается просверлить в нём дыру, а после тихо цыкает и отворачивается к панорамному окну. - Ты умер, и тебя принесли сюда; держали под стазисом с помощью способности. Когда я узнал обо всём, хотел кремировать тебя и развеять твой прах над заливом, чтобы и кусочка от тебя, сволочи, не осталось. Но потом я нашёл твои дневники, узнал правду и... Разозлился. - Очень похоже на Чую, - всё с той же лёгкой улыбкой замечает Дазай и перекатывается через край гроба, вставая на ноги и стряхивая с себя ненавистные лилии. - Так это твоя злость воскресила меня? - Да. Ответ падает камнем в гладь их разговора. Тишина расползается кругами. Дазай смаргивает и позволяет себе посмотреть на Чую с неверием. Тот цыкает и плотнее прижимает скрещенные руки к груди, будто пытается спрятаться за щитом, а после шумно выдыхает. - Меня взбесила правда. Я отказался принимать её. Твои эксперименты с сингулярностью - за одно только это хотелось вбить тебе нос в череп, но всё остальное... Я понял, почему ты ничего не рассказал, ты был подробен в своих описаниях. Но я не смог этого принять. Ты заварил всю эту кашу, ублюдок. С тебя всё это началось, ты натворил дел, а потом просто умер? Сбежал от последствий? Оставил нас в мире, с которым непонятно что будет? Вот уж чёрта с два, Дазай. Чёрта с два. - Как ты вернул меня? - мягко спрашивает Дазай, подходя ближе. Ему и в самом деле любопытно, а ещё в груди зарождается странное тепло. Он чувствовал его когда-то очень давно и тоже из-за Чуи. Из-за такого же мальчишки, как он сам, способного понять если не полностью, то наполовину уж точно. Чуя был особенным. Дазай был счастлив, что встретился с ним. Если задуматься, так было и в той, «настоящей» реальности. Только тот Дазай почему-то забыл об этом чувстве, предпочтя сосредоточить внимание на трупе, тогда как в настоящем Дазай смотрит на Чую и думает о том, как это удивительно: они дружили так недолго, разошлись после на годы, и Дазай был жесток к Чуе, а Чуя был жесток к Дазаю, но вот они в итоге здесь, и Чуя - тот, кто спас его. «Тот, чьи руки всё-таки подхватили меня в моём падении», - проносится тихая мысль в голове. - Много времени понадобилось, что понять, и ещё больше, чтобы найти... - неопределённо отвечает Чуя; а после глубоко вдыхает и заглядывает ему в глаза: решительно и смело, но будто с затаённой опаской о последствиях. И Дазай понимает, откуда это взялось, когда слышит продолжение. - Три с лишним года прошло, Дазай. Всё это время твоё тело хранилось под стазисом, а мы с Мори-доно искали Книгу. Не нашли, конечно, но Накаджиме повезло - он каким-то образом сумел найти страницу. - И что ты... Написал? - внезапно охрипшим голосом едва слышно спрашивает Дазай. Чуя криво улыбается. Будто ослабляя свои щиты, опускает скрещенные руки, зарывается пальцами в волосы на затылке и закатывает глаза, фыркая. - Чего я только не писал. Я перепробовал вариантов двести, не меньше. Менял слова, формулировки. Пытался затрагивать людей, чья жизнь изменилась из-за тебя. Дерьмо, однажды я почти порвал этот проклятый листок бумаги. Накаджиме пришлось сдерживать меня силой. Мори-доно под конец начал добавлять успокоительное в мой чай. Я бы вообще отказался от этой идеи под конец, нервы были ни к чёрту, но никто другой не смог ничего написать на этой странице. Мори-доно предположил, это потому, что нужно вернуть тебя - человека, с которым связан из всех только я. Дазай на мгновение задумывается о том, что это значит, а после кивает. Разумно. Жизнь Чуи всегда была в его руках. «Порча» и «Исповедь» держали друг друга в балансе: вечно полное и вечно пустое. Их способности были связаны непрерывным циклом выше людского понимания и осмысления, поэтому именно Чуя должен был написать что-то на странице Книги - только он мог поправить пошатнувший баланс и вытянуть Дазая из-за Грани. - Я много чего перепробовал и много чего хотел скорректировать, - признаётся Чуя, вновь глядя на него. - Знаешь, я даже... Я даже прописал однажды, чтобы ты вернулся без своей способности. Чтобы не было её, вообще. Но это желание не исполнилось. Ты остался мёртвым, ничего не поменялось. И когда Чуя говорит об этом, Дазай запоздало чувствует её - свою способность. Вот только она совсем не такая, как после эксперимента с сингулярностью. Более того, она и не такая, как была до этого. Тогда она ширилась внутри воздушным шаром, тяжёлая и холодная, распирающая рёбра, давящая на сознание. Сейчас же это похоже на воду: будто Дазай окружён беспрерывным потоком воды, которая не холодная и не тёплая, не мокрая, но и не сухая. Она льётся вокруг его тела, окружает его невидимым коконом, и впервые Дазай не чувствует от неё запаха могильной земли и не видит перед глазами чёрную бездну. - Но ты всё-таки что-то с ней сделал, - замечает он, поднимая руки и замечая вокруг голой кожи запястий под съехавшими бинтами едва уловимое колебание прозрачно-голубого света. - Снял стоп-кран, открыл шлюзы, - помедлив, признаётся Чуя; а после поднимается и делает шаг навстречу Дазаю, вскидывает подбородок и решительно заглядывает ему в глаза. - Эта реальность всё равно скатится к чертям. Должна была после твоей смерти, а теперь уж и подавно. Но я решил, что чёрта с два мы будем в одиночку разгребать за тобой дерьмо, и чёрта с два ты вот так запросто сбежишь. Я снял с тебя возможность отключать способность. Ты больше не сможешь деактивировать её. Поэтому тебе должно быть легче - «Исповедь» теперь постоянно вытекает из тебя, а не накапливается внутри. - О, - выдыхает Дазай. Он растерян. Он удивлён. Он... Ему дышится так легко. На губах против воли расцветает улыбка, и когда он всматривается в напряжённое выражение лица Чуи, просто не может сдержать поток этой самой затопившей его лёгкости. - Но теперь я не смогу спрыгнуть с двадцатого этажа из окна вражеского штаба тебе на руки - оба камнем рухнем вниз. - Значит, не прыгай, придурок, - фыркает Чуя; и улыбается, протягивая ему кулак. Ох, вау. Дазай успел забыть, какая у Чуи красивая улыбка, и как сверкают его глаза, когда он искренен и открыт, не прячется за своими стенами. И жест этот, придуманный ими когда-то очень давно - да, Дазай завидовал жесту «Агнцев», до последнего отказываясь это признавать - и тут же канувший в лету... Дазай протягивает свой кулак, и оттянутые белой тканью перчатки костяшки пальцев встречаются с обтянутыми чёрной тканью костяками пальцев Чуи. Дазай снова вспоминает про инь и ян, про баланс, про навязанный его сознанию план, про боль и смерть, и одиночество, и свою месть, что была слаще мёда сквозь горечь отчаяния на его языке. А теперь он жив, и Чуя знает, и Мори-сан тоже знает, и его способность больше не пытается раздавить его и пожрать, а мир всё ещё стоит на своём месте... - Кстати, об этом, - бормочет Дазай, склоняя голову к плечу. - Разве вот такой пусть и малый, но непрерывный поток «Исповеди» не запустит какую-нибудь очередную цепную реакцию, из-за которой этот мир точно рухнет? - Кто знает, как работает эта чёртова Книга, - пожимает плечами Чуя и прячет ладони в карманы брюк. - Ты раскачал её. Твоя смерть раскачала её. Распространение тайны о реальности раскачало её. Но прошло три с лишним года, а этот мир ещё стоит. К тому же, страница Книги вернула тебя к жизни, да? Значит, не всё так просто. А если всё вокруг и взорвётся, то лично мне наплевать - значит, так суждено. Но ты, сволочь, будешь стоять рядом и тоже наблюдать за этим взрывом. - Мелочный и мстительный, - повторяет Дазай. И впервые за долгое время искренне, от души смеётся, когда Чуя показывает ему средний палец и осыпает грубой руганью в ответ.

|End|