Твоё моё горе, моё твоё счастье (18+)

Есан перед уходом немного поговорил со старшим омегой наедине, а когда вышел, печально покачал головой: — Как я и думал. Он не хочет лечиться. Он говорит, что здоров и может работать и быть… — Есан коротко метнул виноватый взгляд на Сынмина, — быть для тебя тем, кем ты захочешь его сделать, покориться тебе, приняв свою судьбу. — Есана вдруг передёрнуло, он прикрыл глаза и сказал тише: — Эта тварь научил его так говорить, я уверен. Минхо безумно боится этого, но — повторяет одно и то же, как заворожённый. И он не поднимает на меня больше глаз. Я не могу больше ничего сделать. — Есан твёрдо посмотрел на Сынмина. — Только ты можешь. Всё можешь. И вылечить его. И погубить, если будешь сейчас… настаивать и возьмёшь силой. Сопротивляться он не бу… — Ты спятил? — неприязненно перебил его Сынмин. — Мирного омегу? Силой? Я? Это только твоё племя берёт силой. — Не только моё… — тихо сказал тогда Есан и болезненно прищурился. — Видимо, вы не очень хорошо знаете своих… Сынмин нахмурился, не понимая, да и не желая вдумываться. Сейчас его интересовал только Лино. Чонхо, который до этого молчал, перебирая травы на столе, сказал: — Ладно, нам пора. Ты разберёшься со своим омегой сам. Вот отвар для промывания ран. Вот мази, сначала эта, а потом жёлтая, с болотянкой и мхами. Если вдруг что-то будет не так — сразу зови. Я по… — Он посмотрел на Есана и кивнул: — Мы поможем. Они ушли. Сынмин постоял в нерешительности и, взяв всё, что нужно было для лечения, пошёл в спальню. Лино сидел на постели, нахохлившись и подтянув к себе ноги. Как только он увидел Сынмина, взгляд его заметался и он приподнялся, чтобы встать, но Сынмин решительно сказал: — Сядь, Лино. — И показал рукой. — Сядь. Омега испуганно потупил глаза, съёжился и сел, опуская смиренно руки на колени и зажимая в них край своей рубахи, которую, вопреки просьбам Чонхо, успел уже натянуть. Сынмин подошёл и молча потянул рубаху вверх, понимая, что слова Лино не поймёт. Тот что-то шепнул, всхлипнул, но покорно поднял руки, давая стянуть с себя одежду. Его глаза прикрылись, и он весь сжался, обнял се6я за плечи руками, пытаясь, видимо, прикрыться, но Сынмин опустил его руки и надавил, поворачивая, чтобы уложить омегу на живот. Лино действительно не сопротивлялся. Лишь из прекрасных кошачьих глаз у него потекли прозрачные, светлые слёзы. Сынмин знал, что они горячие: одна обожгла его, упав прямо ему на руку, которой он осторожно поворачивал подбородок омеги, чтобы положить его щекой на подушку удобнее. Когда Лино был уложен и его пальцы сжали простынку по бокам от себя, Сынмин осторожно провёл кончиками пальцев по его спине, стараясь не задеть шрамы, избегая прикосновения к полосам болезненно-алой кожи. Он почувствовал, как дрогнул омега, сжимая простынь чуть сильнее и зажмуривая свои глаза. — Вот что ты наделал, Лино, — тихо сказал Сынмин, набирая на пальцы пахучую мазь. — Взял и всё лечение Чонхо себе на рубашку смазал. Он бережно и нежно втирал мазь в следы ударов, начав с тех, что были на лопатках и рёбрах, а потом медленно смещаясь к тем, что были в середине спины. При этом он постоянно говорил. Мягко, почти выпевая слова, невольно подражая манере речи Есана, которая так помогла Лино до этого. Он говорил урчащим, успокаивающим голосом альфы, выпуская свой запах — бережно, осторожно, не нападая, а уговаривая расслабиться, обещая безопасность. Что он говорил? Что омеге больше нечего бояться. Что он, Сынмин, не тронет его, хотя ему бы и очень этого хотелось, потому что Лино замечательно красив, нежен, кожа у него самая приятная, а лицо хочется гладить, едва касаясь, как драгоценной золотой вышивки. Что Лино молодец, что так терпелив, и что если он будет лечиться, то скоро от этих следов на его спине останутся только воспоминания. А если он будет послушным и хорошо кушать — даже и воспоминаний не останется. В общем, Сынмин говорил первое, что взбредало ему в голову, потому что ему надо было просто — говорить. Лино не понимал слов. Но он слушал. Сынмин же внимательно следил за его пальцами, сжимающими простынь. Они очень чутко реагировали на всё, что делал альфа. Ким старался не сделать больно, но когда дошло до царапины, пальцы сжались, а тело чуть дрогнуло. Больно. Омеге было больно. — Потерпи, Лино, — мягко и громче сказал Сынмин. — Я сейчас… я быстро. — И вдруг он увидел, как чуть разжались пальцы, перестали белеть от напряжения. Понял — не понял, а в этот раз парень попробовал расслабиться — как будто послушался альфу. И Сынмин засчитал себе эту маленькую победу. Он продолжал говорить, даже, скорее, мурчать — перешёл на детские сказки, оглаживая кожу и мягко втирая мелкими движениями вторую мазь — в почти зажившие следы. Под журчание спокойного и мягкого голоса Сынмина омега явно поуспокоился, пальцы на простыне теперь почти совсем разжались. Но это было только полдела. Так же мирно, рассказывая Лино уже вторую сказку — о маленьком Волчонке и горшке страшного волшебника, — Сынмин опустился ладонями на поясницу омеги, а потом осторожно потянул вниз его холщовые штаны. Обмануть удалось ненадолго. Стоило Сынмину коснуться обнажившейся кожи невольно дрогнувшими руками, как его собственный голос подвёл его — сбился. И Лино завозился. Сынмин попробовал исправиться, продолжая рассказ и внимательно осматривая исполосованные половинки. Здесь следы были бледнее, видимо, не столь свежие. И Лино вроде замер. Но как только пальцы Сынмина прошлись по совершенно очаровательным ямочкам на боках его половинок, поперёк которых пролегали две тёмные красные полосы — явно оставленные именно на этих ямочках нарочно, — Лино приподнялся на локтях и, повернув к нему голову, хрипло умоляюще прошептал что-то, явно прося не делать того, что, по его мнению, собирался делать волк. Но Сынмину было нужно. Поэтому он, внутренне прося у Лино прощения, нахмурился и спокойно, но твёрдо сказал: — Ляг, Лино. Ладонью он легко заставил омегу снова улечься на подушку. Тот всхлипнул, снова зажмурился и, когда Сынмин осторожно попытался развести половинки, Лино невольно напрягся до судороги, стиснул в пальцах ткань и жалобно коротко проскулил. У Сынмина сердце разрывалось от жалости, но он должен был. Поэтому он стал говорить умоляющим тоном о том, что он никогда-никогда не сделает такому милому омеге больно, что он должен помочь ему, и мягко стал поглаживать плотно сжатые половинки. Что при этом творилось с ним самим — это трудно описать. Он ведь был самым простым альфой, при этом у него самого так давно никого и ничего не было. К сожалению, запах выдавал его с головой, и он с тоской видел, как невольно трепещут тонкие ноздри омеги, который от каждого такого вдоха заливается новой волной рыданий. Увы, в аромате альфы сейчас было всё: всё его возбуждение, всё его невольно горячее желание — а не желать этого омегу, особенно в таком вот виде, было невозможно. И увы, то, что тело его было покрыто следами чужого зверства, делало для Сынмина его только привлекательнее: альфа чувствовал непреодолимое желание укрыть пострадавшего омегу собой, зализать, занежить ладонями, языком, покрыть своим запахом, защищающим, дающим покой. И пометить. Пометить собой, присвоив и заявив свои права на него — такого беззащитного, такого жалкого и нежного, не способного дать отпор. В общем, Сынмин испытывал все чувства, что были вполне обычными и допустимыми в любом другом случае. Но не в этом. И Ким это понимал. А вот Лино нет. Он всё воспринял именно через запах. Заплакал, сжал подушку, уткнулся в неё мокрым носом, а потом вдруг подобрался, встав на четвереньки, и открыл Сынмину то, что ему было нужно. Плечи омеги содрогались, колени разъезжались от стыда и слабости, но он стоял, прижимаясь грудью к ложу и бесстыдно задрав задницу вверх. Приглашая. Отдавая. Чтобы не брали силой, не мучили. И это было так больно и возбуждающе одновременно, так ужасно стыдно и сладко, что Сынмин не выдержал. Он склонился и нежно прикоснулся губами к розовому следу от хлыста на правой ямочке — поцеловал. Кожа была прохладной и отчаянно сладкой. Сынмин не смог отказать себе в том, чтобы склониться с поцелуем ещё раз — к ямочке на пояснице, совершенно очаровательной. И ещё — к нежной выпуклости.. Целуя так — мягко, мелко, едва касаясь, — он стал слегка поглаживать омегу по бедрам, шепча между поцелуями: — Тиш-ше... малыш, прошу... Не плачь... Я сейчас... я быстро... подожди, я быстро... А сам не мог оторвать свои губы и глаза от нежной израненной кожи. И Лино затих. Сынмин в какой-то момент остро почувствовал: омега изумлён. Напуган до полусмерти, смущён и... изумлён. Лино не понимал, почему ему ничего не делают. Он просто замер дрожащим кроликом в ожидании того, что будет дальше, а Сынмин всё касался и касался губами, прикрыв глаза и уговаривая себя прекратить, коря, убеждая, злясь и пытаясь воззвать к совести — и не имея сил этого сделать, потому что было ужасно, мучительно сладко касаться этого омеги. В конце концов он с хриплым коротким стоном оторвался от этих странных поцелуев, до боли сжал зубы и осторожно заглянул туда, куда нужно было. Омегу не просто мучили. Омегу пытали. По крайней мере, насилие с такими повреждениями было, скорее всего, именно изощренной невыносимой пыткой. Сынмин почувствовал дикий прилив бешенства. И он привёл его в чувства окончательно. К сожалению, перемену в его настроении заметил и Лино. Он снова задышал быстро и тяжело, попробовал сжаться, но Сынмин твёрдо сказал, удерживая его задницу на месте: — Стой так, омега. Стой, Лино. Он сделал всё, как учил его Чонхо. Бормоча дурацкую сказку, придерживая явно сгорающего от стыда Лино, уговаривая его потерпеть, когда ему было больно до мучительных коротких всхлипов и стонов. Он сделал всё — и мягко стянул с него штаны полностью. Лино снова жалобно застонал, но Сынмин снова зашептал: — Чш-ш... Тише, омега. Тише. Тебе нельзя. Пусть всё впитается. И он, приподнявшись, нежно поцеловал Лино в затылок. Омега замер под ним, снова зажмурившись. Но Сынмин тут же отступил, ни на что более не претендуя. Он присел на корточки перед ложем, и его лицо оказалось рядом с лицом уткнувшегося в подушку омеги. — Лино.... — тихо позвал Сынмин. — Лино... — Омега приподнял голову, в его глазах не было слёз. Был страх и недоверие, было что-то ещё, что-то непонятное. Но слёз больше не было. И Сынмин, довольно улыбнувшись, продолжил, показывая то, что говорил, жестами: — Ты спишь здесь. Я ухожу. Ты можешь спать спокойно: тебя никто не потревожит. Омега хлопал ресницами, морщил носик, но явно мало что понимал. Тогда Сынмин просто улыбнулся, взял простёганное одеяло и старую подушку из сундука и пошёл к двери. — Мин, — послышалось тихое сзади. Сынмин замер и медленно повернулся, не веря своим ушам. Лино глаза опустил, но повторил вполне явственно: — Мин... Мин...— и дальше что-то коротко и шипяще — на своём. Наверно поблагодарил. Сынмин лишь улыбнулся, коротко кивнул и ушёл спать в главную комнату. Ну, спать — это громко сказано. Удовлетворять себя так, как не было со времён бурной юности, сжимая в зубах подушку и умоляя Луну и саму не смотреть, и не дать омеге услышать его глухие, рычащие стоны. Первое, что он сделал на следующий день, встав до рассвета, — это сходил в лес и срубил себе небольшую ёлку, оттащил её в древесную мастерскую и попросил Чанбина сделать ему перегородку. Чтобы отгородить место в большой главной комнате под свою спальню. Вопросов со звуком это не решало, но исключало хотя бы страх, что омега, встав по нужде, увидит, чем занимается Сынмин, после того как...

***

Самым трудным оказалось удержать Лино на ложе. Сынмин в конце концов просто рявкнул на него, снова поднявшегося, напялившего штаны и рубаху и замаячившего в дверях кухни с заискивающим взглядом и попыткой — уже не первой — объяснить, что он хочет приготовить еду. Сынмин бы, конечно, мог просто ухватить его, кинуть на плечо и оттащить в спальню. Но ведь нельзя же было хватать. И отшлёпать непослушного омегу не поднялась рука, и не только из-за ярких картинок вчерашних странных ласк, а ещё и из-за тихого и жалкого "Мин... Лино... Лино, Мин...", которое всё повторял парень, показывая на печку и ложку в руках альфы и коротко взглядывая в нахмуренное лицо Сынмина. Поэтому Ким просто взял его за тонкое запястье, твёрдо, но осторожно, насколько это было вообще возможно, и потянул в спальню, толкнул на постель, стащил одежду, повернул на живот — и зарычал, стукнув по ложу. Лино зажмурился и вжался лицом в подушку. Сынмин усмехнулся, прикрыл вытянувшееся тело тонкой простынкой и, мягко погладив его по встрёпанным волосам, ушёл обратно в кухню. Через какое-то время, когда Сынмин ушёл за водой к колодцу, Лино встал снова, упрямец. Альфа застал его рассматривающим на кухне большой рундук, покрытый искусно вырезанным рисунком. Он был одной из вещей, которые Сынмин притащил из прежнего своего дома, потому что его когда-то вырезал из старой вишни его отец. Омега так увлёкся, что не услышал, как вошёл Сынмин и замер, разглядывая достаточно забавно выглядящую фигуру Лино, стоящего босым и завёрнутым только в ту самую простыню, которой его укрыл альфа, на кухне, наклонившись над крышкой рундука. Он медленно и задумчиво водил пальцем по узору на кромке и так задумался, что дико вздрогнул, когда Сынмин хмыкнул, обнаруживая своё присутствие. Лино торопливо укутался плотнее в простыню и, съёжившись, ждал, пока Сынмин медленно подойдёт к нему. Альфа склонил голову набок, рассматривая красивое лицо с бегающим опущенным взглядом, болезненный румянец, проступивший на скулах, и дрожащие тонкие длинные пальцы, яростно сжимающие края ткани. Сынмин вздохнул, подхватил его на руки — аккуратно и бережно — и снова отнёс на постель, где Лино уже сам быстро повернулся на живот и вжал голову в подушку. — Умница, — удовлетворённо сказал Сынмин и снова погладил омегу по голове. Ким продержал своего омегу вот примерно таким образом в постели ещё где-то неделю. Сонхва он сказал, что пока не будет участвовать в общих делах, так как его омега болен и нуждается в постоянной заботе. Изумление и приоткрытый рот Сонхва были бесценны, а вытаращенные глаза Хонджуна остались в сердечке приятным воспоминанием: вот то-то, не стоило сбрасывать Ким Сынмина со счетов. Ага. Стойте вот теперь, бекайте, мекайте, а мне пора. Мой там наверняка опять пытается, как вчера, полы в хате помыть, зараза такая. Убирал за ним потом дольше, чем сам бы весь дом помыл. Откуда взяться у кочевника умению мыть полы? А главное — откуда вообще желание-то такое взялось... на мою голову... Но его прямо прёт, ему прямо надо, под одеялом его не удержишь. Есть лишь один способ, но это... это только на ночь и думать об этом сейчас нельзя, совсем нельзя. Сынмин отпускал Лино только в нужник и даже еду приносил в спальню. Небольшими порциями. Потому что обнаружил, что Лино до безумия боится, когда тарелка наполнена до краёв (а Сынмин-то щедр был вначале). Так что по совету Чонхо, который пришёл проведать его через день, он просто стал давать Лино еды помалу, но чаще. Потому что, несмотря на такую свою боязнь, есть омега хотел постоянно. И даже ночью. Это Сынмин тоже обнаружил случайно: он заметил, как Лино спрятал под подушкой небольшой кусок каравая от своего ужина. Альфа удивился, но ничего не сказал. А на следующее утро хлеба уже не было. И тогда Сынмин просто стал оставлять после ужина на небольшой плетёнке, что лежала у постели Лино, тарелку с варёной картофелиной, посыпанной зелёным луком с огорода, или ложкой лесного мёда, или нарезанной морковкой. Иногда — просто кусок хлеба. Он ничего не объяснил Лино, поймав в первый раз удивлённый его взгляд. Просто — оставил, кивнув: тебе. Первый и второй раз всё осталось на месте, Лино ничего не взял. Но потом этот милый ночной перекус стал исчезать. А в глазах Лино, в тех самых редких и таких бесценных взглядах украдкой на Сынмина, появилось как будто больше благодарности и тепла. Самым трудным и по-прежнему смущающим было лечение. С необходимостью лечить спину Лино быстро и даже (Сынмину так показалось, он хотел бы, чтобы это было так) не без удовольствия смирился и даже уже не сжимал пальцами простыню. Он сам ложился на живот, стягивал рубашку (когда раны подзатянулись, Сынмин разрешил ему её надевать), прятал постепенно покрывающееся румянцем лицо в подушку и поблёскивал оттуда чуть напуганным, хотя больше возбуждённым взглядом на альфу, раскладывающего на невысоком столике у ложа коробочки с мазями, миски с отварами и чистые тряпицы. А пару раз, когда Сынмин — не лечения ради, а от большой нежности, в которой каждый раз с непривычки задыхался, — провёл кончиками пальцев по его спине несколько раз вверх-вниз, омега даже тихо и коротко простонал и завздыхал как-то странно и очень... не от боли в общем. А вот с самой серьёзной его раной было по-прежнему трудно. Нет, Лино больше не сопротивлялся. Он не вставал на четвереньки, не плакал и старался, правда, старался не зажиматься. Получалось плохо: на смену страху перед альфой пришло дикое, отчаянное смущение. Он старательно, глубоко, до всхлипа, вздыхал и старался расслабиться. Выходило не всегда. Пальцы белели, сжатые до боли, на простыне, глаза зажмуривались так, что не было видно ресничек, но половинки становились просто каменными, стоило Сынмину осторожно спустить штаны (сам омега их ни разу не снял) и прикоснуться к нежной, очень хорошо заживавшей коже. А расслабиться надо было. Помогало всегда только одно. Лино невольно, видимо, расслаблялся, когда Сынмин начинал его целовать. К половинкам он больше не лез: себе дороже. Но, говоря себе, что это нужно только для того, чтобы Лино хоть чуть-чуть раскрылся, он мягко и легко целовал его затылок, спину — острые лопатки, гряду выступающих позвонков, поясницу с ямочками... И гладил при этом подрагивающими от яростно сдерживаемого возбуждения пальцами бёдра — невесомо, еле притрагиваясь к загорелой коже — только чтобы одарить теплом, показать свою нежность — и почувствовать, как покрываются ноги омеги мурашками. И эти нехитрые действия, как ни странно, дарили забитому и измученному омеге успокоение. Наверно, они были обещанием того, что альфа возьмёт только это — и всё, больше ничего не будет, только эти невероятно осторожные, почти невинные ласки — и никакого насилия. Может, Лино начал думать, что только ради них и кормит его, и поит Сынмин, потому что откажись Ким вообще от всего, омега бы ему и не поверил... Сынмин на самом деле сам это себе придумал, чтобы оправдать свои действия и то, что каждый день он начинал с мысли о том, что будет между ними этим вечером, весь день возвращался к этому — и к концу дня у него колени подрагивали от нетерпения. И не только, естественно, колени. Ну, альфой он был, понимаете? Альфой. Голодным, здоровым и нормальным альфой. И огромное, неизъяснимое наслаждение ему доставило осознание, что Лино и сам ждёт этого момента — когда дело дойдёт до этой части лечения — не меньше, чем Сынмин. Потому что омега перестал напрягаться. Но всё равно не возражал, когда Сынмин по традиции начинал его перед этим целовать. Парень тихо и нежно вздыхал, трепетно поглаживал пальцами простыню, прикрыв, а не зажмурив, глаза, — и молчал, не отталкивал. А потом покорно и уже почти спокойно выносил вторжение Сынмина в своё сокровенное. Это был их ритуал. Их обряд доверия. Их вечерняя сладкая тайна.

***

Так как Лино уже мог сам ухаживать не только за собой, но и за домом — и он очень настойчиво, хотя и постепенно, забирал у Сынмина право делать домашние дела, а Ким не мог ему в этом отказать, потому что только в таких вот делах на чуть поздоровевшем лице парня появлялась робкая и тихая улыбка и умиротворение, — Сынмин с удовольствием вернулся к делам в стае. Да, мысли о том, что Лино может опять сделать что-то не то и пораниться — такое бывало, потому что далеко не всё в осёдлой, домашней жизни давалось омеге легко. Но просто стоять над душой у старательного и вдумчиво подходящего, как оказалось, ко всему омеги Сынмин не желал. Что ж, основное он Лино показал, а дальше — пусть пробует и учится. Главное, что он неплохо готовил, а остальное можно было выбросить, починить, переделать втихую — и нежно и сладко целовать его плечи и чуть пополневшие бока: Сынмин расширил захваченную территорию, а Лино старательно делал вид, что ничего не замечает, только прижмуривался и иногда тихо и коротко постанывал, отчего у Сынмина всё отзывалось и пело. И в сердце, и ниже. Жизнь началась у Кима странная и тревожная. Но он ни за что и ни на что её не променял бы. Целый день он занимался делами стаи, с новыми силами и рвением помогая волкам приводить в порядок, строить свои хозяйства. Он первым откликнулся на зов Чанбина, который очень внезапно через пару недель после выбора на Широкой поляне сказал на Большом совете в доме Сонхва, что будет ставить дом. Он вообще как-то изменился — Чанбин. Подобрался, ходил нахохленный, ворчал и раздражался, почти не улыбаясь по-прежнему, но как только солнце начинало клониться к закату, он собирал свои инструменты, которыми работал в только что отстроенной мастерской по дереву, в которой вместе с Чонджином, юным волком, братом Хёнджина, делал для стаи посуду и мебель из дерева по поручению Сонхва, — и спешил в свою времянку. Он туда бежал как одержимый, очень нервничал, если какой-то волк со своими просьбами пытался его задержать, хотя раньше мог сидеть в мастерской до поздней ночи, занимаясь каким-то интересным заказом. Сонхва явно очень обрадовался тому, что Чанбин решил строить дом. И тому, что выглядеть он стал иначе: был подстрижен, начисто умыт, рубахи на нем были чистыми, а на холщовых жилетках, которые он сам себе как-то пошил из ткани, захваченной у кочевья, стала появляться затейливая вышивка. Чанбин смущался, когда альфы шутили, говоря, что его умение вышивать все улучшается, но жилетки стали его неизменной одеждой, даже когда стало жарко и солнце запекло нещадно. Сынмин принимал участие в постройке дома Чанбина с особым удовольствием потому, что тот любил трепаться во время работы и иногда рассказывал о своём омеге. О том, что не все у них было гладко сначала, но теперь... Теперь его Ликс — пугливый, стыдливый и изнеженный какой-то, как и не перелётчик вовсе — стал вдруг самым милым, самым трогательным и до странности влюблённым в Чанбина. По крайней мере, по словам альфы так и выходило. И именно это делало из разбитного и — чего греха таить — немного распущенного Чанбина жмурящегося довольным котом волка-семьянина, который и мысли не допускает провести вечер где-то вне своего дома. И дом-то строил с дальним прицелом на обязательное потомство. И рассуждения Чанбина о том, что семья и сыновья для волка — главное, были так явно не совсем его, что Сынмин усмехался, тесал доску под дверь и думал о том, что малыш Ликс, о котором ему недавно скупо (из-за языка), но с невероятной нежностью рассказал Лино, — крайне умный, хитрый и практичный омежка, а вовсе не одуванчик на полянке, как описывает его Чанбин, с придыханием произносящий теперь даже имя его. И Сынмин понимал товарища. Он ничего никогда не рассказывал Чанбину в ответ, но о его имени … Сладком и ласковом, которое иногда он так любил шептать в горячее алое ушко, поглаживая, занеживая, как бы стараясь отвлечь — хотя уже и отвлекать-то особо не от чего было — так вот об этом имени сам Сынмин даже думал теперь с тем же самым придыханием, что звучало в каждом рассказе Чанбина.