Твоё моё горе, моё твоё счастье (18+)

Сынмину было до боли стыдно. Увы, он испытывал ужасную вину от того, что не мог побороть в себе это сожаление: раны Лино заживали быстро. И даже та, что была в глубине и почти внутри, от целебных мазей Чонхо, от ухода, от хорошего питания омеги, которое было особой заботой Сынмина, — от всего этого и несмотря на то, что была она ужасной и застарелой, затягивалась, рубцевалась, и всё там приходило в норму. Медленнее, чем всё остальное, — раны на спине омегу перестали беспокоить уже дней через десять, — но всё же. Сынмин боялся — и ему было правда ужасно стыдно, — что, как только Лино поймёт, что излечился, он перестанет подпускать Кима к себе. Конечно, он не будет отталкивать или возражать — хотя он учил язык на удивление быстро и к концу месяца уже почти усвоил всё, что необходимо ему было для того, чтобы хоть как-то общаться с Сынмином в отношении домашнего хозяйства. Он не станет, наверно, плакать или кричать, если Сынмин попробует настоять (иногда Сынмина от самого этого слова с души воротило). Он просто снова встанет на колени и выпятит свою невозможно прекрасную задницу. Убедится, что все альфы одинаковы. Решит, что Сынмин и та тварь, имя которой альфа старательно изгнал из своей памяти, чтобы не чувствовать себя грязным, — так вот, что они одинаковые. Причём сделает это молча, тихо и смиренно. И Сынмину останется только уйти на Чёрный обрыв и сброситься с него, потому что он не сможет жить, зная, что для этого омеги он стал чем-то вроде его прошлого "хозяина". Но с другой стороны... Сынмин с тоской смотрел на звёзды, видные в окно с его ложа в главной комнате: он отгородил себе место специально у окна, чтобы иметь такую возможность: делить свои сомнения с ними. Так вот, с другой стороны, если Лино откажет ему в том малом, что сейчас у него есть... От одной этой мысли сердце сжимали тиски, в середине тела, где-то под грудиной, скручивался тугой узел отчаяния, а зверь, что в общем-то всегда вёл себя прилично, вставал на дыбы и требовал крови, жертв и нутро этого омеги в своё полное распоряжение. — Как же я... Как я без твоего... без... — безотчётно шептали губы, и альфа чувствовал себя жалким и брошенным уже сейчас. И это было нелепо, учитывая, что он вот только недавно, час назад впервые поцеловал шею Лино, почти рядом с пахучим и с ума сводящим местечком. И омега только задышал торопливее и уркнул. Так мило, так приятно — как котёнок. Ничего не сказал, никакого своего любимого "Ни" — что обозначало "не надо" (обучение языку шло в обе стороны, что же...). Но он ощутимо напрягся, и этого было достаточно: Сынмин тут же отступил, быстро переместился на свою любимую ложбинку на спинке, над которой позвонки уже не были такими острыми и по которой он уже мог осторожно вести приоткрытыми губами, собирая солоноватую влагу: было жарковато, лето было в этом году ранним. А ещё, ещё... Сынмин даже зажмурился, чтобы унять дрожь внутри, но не помогло. Вчера он впервые почуял, что Лино... потёк. Совсем чуть-чуть, и сам омега этого явно не заметил (что было странно, но парень и впрямь никак не отреагировал на появление прозрачной и пахучей смазки, пары небольших капелек, скатившихся по чуть подрагивающим под рукой Сынмина бёдрам) — но альфа-то не мог не заметить, ведь волк внутри, ощутив дивный запах, взвыл бешеным зверем, заметался с диким призывом действовать! Наш! Наш! Мой! Брать! Валить — грубо, как надо, чтобы этот омега не вздумал дёргаться, чтобы знал, чей он и кто тут аль... Сынмин так сжал зубы, что они, кажется, хрустнули. Волк обиженно оскалился и недовольно зарычал. Но отступил. О том, что раньше Сынмин не видел и следа смазки у Лино, он никогда не задумывался. Но теперь... Мелькнула мысль, что, может, в этом и было дело, поэтому так сильно и ранен Лино: он не испытывал никакого возбуждения, когда эта мразь брала его... Сынмин от ужаса содрогнулся. Насколько же противно и мерзко было его омеге. Только его омеге! Только его! Такой сладкий, такой милый и робкий — только его! Никому! Никому и никогда он не отдаст этого чудесного парня, что сейчас так сладко вздрагивал под его зубами... Сынмин очнулся вовремя, успев только слегка прикусить нежную половинку и почувствовав, как дрогнуло тело под ним. Но дрогнуло так... Он хотел было извиниться — но... не стал. Потому что нежной сладостью тянуло от сирени, а вовсе не горечью страха. И думать о том, что бы это значило, Сынмин не стал, торопливо погнав от себя коварные мысли. Он быстро и ловко обиходил ранку, от которой теперь было только несколько шрамиков, но... Но Лино он об этом не скажет, нет. Пусть сам догадается и прогонит, раз уж так... Сам, Лино. Всё сам. А пока Сынмин снова ощутил на языке сладость смазки с ароматом лунно прекрасной сирени. Украдкой — но он её слизал. И пусть его осудят, пусть. Но если — он сделает это снова. Потому что противиться этому невозможно, просто — невозможно.

***

Чтобы хоть как-то освободиться от этих затягивающих в опасный омут мыслей, Сынмин попробовал с головой уйти в дела стаи. Он всё чаще стал уходить на работы и охоту. Лино медленно, но верно совсем забрал в свои руки все домашние заботы, за исключением совсем уж альфьих: Сынмину оставалось лишь заботиться о том, чтобы были дрова и вода, чтобы в леднике был справен холод, а сам он был набит мясом. Выяснилось, правда, что его омега мясо любил не очень. Зато обожал курочку и рыбу. Причём рыбу он умел ловить сам. Именно так — умел! И когда Сынмин добыл ему сеть, смастерил уду (самую простую, наподобие той, которая когда-то была у него самого — папин подарок), они рано утром пошли с Лино к небольшой реке, которая протекала по краю стайных лесных угодий, и солнце ещё не заняло своей почётной средины на небе — а оба ведра, что они взяли, были полны прекрасной рыбой. У Лино было прямо чутьё, причём он лучше ловил на уду, а сетью больше баловался Сынмин — и в конце концов уступил и с ней Лино, который тянул рыбку одну за одной, ловко насаживая на тонкий крючок накопанных на берегу червей да посмеивался, слушая, как Сынмин бурчал, что место вовсе не подходит для ловли сетью: слишком мелко. Потом омеге, видимо, ворчание альфы надоело, он взял из рук Кима сеть, забросил — ловко, изящно, — слегка нагнулся, поводил над водой концами — и вытянул. Три небольшие рыбинки. Сынмин надулся и сказал, что альфа — добытчик мяса, а рыба — это баловство. Лино фыркнул, но тут же опустил глаза и смиренно сказал: — Мин, да... Да, Мин. Но Сынмин мог бы поклясться, что у этого кошака блеснула лукавая усмешка: он посмел смеяться над своим альфой! Дивов смиренник! Больше Сынмин в его смирение не верил. И через какое-то время убедился, что правильно не верил. В конце месяца Сонхва договорился о торговле (пока только торговля, но Сонхва намекал о возможном объединении в племя, правда, нескором, конечно, потому что это всё не просто так) с небольшой деревней, что стояла почти у подножья первых холмов Синего ската, далековато, но терпимо, и в волчьем обличье вполне нормально было добежать до неё за несколько часов. Ким вызвался быть в первом же посольстве в эту деревню и выменял там на отлично выдубленные шкуры для Лино несколько несушек, несколько цыплят и небольшого задиристого петушка. Тогда он впервые услышал, как смеётся его омега. И это было... волшебно. Радостно, звонко, заливисто. Увидев клеть с курами и корзинку с цыплятами, Лино кинулся Киму на шею. Вот так прямо вот — кинулся. Обнял порывисто, утыкаясь носом в шею растерявшегося Сынмина, в руках которого трепыхался этот самый петух: из-за его злобности альфа побоялся сунуть его к курам. Он отчаянно пытался вывернуться и клюнуть Кима. Естественно Сынмин выпустил зловредную птицу из рук — чтобы поймать в них своего котёнка. Поймал — и мягко, но настойчиво прижал к своей груди. А Лино несколько раз жадно вдохнул, плотно прижимаясь к запаховому месту на шее Сынмина, — и смущённо отстранился. Но альфа невольно рыкнул и сжал его, не желая отпускать. — Мин, отпусти, Мин, — пробормотал Лино. — Птички... Птички убегут... Мин, пусти, Мин... Ну! И в первый раз тогда Сынмин почувствовал, что обычно такой покорный и пугливый — Лино стал вырываться, решительно отталкивать руки альфы. От изумления он его и отпустил. И Лино, даже не оглянувшись на него, кинулся сгонять куриц к небольшому амбарчику. Подумав над этим ночью, он понял, что этому надо радоваться. Конечно, радоваться! Из забитого и униженного раба Лино под тёплыми лучами его альфьей заботы и ласки становится человеком — человеком, способным сопротивляться. Это было прекрасно! Да, да. Да... Но всё это делало его отказ давать Сынмину то, к чему Ким уже так до боли привык, близким и более чем вероятным. И поэтому совсем уж искренне порадоваться за своего омегу Сынмин не мог, за что искорил всего себя напрочь — но увы, делу это не помогло. Понимать — понимал, чувствовать — чувствовал противоположное: с покорным, боязливым и робким Лино он привык иметь дело, а вот с тем, кто может оттолкнуть, вырваться, сказать "нет"... Да, да, Сынмин — плохой альфа, никуда не годный человек... Но... Но... Но с этого дня он перестал приходить вечерами к Лино в спальню. За ужином торжественно сказал, что омега здоров, что у него теперь нет нужды лечить его и что тот может спокойно засыпать без всяких неприятных... всего неприятного. На лице Лино мелькнуло неопределённое выражение, а потом он снова опустил глаза и прошептал: — Мин, спасибо, Мин... Ты добрый, ты такой хороший. Мин... Спасибо, Мин. И эта манера Лино дважды повторять его имя, которая шла из его языка и раньше так умиляла Сынмина, сейчас показалась почти издёвкой. Потому что было больно. Вертелось в голове, что кончилось всё хорошее, что могло быть в его жизни, — но что поделаешь. Продолжи он — и сорвался бы. Он бы подмял под себя чуть подокруглившееся и такое соблазнительное тело омеги — и зализал его, затискал, зацеловал, искусал, урча, что не отпустит, что его, только его омега, а потом... потом... Потом всё было бы прямо так, как снилось ему уже не раз. И ничем хорошим это бы не закончилось. Он понимал, что, видимо, приближается гон, и даже начал искать, где он может его переждать. И даже начал строить себе небольшой шалаш в леске. Потому что понимал... Всё он понимал. И до этого "Отпусти" Лино понимал. Поели они после слов Сынмина молча, без обычных попыток рассказать друг другу, как прошёл день. Лино был задумчив, еле ковырялся в своей капустной запеканке, хотя и была она полита прекрасной деревенской сметаной, привезённой альфой. А Лино так любил всё молочное... Только вот взять его было почти неоткуда. Несколько дней вот так и прошло — в непонимании, почему и что не так. И полном осознании, что именно — не так. За едой они и не смотрели друг на друга, как будто боясь натолкнуться на слишком откровенный взгляд. И обоим было не по себе. Они пытались говорить, как и раньше, но как-то не получалось. Сынмина томило ощущение, что он отвергнут. А Лино... А по Лино нельзя было сказать, что он чувствует. Просто он как-то замолчал... Совсем. И старался не попадаться на глаза альфе, возясь со своими курами и устраивая им в амбарчике насест, как будто это было самым важным в его жизни делом! Через неделю этого мучения вечером они вот так же сидели за столом и Сынмин пытался рассказать о том, как они чуть не подрались с Юнхо, который отказался идти на пепелище старой слободы, чтобы добыть каких-то вещей, что остались там, и сказал, что брать их — как будто грабить могилы родных. — А между прочим, это у нас летом всё хорошо, — сварливо распаляясь, говорил Сынмин, — а как он будет своего драгоценного Минги кутать зимой, когда не пройти не проехать сюда будет — это вот вопрос! Он вообще неплохой, этот Юнхо, но когда упрётся — тупорог унылый! А Сонхва прав, надо! Больно, понятное дело — больно. Но жить надо как-то! А нам всего не хватает! У нас у троих скоро волчата! — Прости, — вдруг тихо сказал Лино, и несколько крупных капель упало на его сложенные на столе руки. — Мин, прости, Мин... Сынмин растерянно умолк и недоверчиво спросил: — За что? — Моё племя... Так больно. Мин, было больно, Мину? Те... бе? — Ещё несколько крупных, прозрачных, жемчужных капель упало на стол. Сынмин и не понял сам, как оказался рядом с омегой. Он развернул его и прижал к себе. Лино был только чуть-чуть ниже его, так что он склонил голову и лёг Киму на плечо. Покорно, смиренно. Искренне. — Не смей себя винить! — твёрдо сказал Сынмин. — Никогда! Лунный мой, чудный мой! Нельзя, понял? Лино, слышишь, Лино? Никогда! И омега, хлюпнув носом, прижался к его шее мокрыми ресницами и несколько раз прошептал "Да... Мин, да, Мин..." Они недолго посидели так — в обнимку. Недостаточно, чтобы отогреть сердце Сынмина. А омега уже отстранился — как-то пугливо и торопливо. Ким лишь кивнул и пошёл на своё место, чувствуя себя щенком, которого пнули в сторону — не нужен. И тихий медленный рассказ Лино о том, что он сегодня снова встречался с Ликсом, который забежал на чай, а Джисон снова не пришёл почему-то, и Лино волнуется — почти пропустил мимо ушей, погружённый в свои мысли. Их мирный вечер прервал стук в дверь. Сынмин встрепенулся и кинулся открывать: такой стук никогда ничего хорошего не предвещал. Для гостей было поздно. Это был Хван Хёнджин. Он был еле одет (видимо, только что перевоплотился), встрёпан и в полном отчаянии. Он тут же утянул Сынмина во двор и умоляюще зашептал: — Помоги! Не могу сам найти, спрятался он, спрятался так, что не найду! — Тише, тише, — нахмурился Сынмин. — Кто спрятался? — Сонни, — с тяжёлым придыханием выговорил Хёнджин, — сбежал, убежал из дома! В лес. А он знает лес, он собиратель... Бегаю уже сколько — не могу... Не могу, не могу, не могу! — вдруг заговорил он тише, хватаясь за голову, как заговор какой-то. — Не могу без него! Не могу! От тоски сдохну, если потеряю! Сынмин нахмурился, быстро пошёл в кухню и сказал Лино, что уходит, что не надо его ждать и можно ложиться спать без него. То, как затянулись туманом печали глаза омеги, поразило его и породило в его сердце мгновенную надежду — которой он, конечно, не поверил. Показалось. Точно показалось. — Почему он убежал? — спросил Сынмин, быстро раздеваясь для перевоплощения. — Я... — Хёнджин мучительно вздохнул. — Я был груб. Очень груб был... Снова… — Он тяжело всхрипнул. Сынмин вздохнул. С Хёнджином было трудно. Он никого к себе не подпускал. И ни у кого помощи не просил. Даже дом свой поставил в основном вместе с братом. Закрылся совсем ото всех этот когда-то очень улыбчивый и незлобивый волк с постоянно уставшими глазами и мыслями только о доме своём и своей семье. И только вой его теперь беспокоил ночами волков, напоминая о горе — одном на всю стаю. Но... Сынмин вдруг замер, осознавая: он уже какое-то время и не слышит этого самого воя. Омега… Его надо срочно найти. Они рыскали почти до рассвета, внюхиваясь в тонкие, едва уловимые, чужие для леса запахи. Отошли довольно далеко, то разделялись, то сходились, прочесывая каждую пядь земли в поисках следов. Сынмин нашёл его первым. Мальчишка забрался внутрь цветущего куста лесной волчанки, которая своим одуряющим запахом напрочь перебивала его природный. Сынмин не мог не восхититься хитростью и умом омежки. Тот выломал задние ветви куста, сделав себе что-то наподобие уютного гнездышка, которое было почти не видно, так как куст рос впритык к огромному дереву. Паренёк тихо сопел там, подложив ладонь под румяную ото сна щеку со следами дорожек от слез. На половину другой щеки у мальчишки разливался неприятный синяк. Ударили его крепко. Сынмин быстро осмотрел его ещё внимательнее и заметил следы от укусов на тонкой нежной шее и плечах, видных из-под явно большой ему рубахи. И следы пальцев на тонко натянутой коже на рёбрах: рубашка справа немного задралась, и они явно были видны в предрассветном туманном мареве нарождающегося света. Сынмин нахмурился. Мальчонке, видимо, досталось знатно. Ким осторожно отступил, чтобы не разбудить его, и рванул в сторону, туда, откуда доносился горьковато-кислый древесный запах — запах отчаявшегося Хёнджина. Сынмин налетел на него, повалил и прижал лапами, прикусывая загривок. Хёнджин был моложе на несколько лет, так что такое поведение старшего воспринял правильно: замер и заворчал испуганно — это было воспитано на уровне неосознаваемого. — Что ты делал с мальчонкой? — тихо спросил Ким. Хёнджин молчал. Сынмин прикрыл глаза, прислушиваясь. Мысли Хвана катились кубарем: какие-то обрывочные образы, слова, даже скорее звуки — и среди них и отчаянный плач с таким до боли знакомым "Ни... Ни! Ни!", и какие-то странные хриплые вскрики «Ещё... Ещё... Ах…» — и то и другое явно не голосом Хёнджина. Сынмин глотнул этой терпкой и горчащей смеси ощущений, мыслей и воспоминаний и чуть не подавился, успев до того, как младший захлопнул перед ним мысленную дверь. Было ничего непонятно, кроме одного: у Хёнджина и его омеги всё складывалось очень сложно и странно. — Раз ты так, — неуверенно сказал Сынмин, — пусть уходит. Зачем он тебе? Продолжишь мучить и мучиться? — Нет, нет! — страстно ответил Хёнджин и сильным движением вырвался из захвата Сынмина. — Ты не понимаешь... Я уже нет... Давно нет! Сорвался просто. Вчера день рождения папы был... Я... Я выпил. Сильно выпил. — Хёнджин оскалился и тоскливо зарычал. — Это нечаянно вышло... Само, я не хотел... Понимаешь? Он как-то... Чонджина не было, он один был, он… Мы поругались опять... Но я не буду, я никогда, никогда больше не буду! Я не оступлюсь так больше! Прошу, помоги! У нас с ним… Всё, всё уже было хорошо! — Ты мне врешь, — прорычал Сынмин. — У него укусы свежие, и следы на теле… Ты мальчонку сжимал до синего! — Так ему нравится только так! — Даже в голове голос Хёнджина прозвучал обиженно. — Он сам знаешь, как кусается?! И... И это наше дело! Я обидел его, я... Да, да, я сделал больно! Но я никогда больше... Клянусь тебе! Пьян был, не остановился! Помоги, прошу! Сам я не найду, у меня от похмелья почти и нюха-то нет! А он погибнет! Он может погибнуть! Сынмин с сомнением посмотрел на Хёнджина. У волка, всегда такого красивого, белоснежного, был вид побитой собаки. Ему и правда было страшно, и больно, и плохо. Он умолял всерьёз. — За мной, — скомандовал Сынмин и повёл его к кустам волчанки у дуба. Там Хёнджин увидел Сонни сам, вернее, увидел его ногу, которую во сне мальчишка неосторожно высунул из «гнезда». Белый волк тихо взвыл, кинулся было, но потом замер, видимо, поняв, что юноша спит. Сынмин исподлобья наблюдал за тем, как Хёнджин робко подходит и присаживается рядом с кустами, а потом наклоняется и мягко лижет голую, кое-где пораненную ступню. Где Сонни потерял свои лапотки, в которых обычно ходили омеги-перелётчики, он не знал. Красный волчий язык прошёлся по хрупкой лодыжке, а потом снова жадно лизнул стопу. И нога исчезла в кустах. Вместо неё над ними появилось заспанное и испуганное лицо. Юнец замер, глядя прямо в глаза волку, и тихо, обречённо всхлипнул. А Хёнджин выпрямился, встал на все четыре лапы, приблизил свою морду к лицу Сонни, испуганно трепещущего своими влажными ресницами, но не отстранившегося, не оттолкнувшего. Хван нежно провёл по его щеке языком, а потом уткнулся носом омеге в плечо и чуть слышно заскулил. Сонни распахнул от неожиданности глаза, его взгляд был растерянным, мечась, он пытался окинуть им всю огромную фигуру волка, так отчаянно и покорно жмущегося к нему. Юноша снова всхлипнул, на глазах у него показались слёзы. Он вдруг стиснул шею волка двумя руками, вытянул свою и вцепился зубами в его мохнатое ухо, нервно дёргающееся прямо на уровне его рта. Хвост Хёнджина вздрогнул и ушёл между ног, но потом заметался из стороны в строну, как у радостного щенка. «Простил, — с облегчением подумал Сынмин и невольно улыбнулся про себя. — Слава Мати Луне, простил». Дальше смотреть на них он не стал, справедливо рассудив, что им надо многое обсудить наедине. Сынмин вернулся домой в каком-то очень расслабленном и светлом расположении духа. И уже на пороге своего дома, почувствовав снова аромат нежной свежей сирени — тот, что постоянно звал его домой, что манил и тянул к себе, заставляя с нетерпением думать о том, как он, сделав всё, вернётся сюда, где цветёт эта сирень, — ощутил себя счастливым. Лино... Он не стал частью жизни Сынмина. Он стал её смыслом. И он не откажется от него. Он всё наладит, он вернёт себе его, он найдёт способ как. С этими мыслями альфа улёгся в своём закутке на одеяло — прямо как был, голым, потому что был не в силах уже одеваться, утомлённый ночной гонкой по лесу. И то, как опустилась рядом с ним сирень на его постель, как обняли его окрепшие, но робкие руки, как прижались к его шее горячие губы — захваченный глубоким сном, он не почувствовал.